1. Букеровскую премию, как вам наверняка известно, получил американский писатель Пол Бейти за роман «Дешевка», и не все этим довольны. На сайте «Афиши» переводчица Анастасия Завозова, внимательно читающая романы из букеровских списков, объясняет, почему это самый очевидный, но и самый неинтересный выбор: «Это остросоциальная сатира на современное американское общество, пытающееся набросать тончик на расовый вопрос. <…> Это очень важный и очень нужный роман, в котором все важно и нужно все — от шуток до поднимаемых проблем. И это самый безопасный выбор, который могли сделать судьи. У романа Бейти фактически нет недостатков, зато достоинства можно отмечать галочками до бесконечности». Здесь же Завозова дает короткие характеристики романам, проигравшим конкуренцию Бейти; два их них — «Эйлин» Отессы Мошфег и «Горячее молоко» Деборы Леви — мы сможем прочитать по-русски уже в следующем году. В дополнение к букеровскому сюжету хочется обратить внимание на смешную и умную статью в издании The Conversation — о том, какой кошмар ждет внезапно прославившегося на весь мир Пола Бейти после получения премии. А вот что говорит сам лауреат о предыстории романа: «„Дешевка“ — это еще и талисман, попытка отвадить, разжалобить проклятие, знакомое цветным людям из рабочего класса, которые живут в белом по преимуществу лос-анджелесском Вестсайде — да и во всей Америке. Наши бега от полиции, люди, которые нас травили, спускали собак. Сахариновый запах „ангельской пыли“. Избиения. Страх. Самоубийства. <…> Но если в самом деле подумать, подлинное начало этого романа — автомобильная прогулка, которую я совершаю всякий раз, когда приезжаю домой в Лос-Анджелес. Это сто миль туда и обратно, ночная поездка, которая обычно начинается с севера, на Робертсон-бульваре, затем — на бульвар Сансет, затем — на запад, к Пасифик-Кост-Хайвей. Трудно объяснить, как важна для меня эта дорога. От неуютного лос-анджелесского ар-деко я уезжаю к великолепным дворцам Беверли-Хиллз и Палисейдс, океанским видам Малибу и Зумы, и мои детские воспоминания превращаются в фантазии о том, кем бы я стал, если бы не уехал из этого города».
2. В продолжение букеровской темы: опять же в «Афише» Алексей Поляринов рассказывает о том, почему стоит немедленно читать роман прошлогоднего лауреата — Марлона Джеймса. Основная мысль текста Поляринова (и еще многих текстов о «Краткой истории семи убийств») в том, что, хотя в основе фабулы лежит история покушения на Боба Марли, главное в этом романе — язык: «лютая ямайская ругань, диалекты, канцелярит, военная терминология… Текст цепляет своей разнородностью, диапазоном авторских техник — поток сознания, множество стилизаций, почти соркиновские диалоги и даже песни; одна из ключевых сцен в книге — это вообще хип-хоп-речитатив, который в идеале надо читать под бит». Ясно, что перевод такой вещи — задача сверхсложная, и здесь есть реплика переводчика Александра Шабрина, который рассказывает, что в работе ему помогало личное знакомство с людьми, похожими на разгульных джеймсовских персонажей. Напоследок Поляринов предлагает несколько литературных аналогий к «Краткой истории»; среди них и «Бесконечная шутка» Дэвида Фостера Уоллеса, которую он переводит.
Сам Марлон Джеймс тем временем выпустил на Lithub программный текст об усталости от разговоров о многообразии — политическом, культурном, этническом. Если учесть специфику его романа, то это, на первый взгляд, неожиданно. Но к голосу писателя стоит прислушаться: «Круглый стол о многообразии — это вроде круглого стола о мире во всем мире. Цель такого круглого стола — приблизить время, когда он больше не понадобится. Его участники должны активно работать на то, чтобы их дело устарело. То, что эти круглые столы все еще проводятся, не просто значит, что мы в этом не преуспеваем, но еще и дает нам ложное чувство того, что достигнут какой-то результат: провели круглый стол — значит, что-то сделали». По мнению Джеймса, приглашать на подобные обсуждения представителей разных рас и меньшинств — неверный подход: «Чернокожий не должен быть более открытым: это белый не должен быть расистом. Транссексуальная женщина не должна доказывать, что ей нужно воспользоваться женским туалетом: это шовинисты должны прекратить нападать на транссексуалов. Те, кто зовут меня на круглый стол о разнообразии, считают, что у меня есть какая-то роль в его достижении, а у меня такой роли нет». Эссе Джеймса — взгляд на политкорректность с другой стороны: ему, чернокожему писателю, кажется оскорбительным, что чернокожих писателей приглашают куда-то, «чтоб были»: «Можно подумать, что наша единственная задача на таких круглых столах — расширить горизонты сознания белых. А мы могли бы вообще-то и о литературе поговорить». В конце Джеймс предлагает парадоксальную идею: почему бы не собрать за круглым столом только белых литераторов? Что, идея ценности разнообразия от этого пострадает?
3. На «Арзамасе» — новый курс о Михаиле Булгакове. Пять лекций Мариэтты Чудаковой и шесть дополнительных материалов, среди которых — цветовая схема булгаковских произведений и разбор популярных мифов о писателе: морфинистом, да, был, но сумел излечиться, собак любил больше кошек, а рассказ о том, что Сталин смотрел «Дни Турбиных» 15 раз — скорее всего неправда. Лекции Чудаковой (главного специалиста по Булгакову, во многом благодаря ей нам вообще известна его цельная биография) посвящены «Мастеру и Маргарите»: от первого черновика, который Чудакова смогла реконструировать, до истории публикации романа (в частности, мы узнаем, что в 1970-е фрагменты, изъятые цензурой, продали западным издательствам за валюту). Вообще здесь много потрясающих вещей: «К Булгакову, уже умирающему, пришел Пастернак. И Елена Сергеевна очень красочно описывала, как он взял стул, сел у постели Булгакова верхом на стул, лицом к спинке, по-мальчишески, и сразу заговорил. „Я пошла в кухню, поэтому никаких разговоров не знаю. Что они делали, о чем они говорили. Но он сидел у него не меньше двух часов. Я очень дозировала, кого пускать к нему. И когда он ушел, то мне Миша сказал: «Вот этого всегда пускай. Он мне нравится»“. Моя гипотеза, в которой я практически уверена: несомненно, Булгаков рассказал ему о романе „Мастер и Маргарита“». Или — вот, к вопросу об отношениях Булгакова со Сталиным: «Умирая при помощи Воланда, при помощи Азазелло, но по решению свыше, Мастер отправляется туда, где земная государственная ипостась высшей демонической силы — Пилат (а не он, Мастер, или его альтер эго в романе, Иешуа) — жаждал встречи с тем, с кем он когда-то не договорил. Булгаков стремился поговорить со Сталиным, потому что Сталин закончил разговор с ним в 1930 году словами: „Нам надо бы с вами встретиться, поговорить“. И он все мечтал с ним обо всем поговорить. Но это не получилось. И тогда Булгаков передал эту мечту свою Пилату, который мечтает встретиться с Иешуа».
4. В издательстве «Пальмира» вышла книга Бориса Аверина «Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции», и «Открытая Россия» публикует отрывок из нее. Аверин рассказывает о двух удивительно близких сравнениях, с помощью которых описывают литературное произведение Набоков и пушкинист Михаил Гершензон. Набоков намеком, а Гершензон явно уподобляет произведение детской картинке со множеством деталей, среди которых необходимо отыскать спрятанный предмет, — в наше время в этом жанре наиболее известны книги «Где Уолли?», а во времена Набокова это была игра «Найдите, что спрятал матрос». Любопытная деталь тут в том, что Набоков о Гершензоне отзывался резко отрицательно. Аверин рассуждает также о приеме повтора у Набокова и отмечает очень важное свойство его поэтики: как и Пушкину, ему «для выражения смысла… достаточно средств поэтики», он не нуждается «в идеологических комментариях для того, чтобы упорядочить хаотическую картину мира». Иными словами, Набокову не нужно, написав что-то, тут же это разъяснить или встроить в идейную схему: язык и метафоры говорят у него сами за себя.
5. Вышел очередной номер нью-йоркского журнала «Интерпоэзия». Среди прочего, в нем — новые стихи Александра Кабанова, Людмилы Херсонской, Вячеслава Шаповалова («золушка лярва ночная зомби с кремлевским огнем / вот окончанье начала край и чужой окоем / черный огонь никотина кислые годы страны / всё что на нас накатило наша вина без вины / только заложница только красный террора зрачок / на пол хрустальный так тонко падает твой башмачок»). Кроме того, хочется порекомендовать прозу Григория Стариковского и довольно неожиданную публикацию: два самых известных стихотворения Аполлинера — «Мост Мирабо» и «Зона» — в переводе Алексея Цветкова:
Под мостом Мирабо Сена плывет на воле
И наша любовь
Вспомнить об этом что ли
Радость всегда наступала после боли
Ночь приходи бейте часы и пусть
Дни проносятся мимо я остаюсь
Рука в руке и лицо к лицу
Покуда внизу
Мост наших рук близок к концу
Волны под вечным взглядом подобны свинцу
Ночь приходи бейте часы и пусть
Дни проносятся мимо я остаюсь
6. «Кольта» публикует интервью филолога Натальи Бакши с патриархом современной швейцарской литературы Адольфом Мушгом (его произведения у нас выходили, кажется, только в сборниках). Речи Мушга светятся ясностью ума — не отрешенно-мудрой, а до едкости ироничной (когда нужно кого-то хлестко аттестовать, достается и христианским святым, и писательнице Герте Мюллер). Несмотря на то, что, по словам Мушга, «мы [писатели] открыто вмешиваемся в политику только тогда, когда молчать уже невозможно», недавно он получил крупную литературную премию в том числе и за «политическую ангажированность», да и почти все интервью посвящено политике. Тут и отношение «известной своим антиевропеизмом» Швейцарии к Евросоюзу, и наплыв беженцев, и Брексит, и новые симпатии к национализму. Литературе, впрочем, в разговоре тоже находится место — в том числе и новому нобелевскому лауреату: «Боб Дилан — очень важный музыкант, играющий большую роль для многих людей. Ведь петь он совершенно не умеет, он каркает. И именно этот звук и производит на людей впечатление. Мы живем в то время, когда под гениальностью понимается не то, что понимали под этим наши бабушка с дедушкой».
7. На «Сигме» — отрывок из романа кубинского классика XX века Рейнальдо Аренаса «Чарующий мир». Перевод романа, выполненный Дарьей Синицыной, скоро выходит в «Издательстве Ивана Лимбаха». Аренас изначально поддерживал режим Кастро, а потом стал его ярым критиком, за что поплатился благополучием и свободой, но политическое диссидентство — лишь часть его трагической биографии. Отрывок на «Сигме» — знаменательный: здесь есть и абсурд, и рассуждения об истории и времени («…я больше ищу не в Истории, а во времени. В непрерывном и разнообразном времени, метафора которого — жерловина. Ведь человек, в общем, и есть метафора Истории, ее жертва, даже если на первый взгляд кажется, будто он пытается изменить ее и, по мнению многих, меняет-таки»), и антикоммунизм («По правде говоря, если уж какие-то произведения и называть соцреализмом — то романы Александра Солженицына»), и — главное — поэтичная и разнородная стилистика, заставляющая вспоминать то об Итало Кальвино, то о Кормаке Маккарти.
8. Полезный список, составленный Маргаритой Грубер: книги об особенных детях — детях с аутизмом, эпилепсией, генетическими заболеваниями, различными формами инвалидности. Книги в список попали по личному выбору, но получилось, кажется, весьма представительно. Может быть, кто-то найдет здесь книгу, которая поможет наладить важный разговор.
9. В самом деле удивительная публикация в The Los Angeles Review of Books. Оказывается, в Америке только что вышел новый перевод книги Владимира Арсеньева «По Уссурийскому краю» — романа, продолжением которого стал «Дерсу Узала». Перевод внимательно прочитал писатель Дэниел Элкинд — и написал рецензию. Для начала Элкинд выстраивает бэкграунд: вспоминает важный текст-предшественник — «Остров Сахалин» Чехова — и две экранизации «Дерсу Узала»: получивший «Оскар» фильм Куросавы и куда менее известный фильм Агаси Бабаяна. Затем переходит к самому Арсеньеву: «Хотя книга Арсеньева задумана как дневник, это не мемуары и не роман в духе Майн Рида. Дерсу Узала — это и реальный человек, и собирательный портрет нескольких проводников: полный уважения оммаж исчезающему типу — аборигену-следопыту, которым Арсеньев восхищался. <…> В своей ностальгии по архаике Арсеньев вторит чеховской усталости от Москвы и зачастую фантастичному желанию цивилизованного человека оторваться от цивилизации». Элкинд, хорошо знакомый с русской классикой, замечает: «В целом русская природа была мало представлена на мировой сцене. Английские переводчики сосредотачиваются на болезненных сторонах русской жизни: романах и повестях о городских преступлениях, провинциальном упадке нравов, индустриальной грязи, коррумпированной политике, придворных интригах, всякого рода злоключениях. Несмотря на то, что официально Арсеньев путешествовал по Уссурийскому краю как штабс-капитан 29-го Восточно-сибирского стрелкового полка, он не был похож на либерально настроенных чиновников, встреченных Чеховым на Сахалине, — людей, которых в основном интересовало, как эффективнее колонизировать Дальний Восток. Нет: Арсеньев стремился к тому, чтобы стать абсолютным наблюдателем, свидетелем великолепия природы».
Отдельное внимание нужно уделить переводчику. В отличие от двух предыдущих версий, новый перевод выполнен по бесцензурному и несокращенному изданию 1921 года. Его автор, Джонатан Слагт, — человек незаурядный: он три года служил в Корпусе мира в Приморье, имеет докторскую степень по охране природы и в Обществе охраны природы отвечает за Россию и Северо-Восточную Азию, считается одним из главных специалистов в мире по рыбному филину — крупной сове, обитающей на Дальнем Востоке. Кому еще переводить «Дерсу Узала»? Истории Слагта посвящена короткая заметка в недавнем номере The New Yorker, а Элкинд пишет о нем вот что: «В последний ледниковый период этот регион [Дальний Восток] стал своего рода Ноевым ковчегом — вот почему здесь живет поразительное множество редких видов. В своей работе по их сохранению Слагт следует снежными, илистыми тропками за Арсеньевым: он сберегает природу, но и учит других узнавать ее и ценить ее уникальность. Поэтому удовольствие от чтения его перевода — в деталях, которые многочисленны, но никогда не легковесны: во всех этих кроншнепах, крохалях и поганках, которых Арсеньев обнаруживает в болотах, окружающих озеро Ханка».
10. В этом году в марокканском Фесе после трехлетней реставрации вновь открылась библиотека университета Аль-Карауин — старейшая постоянно действующая библиотека в мире. Впервые в нее допустят не только студентов, но и всех желающих. На сайте Hyperallergic размещен репортаж из обновленного здания и рассказ об истории библиотеки, которую в 859 году вместе с мечетью и медресе основала Фатима аль-Фихри — дочь богатого купца, получившая хорошее образование. Реставрацией также руководила женщина — марокканский архитектор Азиза Шауни; она говорит, что в Аль-Карауин учился ее дед, но сама она смогла войти под своды библиотеки только в 2012 году, когда получила заказ. В одном из интервью Шауни рассказывала, что застала здание в плачевном состоянии: «Когда я впервые пришла в библиотеку, я была в шоке: в помещениях, где хранились рукописи VII века, никто не контролировал температуру и влажность, потолки потрескались…» Теперь все это приведено в порядок, а к читальным залам и хранилищам добавились выставочное пространство и кафе.
11. Кинокритик Vox Алисса Уилкинсон ругает режиссерский дебют Юэна Макгрегора — экранизацию романа Филипа Рота «Американская пастораль». Уилкинсон сравнивает фильм с книгой и приходит к выводу, что Макгрегор в ней ничего не понял: «„Американская пастораль“ — история об американнейшем семьянине, на глазах у которого рушится его семья: в неспокойные 1960-е его дочь обвинена в террористической атаке на почтовое отделение. <…> Роман Рота рассказывает нечто важное о современной Америке с помощью ключевого стилистического приема: рассказчик в „Американской пасторали“ — не Швед [главный герой], а Натан Цукерман — частый персонаж у Рота, его альтер эго. <…> Но сценарист Джон Романо и режиссер-дебютант Юэн Макгрегор практически исключают Цукермана из экранизации: персонаж присутствует, но без всякой цели». Именно это упущение обессмысливает фильм: роман Рота, как пишет Уилкинсон, «изображает неуверенный вход Америки в конец XX столетия через трагедию одного человека. Но поскольку рассказывает Цукерман, история Шведа смешивается с цукермановской ностальгией: он пытается представить себе, как с героем его детства, воплощением всего самого хорошего, могла произойти такая драма». Уилкинсон обвиняет Макгрегора в том, что он поддался частому искушению: «аккуратно сохранил элементы сюжета — значит, экранизировал». Но повествование в романах строится иначе: «здесь больше места для разворачивания истории, здесь есть возможность сменить рассказчика, показать большой временной отрезок, впустить читателей во внутренний мир персонажей, позволив напрямую услышать их мысли». Всего этого Макгрегор не понял: перед нами просто-таки проблема перевода, только не между двумя языками, а между двумя видами искусства. Судя по рейтингу картины на Rotten Tomatoes, в своей оценке Уилкинсон не одинока: «Американская пастораль» получила всего 18% положительных отзывов.
12. К своему 25-летию Literary Review of Canada составили список 25 самых важных канадских книг, изданных — правильно, за последние 25 лет. Книги, к сожалению, только англоязычные: франкофонная Канада почему-то обойдена вниманием. В основе выбора лежали формальные показатели (премии, научные работы, списки обязательного чтения в университетах, рейтинги продаж) и более субъективные воспоминания о том, что, собственно, активнее всего обсуждали редакторы издания на протяжении четверти века. Хорошо знакомых русскому читателю имен в списке немного: Дуглас Коупленд, Маргарет Этвуд, Элис Манро, Наоми Кляйн («No Logo»), Джейн Джекобс («Смерть и жизнь больших американских городов»). Любопытнее всего, пожалуй, то, что большая часть представленных книг — нон-фикшн: канадская история, психология, биографии. В США подобный рейтинг наверняка включал бы больше романов. Словом, если вы интересуетесь историей Канады, не проходите мимо этого списка.