1. Сначала о премиальных сюжетах. С разницей в несколько дней были присуждены две крупнейших премии за прозу, «Русский Букер» и «Большая книга». Выбором букеровского жюри — «Крепостью» Петра Алешковского — многие недовольны: Константин Мильчин объяснил, почему, по его мнению, роман премии не заслуживал («написан без малейшей жалости к читателю… тяжеловесная, старомодная, наивная, безыскусная, но честная проза без намека на эксперимент или хоть какую-нибудь литературную инновацию»), Елена Макеенко еще до вручения премий сочла «Крепость» слабейшим номинантом на «Большую книгу»; «Медуза»*Признан в России иностранным агентом и нежелательной организацией и вовсе принялась выбирать цитаты посмешнее и понесуразнее. Голос в поддержку Алешковского возвысила Майя Кучерская: «Итак, в нашу скудную литературную лавку забрел слон. У него морщинистая кожа, несоразмерный хвостик, от него несет зверем – разглядывать под лупой его морщины, указывать на недостаточную грациозность его фигуры и картинно зажимать нос, конечно, можно. Старательно не замечая главного: масштаб. Жизнь. Роман Алешковского «Крепость» – масштабный и живой. Не фальшивый, не сделанный, выдохнутый естественно и широко. О русской жизни и ее безвыходности».
А вот списком лауреатов «Большой книги» (Юзефович, Водолазкин, Улицкая*Признана «иностранным агентом») почти все остались довольны — правда, многие недоумевают, почему среди них не оказалось Алексея Иванова (чье свежее интервью можно прочитать в «Московском комсомольце»). «Премии не любят Алексея Иванова», — констатирует все тот же Мильчин, а затем отмечает, что все трое лауреатов уже становились призерами «Большой книги». Это, по его мнению, тянет на диагноз. К самим победителям вопросов нет, есть скорее к литературному процессу: в прозе отчаянно не хватает новых лиц.
2. «Кольта» завершила публикацию серии интервью с российскими издателями. Два последних собеседника — Илья Данишевский («Ангедония») и Андрей Курилкин («Новое издательство» и Strelka Press). Разговор с Данишевским максимально далек от обсуждения издательской рутины: «Ангедония» — личный и миссионерский проект, несмотря на то что миссия не артикулирована в каком-либо манифесте, а вырисовывается самим набором книг и проблем, волнующих издателя. Эти проблемы — насилие («оно стало максимально будничным. Даже с моей любовью к тому, чтобы просто лежать на диване и читать книжки, невозможно его игнорировать. Любое твое слово как бы появляется, чтобы оскорбить чьи-то чувства»); настоящее, проступающее со всей своей реальностью из-под успокоенного забалтывания; идея действия в основе работы с книгами: «Я пришел в издательство, чтобы переключить свою реальность: я учился в магистратуре… и в какой-то момент чтение Батая, Элиаде и знание подробностей биографии Алистера Кроули показали свою беспомощность. <…> У нас есть ответ, связанный с политизацией коммуникации, есть ежедневная повестка и, в конце концов, само окружающее пространство, но все же это — только часть ответа, и я не уверен, что готов даже за самого себя вслух отвечать, почему эти вещи кажутся мне настолько важными и почему я сталкиваю себя с ними раз за разом». В конце интервью Данишевский делится планами «Ангедонии»; среди них — «Влюбленный пленник» Жана Жене и большая книга стихов Марии Степановой: «стихи сегодня более чувствительны к переменам, скорость смены нюансов, правил игры превосходит возможности прозы».
Курилкин рассказывает о том, как ему удается совмещать руководство двумя издательствами. «Новое издательство» — собственный, родившийся в результате долгого обдумывания проект, а Strelka Press существует при институте «Стрелка»: Курилкин пришел туда извне и разработал программу в соответствии с задачами института. Несмотря на это, издательства объединяет общая философия самой практики: «единственный способ делать много проектов одновременно — это воспринимать их как единую работу, просто у нее разные продуктовые и организационные формы, разные инструменты». Курилкин вспоминает о начале своего издательского опыта (несколько лет работы в «НЛО»), говорит о непредсказуемости своего читателя («Когда при мне на книжной ярмарке кто-то покупает Бендукидзе, Дашевского и книжку по архитектуре, ужасно хочется выяснить, что это за человек и что он со всем этим делает, — но я ни разу не решился спросить») и защищает «материалистическое» увлечение урбанистикой: «Любовь к отвлеченным материям — это как раз то, что мешает нам сдвинуться с той точки, где мы все застряли. Навык смотреть под ноги, а не в светлую даль — один из самых плачевных дефицитов постсоветской эпохи».
3. Марк Захаров поставил в «Ленкоме» сорокинский «День опричника». Григорий Заславский пишет о спектакле в «НГ-ExLibris»: «Пока идет спектакль, больше думается о том, что… Сорокина режиссер ставит как Григория Горина. Или — где-то — вдруг напоминая Евгения Шварца и даже вполне конкретную прежнюю работу Марка Захарова „Убить дракона“. <…> И дальше думаешь о том еще, что вполне возможно, словесные выкрутасы и словесные конструкты Сорокина вообще не переводимы на язык театра, требующий конкретных решений. Что тут далеко ходить — как ни поверни „эту“ сцену, все одно – порнография выйдет, а у Сорокина — это вовсе не порнография, а игра ума». Вердикт критика: скорее неудача, но такая, на какую Захаров имеет право. Антон Долин *Признан в России иностранным агентом также считает спектакль «катастрофически неровным», но более точно определяет, в чем именно проблема. Постановка Захарова далека от оригинала — дело даже не в том, что действие перенесено на сто лет вперед («кого это может смутить?»), а в том, что Сорокин работает как диагност, а Захаров — как гуманист более архаичного склада: сорокинский Комяга у него «просыпается опричником, а закат встречает свободным человеком» благодаря перерождающей силе любви, и выглядит это неубедительно. «Захаров противоречит писателю и самому себе: <…> и в кромешной тьме можно полюбить, и спастись тоже, а за ночью последует рассвет. <…> Сорокин искал и безошибочно нашел в обычном, похожем на нас человеке опричника, а Захаров все еще надеется отыскать в опричнике человеческое».
4. Перезапустился петербургский сайт «Прочтение», в последние годы обновлявшийся довольно редко. Появление нового (или реанимация старого) портала о книгах — событие, которое можно только приветствовать. Пока что из свежих материалов на сайте — отрывки из романа Жана-Луи Байи и повести Полины Жеребцовой «Ослиная порода». Жеребцова прославилась своим дневником, который она девочкой-подростком вела в Грозном во время войны. Теперешняя книга — о предвоенном, счастливом детстве: «Весной в нашем городе Грозном пели птицы и звенели лучезарные фонтаны, в которых пряталась радуга. В нежном персиковом платье, расшитом цветами и бабочками, я была очень красива. Платье сшила бабушка-рукодельница и прислала в подарок из города Ростова-на-Дону. На моих каштановых волосах мама завязала розовый бант, а в руках я держала леденец в виде красного петушка. Это было состояние абсолютного счастья». Кроме того, «Прочтение» предлагает рецензии на книги Джулиана Барнса, Мэри Чемберлен и Дэниела Клоуза. Будем ждать новых материалов.
5. В ожидании выхода русского перевода «Бесконечной шутки» Дэвида Фостера Уоллеса — а ждать нужно еще примерно год — можно прочесть начало романа на только что запущенном специальном сайте и лишний раз с уважением подумать о том, какая сложная задача стоит перед переводчиками: язык Уоллеса меняется от главы к главе. К чести Алексея Поляринова и Сергея Карпова, они умело выруливают из уоллесовских стилистических водоворотов. Пока что на сайте десять глав, скоро обещают еще десять.
6. На сайте Российского феминистского объединения «ОНА» писательница Елена Георгиевская подвергает Эдуарда Лимонова уничтожающей критике с феминистских позиций. Материал, который анализирует Георгиевская, примерно такой: «Вообще-то взрослая, выросшая до отказа самка смешна. Этакая затянутая в трусы и лифчик, мясная такая тугая и остро пахнущая туша. Как бы ее варили как сарделину до отказа. Еще не лопается, не готова, вот сейчас распорется трещиной. Сиськи-батоны, жировые отложения, живот — вперед, задница — назад». В центре статьи — измышленный Лимоновым образ «дикой девочки», вроде бы самостоятельной, но на самом деле целиком соответствующей мужским сексуально-социальным фантазиям: «дикарка — это юная инфантильная дезадаптантка, у которой почему-то много денег»; этот образ дезадаптантки, которая почему-то должна готова «умереть… за идеал свободной коммунистической любви», вышел за пределы литературы и, по наблюдениям Георгиевской, «сбил прицел» многим ее сверстницам. Отношение идей Лимонова к феминизму трактуется как недобросовестная конкуренция: «как тащить из феминистского дискурса куски для приманки молодежи в партию, так вождю нигде не жмет, но при любом удобном случае мэтр, монстр, легенда и гений пинает феминизм». Возможно, Георгиевской не стоило бы пенять Лимонову на несоответствие его собственной личной жизни идеям (наличие детей у Лимонова против идей — нынче в лимоновском дискурсе уже устаревших — о необязательности размножения), но суть тут в том, что свою этику писатель не считает чисто литературной конструкцией: его мачизм выливается за рамки текста и претендует на революционное преобразование общества. Георгиевская указывает на патриархальные корни и фашистские обертоны этого преобразования. Ее текст заканчивается пародией на пародию, лимоновский перепев Мартина Лютера Кинга: «I have a dream, как банды толстых женщин громят мужские бункеры, и волосы их не развевает ветер: многие из них коротко острижены, потому что распущенные пряди легко намотать на руку и ударить противницу лицом о колено».
7. На сайте Rara Avis Мария Галина и лауреат «Просветителя»-2016 Александр Панчин говорят о трансгуманизме: Панчин скорее со стороны технологии, Галина — со стороны этики. Она вспоминает свифтовских струльдбругов, тексты братьев Стругацких, Станислава Лема, Роберта Хайнлайна, Льва Эджубова и Захара Оскотского (можно вспомнить еще «Будущее» Глуховского), и задается «самым главным вопросом»: «если мы получим общество, которое будет состоять частично или полностью из бессмертных или долгоживущих людей, какие будут модели у этого общества?» Вывод очевиден: по крайней мере при нынешних представлениях об этике не стоит ждать золотого века в обществе бессмертных людей. «Как поведут себя родители, если их дети будут жить в 3-4-5 раз дольше них? Не будут ли они ненавидеть их за это? Фантасты рассматривают эти вопросы, но разрешить их до конца они не могут, и никто не может. Пока мы этот пирог не попробуем, мы не узнаем, что это такое. А про человечество известно, что ему ничего запретить нельзя. Если что-то можно открыть, оно это откроет».
8. Билл Гейтс опубликовал свой список лучших книг года. Как и в прошлом году, сплошной нон-фикшн (в позапрошлом в список все-таки попал один роман). Итак, вот на что советует обратить внимание Гейтс: «Теория струн» Дэвида Фостера Уоллеса (сборник эссе о теннисе — кто читал «Бесконечную шутку», знает, что теннис для Уоллеса был чуть ли не универсальной стихией); мемуары основателя Nike Фила Найта («Освежающе честное напоминание о том, как на самом деле выглядит путь к успеху в бизнесе: он хлопотен, рискован и полон ошибок»); «Ген» Сиддхартхи Мухерджи (одна из самых титулованных научно-популярных работ года), «Миф о сильном лидере» Арчи Брауна (книга 2014 года, оказавшаяся пророческой в 2016-м). Почетного упоминания удостоена книга Гретхен Бакке об электросетях Америки: как говорит Гейтс, она относится к его любимому жанру «книг об обыденных вещах, которые на самом деле потрясают воображение». Работа Бакке важна для основателя Microsoft не только потому, что в молодости он писал софт для электростанций, но и потому, что из нее становится ясно, почему модернизация электросетей — это такое сложное и такое необходимое для экологии предприятие.
9. The New York Times пытается понять, почему репрессии, охватившие Турцию после неудачной июльской попытки переворота и особенно затронувшие журналистское сообщество, почти не коснулись литературы. Именно что почти: писательнице и активистке Асли Эрдоган (не родственнице президента) грозит пожизненное заключение, а из магазинов и библиотек изъяли тысячи книг. Но множеству авторов и издательств, оппозиционно настроенных к власти, пока ничто не угрожает, их книги прекрасно продаются (никто не запретил, кстати, и романов той же Асли Эрдоган). Причина такого затишья — то ли в традиционном большем уважении властей к литературе (по сравнению с журналистской «поденщиной»), то ли в том, что от писателей ожидают перехода к самоцензуре. Как говорят респонденты газеты, в том числе Орхан Памук, политические выступления в Турции не преследуются, если «облечены в книжный переплет». Впрочем, и тут есть исключения: писатели и издатели могут угодить под арест за симпатии к Фетхуллаху Гулену (беглому интеллектуалу, которого Реджеп Тайип Эрдоган считает вдохновителем переворота) и курдам; бывшему главреду газеты Cumhuriyet Хасану Джемалю простили книгу о геноциде армян, но за прокурдскую книгу выдвинули обвинения. Еще одна «подсудная» тема — «непристойность»: проблемы были у издателей Берроуза и Аполлинера.
10. Еще к теме репрессий. Блог Arablit публикует три коротких рассказа египетского писателя Ахмеда Наджи, нынче отбывающего двухлетний тюремный срок все за ту же «непристойность». На Наджи накатал заявление некий 65-летний читатель: на него-де так подействовала эротическая сцена в романе «Используя жизнь», что прихватило сердце и упало давление. Отрывок, стоивший Наджи свободы, можно прочитать здесь (осторожно, сердце!). В The New York Review of Books в защиту писателя высказывается Зэди Смит: «Мне виделось нечто чудовищное, но в то же время мрачно-забавное в этом образе читателя, который может не только невзлюбить твою прозу, но и посадить тебя за нее». Смит радуется, что и сам Наджи, которому пришлось туго, видит в этой абсурдной ситуации нечто комичное. Она пишет о том, как благодаря книгам Наджи увидела в нем родственную душу, и добавляет: «Проза Наджи — вся о том, что происходит, когда ваша целиком и полностью бесшабашная, одержимая сексом юность соприкасается с авторитарным, надутым от собственной важности режимом, который вот-вот разлетится на куски. Это жуткое историческое невезение, и мне не приходилось испытывать ничего подобного. Это чудовищно. И это смешно». Смит писала свою статью к 4 декабря, когда должна была слушаться апелляция по делу Наджи; с тех пор ее перенесли на 18-е. Напоминая, что в Нью-Йорке за слова пострадать нельзя, но это пока, Смит предлагает подписать петицию в защиту Ахмеда Наджи.
11. Мартин Эмис рассказал сайту Livemint о романе, над которым сейчас работает. Роман будет автобиографическим, и в нем фигурируют друзья Эмиса — ныне уже, к сожалению, покойные: эссеист Кристофер Хитченс, прозаик Сол Беллоу и поэт Филип Ларкин. Эмис начал писать роман, когда все трое были еще живы (то есть до 1985 года, когда умер Ларкин), и под воздействием смерти друзей изменилась и его главная тема: «Передо мной встала тема — смерть, и это дает мне немного больше свободы, а литература — это свобода. Мириться с их уходом тяжело, но есть лишь одно преимущество: я могу что-то выдумывать. Они больше не смотрят мне через плечо». Кроме этого, в интервью Эмис сравнивает Англию с Америкой («Америка — дружелюбное место, но Англия еще и остроумное. Америка слишком велика, чтобы быть остроумной. А еще, если почитать британские частные объявления, там будет — ну, знаете: безнадежный алкоголик и курильщик с лишним весом ищет того, кто сможет терпеть… и так далее. А в Америке так: супер-подтянутый, ультра-успешный некурящий мужчина ищет такую же… В Америке всегда умеют продать себя, а в Британии нет»), говорит о природе насилия («Мы — жестокий вид. Это наше великое проклятие. Насилие — это всегда неумение говорить. Когда мужчины бьют своих жен или девушек, это потому, что они не знают, что сказать. Их побеждают в споре, и им нечем больше ответить») и удивляется тому, что поэтические сборники снова неплохо продаются.
12. Вышел декабрьский номер Poetry, где можно прочитать новые стихи и поэтическую прозу Чарльза Норта, Эдриенн Су, Люси Вэйнгер, Пенелопы Шаттл:
Яблоня согбенная вдвое под тяжестью яблок
росла посреди гостиной
еле подрагивая
среднестатистическая семья бродила мимо держа в руках
тарелки или девайсы
Почти вся комната стала деревом
все протискивались мимо него
Странно но никто не сорвал ни яблока
и ни разу не упал зрелый плод
Кроме того, в номере — перевод поэмы Кирилла Медведева «Жить долго умереть молодым». Отдельный блок посвящен новой американской визуальной поэзии — от супрематического «Масштаба» Ширы Дентц до комиксового «В цирке» Габриэллы Бейтс и архитектурных фантазий Рени Глэдман.
13. На аукционе в Париже продали пистолет, из которого Верлен дважды пытался застрелить Рембо. Лот ушел за 435 000 евро, а ранее им владел бельгийский коллекционер оружия, долгое время не подозревавший, какая славная вещь ему досталась. Пистолет хотел приобрести Музей Рембо в Шарлевиль-Мезьере (который мы недавно упоминали в связи с африканскими фотографиями поэта), но цену перебил анонимный покупатель по телефону.
14. В Польше вышел том любовной переписки двух поэтов — нобелевской лауреатки Виславы Шимборской и Корнеля Филиповича. Филиповичу Шимборская посвятила одно из лучших своих стихотворений — «Кот в пустой квартире», — и сборник писем тоже называется «Лучше всего живется твоему коту». Власть в Польше сейчас принадлежит консервативной партии «Право и справедливость» — и литературный критик Эльжбета Моравец, разделяющая подход «ПиС» к семейным ценностям, сочла публикацию писем предосудительной: «Может быть, кто-то и увидит в этих письмах какую-то прелесть, но я к ней нечувствительна». В частности, потому, что «20-летний роман писателей так и не превратился в брак». Статью Моравец издевательски цитирует в Gazeta Wyborcza Януш Андеман: «И вообще эти письма, полные шуток и аппликаций, — дело совершенно неважное, справедливо отвечает Моравец. Вот если бы это ей Филипович писал с жалобами и пытался отвертеться от предложения руки и сердца, ни о каких игривых рисуночках и речи бы не было!» Другие претензии Моравец — к тому, что в любовных письмах нет анализа культурных событий и вообще ощущения истории: как же так, где забастовки 1970-го, где военное положение! «Моравец, которая в эти трудные годы водила народ на баррикады, никак не может смириться с таким цинизмом, — не унимается Андеман. — Может, кто-нибудь в самом деле напишет ей настоящее любовное письмо? Главное, чтобы он затронул тему ввода войск Варшавского договора в Чехословакию в 1968 году и обошелся без проклятых аппликаций».