Написанную в 1992 г. статью «О русской литературе классического периода» Ю. М. Лотман снабдил подзаголовком «Вводные замечания». Вдумавшись в эту, казалось бы, этикетную формулу, испытываешь потрясение. «Классический период» русской литературы (от Пушкина до Чехова) являет собой не только «бесспорное единство», но и — согласно устойчивым и весьма обоснованным представлениям — наиболее тщательно изученную эпоху в истории отечественной словесности. Хотя Юрий Михайлович не раз замечал, что считает себя, в первую очередь, «восемнадцативечником», нет нужды объяснять, сколь масштабны его работы, посвященные именно «классическому периоду». Для великого множества просвещенных читателей Лотман, прежде всего, автор комментария к «Евгению Онегину» и биографии Пушкина. Любому квалифицированному историку литературы XIX в. ясно огромное значение специальных исследований Лотмана, посвященных Лермонтову, Тютчеву и Гоголю, равно как его «частных суждений» о Достоевском и Толстом, «распыленных» по самым разным — историко-литературным и теоретическим — трудам. (Концептуальные соображения о Тургеневе печатно высказывались гораздо реже, что отнюдь не отменяет их интеллектуальной мощи и необходимости для осмысления наследия писателя, которого Ю. М. считал и называл гениальным.) Должно здесь напомнить и о неизменном и особо пристальном внимании Лотмана (неотделимом от глубоко личного чувства) к писателям, чья деятельность проходила на границах «классического периода»: Радищеву и Карамзину — на нижней (соответствующие штудии — отправной пункт научного пути Ю. М.), Блоку (и в несколько меньшей мере Бунину и Андрею Белому) — на верхней. Да и «суммарные» (разумеется, с ходом времени варьирующиеся) суждения о литературе XIX в. появлялись в работах Лотмана не раз и не два.
Казалось бы, все сказано. Имеющий уши да услышит. Но Лотман думал и чувствовал иначе. После без малого полувека непрестанной работы ученый, заслуженно обретший мировое признание, считает должным договорить — прояснить свою большую мысль, одновременно привнеся в нее новые акценты. И дает статье ошеломляющий подзаголовок. Любые «вводные замечания» подразумевают развитие. В 1992 г. Юрий Михайлович был тяжело болен и, по свидетельствам очевидцев, совершенно трезво оценивал свое состояние. Он знал, что грандиозное здание, возведению которого была посвящена его жизнь, останется недостроенным. Но не менее твердо знал, что его труд может и должен быть продолжен другими — от коллег-сверстников и прямых учеников до тех будущих исследователей, что еще и на свет не родились. Вне зависимости от того, как каждый из них оценит то или иное его (Ю. М. Лотмана) конкретное решение да и «общую концепцию», не застывшую в идеальных формах, но находящуюся в безостановочном движении. Будущее филологии и семиотики так же укоренено в прошедшем (при любом градусе полемического отталкивания) и так же непредсказуемо (при любой степени «уважения к преданию»), как сама жизнь. Как искусство. Как Пушкин, каким его видел и представил нам Лотман.
В той же статье читаем:
«Пушкинский период (здесь имеется в виду, прежде всего, творчество самого Пушкина. — А. Н.) <...> был отмечен значительной внутренней противоречивостью, которая позволяет видеть в нем и истоки Толстого, и корни Достоевского. При этом он бесспорно не исчерпывается этими двумя тенденциями, в дальнейшем занявшими главенствующее положение в русской литературе. Богатство его заключается в изображении (здесь, возможно, описка. — А. Н.) потенциальных, так и оставшихся до сих пор нереализованными, моделей, которым еще предстоит проявить себя в будущем. Поэтому пушкинский этап, с одной стороны, характеризуется напряженным динамизмом, а с другой — тем, что пройденное не утрачивает ценности. Так, переход к прозе не уничтожил поэзию, а преодоление романтизма не означало его дискредитации: Пушкинский период принципиально эклектичен, но это не эклектическое соединение случайно собранных противоречий, а богатство неисчерпанных возможностей развития и в этом смысле тернарный или, вернее, полиглотический путь Пушкину ближе, чем жестко организованная бинарность, хотя эта бинарность не исключена, но включена, допускается, но не господствует».
Бинарность, т. е. «представление о том, что „средний“ пласт — „не горячий и не холодный“ — есть фактически греховный пласт, глубоко лежащее в исторических корнях русской культуры, активно реализуется» в «классический период». С бинарностью Лотман связывает поэтическое мировидение Лермонтова, Гоголя, Достоевского. (В сноске исследователь подчеркивает, что художественным мирам трех великих писателей присуща высочайшая сложность, а имена их здесь «используются с большой степенью условности»). Бинарностью в высокой степени обусловлены такие особенности русской культуры, как сакрализация писателя, кроме прочего, делающая его полноправным оппонентом власти (Лотман, расходясь с рядом коллег, полагал, что эта тенденция реализовывалась уже в XVIII в.), вера в способность слова преобразовать реальность, представление об обыденной жизни как о пространстве испытаний, которые надлежит преодолеть литературному герою, в иных случаях прежде доходящему до бездны греха и даже — парадоксальным образом — воплощающему ненавистную пошлую «срединность» (случай Чичикова). Тернарная же модель создает «возможность оправдания жизнью и вносит, рядом с религиозно-этической оценкой нравственности, ее эстетическую и философскую оценку, представление о том, что бытие нравственно по своей природе, а зло есть уклонение от природы бытия». Характеризуя мировидение и поэтику Чехова (завершителя «классического периода»), Лотман писал:
«Соединение бинарной структуры анекдота (и вообще бинарности второстепенной литературы) с тернарной структурой психологической повести вновь реализовало пушкинское богатство потенциальных путей. Пушкинская основа проявилась еще и в том, что художественность, эстетическая сущность литературы была освобождена от необходимости оправдываться перед гражданственностью, нравственностью или религиозностью. Она снова была оправдана фактом своего существования, подобно жизни».
Ю.М. Лотман в 1958 году
Более чем просто примечательно, что радикальное сближение искусства (литературы) и жизни констатируется при обсуждении тернарной модели. Обыденная, то ли вовсе лишенная «структуры», то ли сводящаяся к простейшим стереотипам жизнь в сущности своей непредсказуема. Непредсказуемо и искусство — в первую очередь, разумеется, нового и новейшего времени, но также и то, что дошло до нас из глубокой древности, не потерявшись на долгом пути. Произведение искусства возникает под мощным воздействием самых разнообразных внешних факторов — социально-экономических, политических, религиозных, идеологических (в широком смысле слова), обусловленных традицией вида соответствующего искусства и его более или менее конкретных жанров, в случае литературы — языковых. Но осуществиться — перейти из сферы возможного в реальность — оно может лишь в результате усилия неповторимой личности, художника. В самых разных работах Лотман не уставал повторять: без Пушкина у нас не было бы «Евгения Онегина». И дело тут не сводится к величию нашего первого поэта и его творения — кем-то решительно в оны годы отрицаемых (наиболее памятный, ибо и наиболее яркий, пример — Писарев) да и сейчас у кого-то вызывающих «вежливое» отторжение. Так, в мини-монографии «Литература в контексте русской культуры XVIII века» Лотман с повышенной риторической энергией (не характерной для его научного слога!) писал (если не сказать — восклицал):
«...Когда говорят о деперсонализованном характере поэзии классицизма, совершенно упускают из виду, что, хотя Ломоносов не оставил в стихах о себе колоритных державинских подробностей своей жизни, спутать его с кем-либо другим невозможно. Ни в каком жанре его оды не растворяются настолько, чтобы нельзя было угадать их по одной наугад взятой строке. («По одной», конечно, преувеличение, что Ю. М., бесспорно, прекрасно понимал. Однако гипербола, ломая навязчивый стереотип, здесь не удаляет от истины, но приближает к ней. — А. Н.) То же можно сказать и о Тредиаковском, и о Сумарокове. Ни читатель XVIII в., ни мало-мальски начитанный в поэзии исследователь не спутает Хераскова и Майкова, Николева и Княжнина, Кострова и Боброва. Подражатели всегда одинаковы, и массовая поэзия карамзинистов или подражателей Пушкина или Блока столь же легко срывается в оторвавшиеся от авторов глыбы стихов, как и массовая продукция XVIII в.
Из последнего замечания вовсе не следует, что к писателям «не первого» ряда Ю. М. относился с пренебрежением. Напротив, обращаясь к их сочинениям, он последовательно стремился показать индивидуальность, а значит, и ценность (пусть малую) автора, по тем или иным причинам преданного забвению. Ярчайший пример этой стратегии — том «Поэты 1790–1810-х годов» в Большой серии «Библиотеки поэта», подготовленной Ю. М. совместно с М. Г. Альтшуллером (1971). По условиям времени Лотман вынужден был защищаться от весьма вероятных укоров в «мелкотравчатости», а потому — ни на йоту не поступаясь своими убеждениями — во вступительной статье писал: «Отрывая шедевры от их исторического контекста, мы убиваем их. Забывая литературный „фон“ начала XIX века, мы убиваем Пушкина». Смею, однако, утверждать, что не менее важным, чем реконструкция исторического контекста, для Лотмана было предъявление читателю текстов незаурядных поэтов — Семена Боброва и Андрея Тургенева, Александра Воейкова и князя Сергия Ширинского-Шихматова, Анны Буниной и Михаила Милонова, Гавриила Каменева и Василия Пушкина — и ряда их современников (на мой вкус, менее даровитых). Сочинения некоторых перечисленных поэтов через полвека по выходе тома Лотмана и Альтшуллера пребывают «все в той же позицьи», творения иных обрели весьма достойные издания. Как получили их тексты писателей позднейших эпох (в особенности 1900-х — начала 1920-х гг.). Нелепо было бы утверждать, что расширение нашего круга чтения случилось исключительно благодаря Лотману, но и отрицать стимулирующее значение для этого процесса его исследований и подготовленных им изданий было бы столь же нелепо.
Интерес к глобальным проблемам (равно ощутимый в ранних работах Лотмана, которые, вероятно, следует числить по разряду «истории идей», и его поздних книгах «Внутри мыслящих миров» и «Культура и взрыв», что могут быть названы «философскими») никогда не отменял и не теснил его напряженного внимания к личности художника, выражаемой в его творениях.
Быть может, всего нагляднее о том свидетельствует книга, с одной стороны итожащая период лотмановского «классического структурализма», а с другой — ориентированная на решение вроде бы чисто «методической» задачи — «Анализ поэтического текста» (1972). Вторую часть этой книги составили «разборы» стихотворений десяти поэтов (от Батюшкова до Заболоцкого). Неудивительно, сколь различны полученные исследователем результаты — глубоко индивидуальные «смыслы» стихотворений, ставшие явными благодаря анализу их «языков» и вводящие нас в миры несхожих поэтов. Но не менее (пожалуй, более) впечатляет различие применяемого в каждом случае филологического инструментария. Научиться по книге Лотмана «анализировать поэтический текст» невозможно. Научиться ощущать в стихотворении (романе, пьесе) обращенный к тебе вопрос, требующий ответных усилий, искать всякий раз новые подходы к конкретным сочинениям, помнить о сложности текстов и некоторой ограниченности даже самых блестящих их прочтений — можно.
Лотман любил, а потому часто цитировал речение Островского из «Застольного слова о Пушкине»: «Первая заслуга великого поэта в том, что через него умнеет все, что может поумнеть». Одно из поздних (1988) интервью Юрий Михайлович начал обескураживающе простым утверждением: «Литература создана, чтобы люди учились думать». В словах этих выражена не только научная позиция автора «Структуры художественного текста», спецкурса «Вводные (! — А. Н.) лекции в изучение текста» «Евгения Онегина» и комментария к роману в стихах, биографии Пушкина и работ о Карамзине (принципиально изменивших наше понимание этого писателя, раскрывших его истинно великую роль в истории русской культуры и русской словесности), статей, посвященных истокам «толстовского направления» в литературе 1830-х гг. (1962), поэме «Анджело» (1973), ранним стихотворениям Пастернака (1969) и великому множеству иных историко-филологических задач, впервые поставленных всерьез и/или получивших сильное решение. В словах этих жизнь и судьба Юрия Михайловича Лотмана — русского интеллигента, солдата, прошедшего всю Великую Отечественную, человека чести, сохранившего в советских условиях стать гражданина, профессора Тартуского университета, строителя, вероятно, лучшей в истории кафедры русской литературы, учителя, не только сочинения, лекции, доклады, но само бытие которого придавало миру осмысленность и позволяло его современникам надеяться на лучшее.