Об успешно сданном экзамене
Один врач, друг нашей семьи, дал мне ампулу — что в ней было, морфин или кокаин, не знаю, — которая, как он утверждал, придаст мне храбрости. Для подготовки к главному экзамену нас на семь часов закрывали в библиотеке Сорбонны. Я махом выпил содержимое ампулы, и тут мне стало так плохо, что все время, отведенное на подготовку, я провел, лежа на двух стульях. Семь часов морской болезни! К тому же мне досталась одна из самых ужасных тем, какую только можно было представить: «Существует ли прикладная психология?». Среди членов экзаменационной комиссии был Анри Валлон, это ему я был обязан этим вопросом. Я совершенно растерялся и, не имея возможности подготовить ответ, принялся сочинять на ходу. Говорил я, как мне сейчас кажется, только о Спинозе. Но в итоге удостоился высокой оценки. По всей видимости, наркотик сделал свое дело…
О выборе между философией и этнологией
…это было стечением обстоятельств. Я с детства увлекался разными экзотическими вещами. Все свои скромные сбережения я оставлял в лавках старьевщиков. Добавьте к этому тот факт, что к 1930 году молодые философы узнали о существовании такой дисциплины, как этнология, которая стремилась получить официальный статус. Кафедры этнологии во французских университетах не было, но был основан Институт этнологии, Этнографический музей Трокадеро стал Музеем человека. Так что дело двигалось. Первый агреже по философии, который стал этнологом, был Жак Сустель, он подал пример остальным. К тому же я прочел несколько трудов англосаксонских этнологов, в том числе «Первобытное общество» Роберта Лоуи. Эта книга меня абсолютно покорила, поскольку теория в ней сочеталась с полевыми исследованиями. Я сразу же увидел в этом возможность совмещать профессиональное образование с моей страстью к приключениям. Какие только «экспедиции» по французским деревням и пригородам Парижа я не совершал в детстве и юности!
Что такое миф?
Вопрос этот отнюдь не простой, поскольку ответить на него можно по-разному. Если вы спросите об этом американского индейца, то он с большой долей вероятности ответит: это история о временах, когда еще не было различия между людьми и животными. Это определение мне кажется очень глубоким. Поскольку — несмотря на все старания иудео-христианской традиции завуалировать этот факт — нет ситуации трагичнее, травматичнее для сердца и разума, чем положение человека, который делит эту планету с другими видами, не имея возможности с ними общаться. Очевидно, что мифы не согласны принимать этот изъян в творении как изначальный; они рассматривают его появление как событие, предопределившее человеческий удел и его ущербность.
Можно также попытаться определить миф через противопоставление его другим формам устной традиции: легенде, сказке... Но между ними трудно провести четкое различие. Возможно, эти формы играют несколько иную роль в культурах, но являются продуктом одного и того же мышления, и исследователь не может не рассматривать их вместе.
В чем состоит это мышление? Как я уже говорил, в противоположность картезианскому методу, оно отказывается разделять сложность на несколько частей, оно не приемлет частичного ответа и стремится к объяснениям, охватывающим всю совокупность явлений.
Мифу свойственно, сталкиваясь с проблемой, мыслить ее как аналогичную другим проблемам, возникающим в иных сферах: космологической, физической, нравственной, правовой, социальной и так далее. Он объясняет все сразу.
О Сартре
…Сартр был гением, <…> явлением особого порядка, у него был огромный литературный талант, и он мог прославиться в самых разных жанрах. Тем не менее его случай наглядно показывает, что даже великие умы не способны сформулировать ничего внятного, когда берутся предсказывать историю или, еще хуже, играть в ней роль. Они могут только <…> попытаться осмыслить ее задним числом. Те, кто делают историю, должны обладать совсем другими качествами.
О вере
В юности я был крайне нетерпим в отношении религии. Сегодня же, когда я изучил историю самых разных религий и сам ее преподавал, я стал с большим уважением относиться к этому вопросу, нежели когда мне было восемнадцать или двадцать лет. В конечном счете, даже если ответы, которые дает религия, оставляют меня равнодушным, я все больше и больше проникаюсь чувством, что космос и место человека в мироздании всегда были и останутся за рамками нашего понимания. Порой мне легче найти общий язык с верующими, чем с ярыми рационалистами. У первых, по крайней мере, есть чувство тайны. Тайны, объяснение которой, на мой взгляд, разум по природе своей дать не способен. Нам остается довольствоваться теми крохами, которые неустанно добывает наука.
Об однофамильцах
Я пришел в Новую школу, чтобы представиться, и мне сразу сказали: «Не вздумайте говорить, что ваша фамилия Леви-Стросс. Здесь вас будут звать Клод Л. -Стросс». Я спросил: почему? — и мне ответили: «The students would find it funny». Это же джинсы! Так я и прожил в США несколько лет с изуродованной фамилией. С тех пор этот злосчастный однофамилец меня постоянно преследует. Что за напасть! И года не проходит, чтобы я не получил заказ на джинсы, чаще всего из Африки. Году в 1950-м, в Париже, мне нанес визит незнакомец, который представился торговцем тканями. Он нашел мою фамилию в телефонном справочнике и пришел c предложением организовать фирму по пошиву брюк и дать ей мое имя. Я попытался ему возразить, мол, моя научная и университетская деятельность мало совместимы с предприятием такого рода. Но он меня успокоил и объяснил, что предприятия как такового не будет, достаточно завести об этом разговор. «Настоящая компания озолотит нас, лишь бы мы не дали ход этому делу и она не потеряла уникальное имя своей марки. А деньги мы поделим». Я вежливо отказался. Несколько лет назад меня пригласили прочитать серию лекций в Беркли. Как-то вечером мы с женой решили поужинать в ресторане, но столик заранее не забронировали. На входе стояла очередь, и официант спросил нашу фамилию, чтобы позвать нас, когда освободится место. Услышав наше имя, он тут же спросил: «The pants or the books?»
О Фернане Броделе
Бродель был чрезвычайно добрым, отзывчивым и великодушным человеком. На него можно было всецело положиться в любой ситуации. При этом ему нравилось руководить, и он никогда не отказывал себе в удовольствии по-доброму подтрунивать над теми, кто к нему обращался. Порой это сбивало с толку. Но когда ему было нужно, он умел обаять кого угодно. Он становился тогда настоящим чародеем.
О сюрреалистах
Сюрреалисты и я принадлежим одной и той же интеллектуальной традиции второй половины XIX века. Бретон питал страсть к Гюставу Моро, ко всему периоду символизма и неосимволизма. Особое внимание сюрреалистов было обращено к иррациональному, они видели в нем один из источников своей эстетики. Я работаю примерно с этим же материалом, но, при всей его красоте, пытаюсь подвергнуть его анализу, понять его. <…> Именно у сюрреалистов я научился не бояться неожиданных и смелых сопоставлений, которые так характерны для коллажей Макса Эрнста. Это влияние в большей степени ощутимо в «Неприрученной мысли». Макс Эрнст создавал собственные мифы посредством образов, заимствованных из другой культуры, а именно из старых книг XIX века, и у него эти образы выражали нечто большее, чем то, что в них видел неискушенный взгляд. В «Мифологиках» я так же разложил материал мифов с помощью анализа и заново соединил его фрагменты, чтобы извлечь дополнительный смысл.
О мае 1968-го
Для меня май 68-го был еще одним шагом вниз по лестнице деградации университета, которая началась давно. Еще учась в лицее, я понимал, что мое поколение и я сам не выдерживаем никакого сравнения с поколением Бергсона, Пруста, Дюркгейма, когда они были в нашем возрасте. Я не считаю, что май 1968-го разрушил университет, скорее он случился, потому что университет находился в процессе разрушения.
О феминитивах
Я не против введения форм женского рода для некоторых слов, если они уже вошли в употребление, если они не противоречат духу языка и правилам словообразования. Но мне кажется недопустимым, когда новые слова вводятся указом по требованию некой группы давления. Особенно когда происходит грубое смешение «пола» и грамматического «рода».
О Жан-Жаке Руссо
О Руссо я бы сказал словами д’Аламбера: «Он меня не убеждает, но волнует». Если его политические рассуждения оставляют меня равнодушным, то красота их построения восхищает. Что за стиль! В пяти словах он говорит то, на что мне потребуется пятнадцать. И потом у него можно найти множество самых разнообразных рассуждений, таких сложных, что я с трудом могу в них разобраться. Руссо одним из первых предсказал будущее этнологических исследований, он хотел сблизить естественные науки и литературу. Незаурядная судьба сделала его чутким наблюдателем. Все его творчество направлено на поиски единства чувственного и умопостигаемого — я и сам пытаюсь делать то же самое, но другими путями и, так сказать, с другого конца: отталкиваясь от примата разума, а не чувств. Но мы с ним сходимся в желании примирить их.
О языковых заимствованиях
Французские этнологи были вынуждены использовать английское слово «sibling» для обозначения детей обоих полов от общих родителей. Я объяснил, что французское слово «germain» имеет тот же смысл (выражение «cousins germains» обозначает столь близких родственников, что их приравнивают к братьям и сестрам). И теперь слово «sibling» почти не употребляется. Бывает и так, что французского слова не существует или же его приходится исказить, чтобы применить к чему-то, чего нет у нас во Франции и что мы заимствовали. В таких случаях можно сохранить иностранное слово или же можно его «офранцузить». Это всегда обогащает язык. Во французском множество заимствованных слов, некоторые из них я даже слышал от индейцев Центральной Бразилии! А вот против внедрения английского синтаксиса бороться нужно. Через мои руки прошло большое количество докторских диссертаций, авторы которых, явно начитавшись англоязычной научной литературы, пишут исключительно в пассивной форме и используют один-единственный глагол — «быть».
О моде на структурализм
Образованное французское общество ненасытно, и некоторое время его пищей был структурализм. Cчиталось, что он нес некоторое послание. Эта мода прошла. Мода обычно длится пять — десять лет... Именно так оно и бывает в Париже. Ни ностальгии, ни сожаления у меня нет. <…> Я хочу сказать, что интерес к структурализму со стороны образованного сообщества не имел к нему прямого отношения. Просто потому, что структурализм был определенным методом научных исследований — таковым он и остается, — который очень далек от того, что заботит наших современников.
О встречах с Романом Якобсоном
В пятидесятые годы мы с моей третьей женой Моникой жили в крошечной квартирке в самом начале улицы Сен-Лазар, неподалеку от церкви Нотр-Дам-де-Лорет. Разместить Якобсона нам было негде, поэтому мы заказывали ему номер в ближайшем отеле. Мы очень радовались каждому его приезду, но был и повод для беспокойства, ведь мы не обладали ни его физической выносливостью, ни интеллектуальной энергией: в восемь утра он обычно уже звонил нам в дверь, мы вместе завтракали, потом он проводил с нами весь день и часто засиживался за разговором до поздней ночи. Со временем все устроилось. Я познакомил его с Лаканом, с которым мы были близкими друзьями. Как и следовало ожидать, Якобсон мгновенно покорил Лакана и его жену Сильвию. У них были смежные квартиры на улице Лилль, и они охотно стали принимать Якобсона у себя, когда тот приезжал в Париж. На протяжении нескольких лет у Якобсона была «своя комната» в квартире Сильвии Лакан.
О гуманизме
…последовательный осознанный гуманизм не возникает сам по себе. Отделив человека от остального мироздания, западный гуманизм лишил его защиты. С того момента, как человек перестает осознавать пределы своей власти, он встает на путь самоуничтожения.