Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Иногда первая фраза литературного произведения говорит о творчестве его автора практически все. «Хамид осторожно следил за ними издали» — так начинается роман марокканского писателя Мухаммеда Зефзафа (1945–2001) «Еще одна попытка выжить», изданный по-арабски в 1985 году и практически сразу переведенный на русский — в 1988-м он был опубликован в антологии современной марокканской прозы, которой подарил название. Уже после развала СССР переводчица Ольга Власова подготовила издание книги Зефзафа «Женщина и роза», куда вошли одноименный роман (первое крупное произведение писателя, год издания 1972) и несколько рассказов.
Мухаммед Зефзаф наряду со своим близким другом Мухаммедом Шукри является одним из немногих классиков молодой марокканской литературы, почти у нас неизвестной. На родине же Зефзафа называют то марокканским Толстым, то марокканским Достоевским, в его честь учреждена престижная литературная премия (которую, кстати, в 2005 году получил еще один замечательный арабоязычный автор — туарег Ибрагим аль-Куни), он считается реформатором марокканского литературного языка и новатором марокканской прозы.
Как и у большинства представителей его поколения, у Зефзафа было трудное детство. Он родился в небольшом городе Сук-эль-Арба на севере Марокко и уже в пятилетнем возрасте пережил сильное потрясение: его отец, скромный феллах, покончил с собой. Мать не могла в одиночку содержать семью, и им с Мухаммедом пришлось перебраться в трущобы в пригороде Кенитры. Жизнь казалась настолько беспросветной, что от нее хотелось куда-то скрыться, убежать. Позже Зефзаф станет вечным скитальцем, но сперва он с головой погружается в чтение, позволявшее хоть как-то отвлечься от сурового быта и жестокости окружающих.
Не очень понятно, как и когда Зефзаф научился читать, поскольку тот же Шукри до двадцати лет грамотой не владел. Впрочем, Шукри уже в раннем детстве сбежал из семьи и стал беспризорником, воплощенным персонажем книг Боулза и Берроуза, испытывающим нечеловеческий голод среди ужасов и загадок Интерзоны, а Зефзаф все же родителей любил, из-за самоубийства отца очень переживал (к этому событию он часто будет возвращаться в своем творчестве) и пошел в школу.
В свободное от учебы время он продавал на улицах газеты, чтобы помогать матери деньгами и иметь возможность покупать новые книги. В школе Зефзаф учился, что называется, на одни пятерки и после ее окончания поступил на философский факультет Рабатского университета Мохаммеда V, который закончил с тем же блеском, что и школу. Затем он стал учителем и занимался этим неблагодарным трудом двадцать долгих лет без малейшего намека на материальный комфорт. Бедность, следовавшая за ним по пятам с самого рождения, никогда не покидала его. Как все нищие, когда у них каким-то чудом появляются деньги, он моментально их тратил.
Зефзаф начал писать в восемнадцать лет. Он пробовал себя во всех жанрах: поэзия, драма, рассказ, роман. Писал много. Первая публикация относится к 1970 году — в Дамаске издан сборник его рассказов «Диалог в поздний час», за ним последовали романы «Женщина и роза» (1972), «Тротуары и стены» (1974), «Петушиное яйцо» (1984), «Еще одна попытка выжить» (1985), сборники малой прозы «Низкие дома» (1977), «Священное дерево» (1980), «Повелитель джиннов» (1988) и другие произведения. Зефзаф продолжал работать до самой смерти, случившейся 13 июля 2001 года после продолжительной борьбы с раком. Его последним произведением стал роман «Широкие рты» (1998); всего при жизни писателя было опубликовано по меньшей мере 19 книг. Некоторые из них были переведены на английский, французский и испанский языки.
Уже с самых первых произведений Зефзафу была свойственна отстраненная, настороженная, порой уклончивая манера повествования, в основе которой лежал интерес к непритязательным сторонам жизни и обитателям социального дна по обе стороны Гибралтарского пролива. Его книги населяют бесправные, сумасшедшие, маргинализированные, потерпевшие фундаментальную неудачу люди, по отношению к которым он вынужден держать дистанцию, обусловленную его образованием и родом деятельности (среди марокканских нищих действительно не так уж много писателей), но к которым он относится с неизменными любопытством и симпатией.
Так или иначе, сам Зефзаф всегда был одним из «лишних людей» и тех самых обитателей социального дна, про которых писал, и старался изображать действительность такой, какая она есть. И если сначала его книги имеют более беспечный, лирический характер, то со временем стиль Зефзафа становится более жестким, даже беспощадным, оставаясь при этом достаточно небрежным. «Как и все те, кто был сожжен заживо, автор живет в углах. Из-под его пера не выходит ничего идеального или гладкого. У его слов заостренные края. Они режут, царапают, ранят и бросают непримиримый свет на наше растерянное общество», — писал анонимный автор по случаю выхода французского перевода романа Зефзафа «Петушиное яйцо».
В более раннем романе «Женщина и роза» (имеющем очевидные автобиографические черты, но все же не являющемся автобиографическим в прямом смысле слова) главный герой — молодой араб Мухаммед, уехавший из Марокко в испанский курортный городок Торремолинос. Там он в основном бесцельно бродит по улицам, пьет пиво и спит с европейскими туристками, которым нравится цвет его кожи и худоба, «модная в этом сезоне». На фоне всего этого Мухаммед чувствует неопределенную экзистенциальную тревогу, не знает, как себя вести и куда себя деть, постоянно пускается в отвлеченные, «философические» размышления на самые вздорные темы и все время фантазирует, едва ли не спит наяву. Например, глядя на одного из своих приятелей, болтливого и довольно бессмысленного француза Алена, которому в романе противопоставлен более предприимчивый и бывалый контрабандист Жорж, рассказчик «Женщины и розы» представляет его рыбой, потом представляет реку, по которой эта рыба плывет, и далее в таком духе:
«Я изо всех сил всматривался в уши Алена, которые казались мне похожими на надгортанники кефали. Все же я большой фантазер. Я представил его себе рыбой, бьющей хвостом по мутной речной воде, взлетающей в воздух и замирающей в конце концов, чтобы продолжить свой путь неизвестно куда... Я пустился в долгие размышления: течет ли эта река быстро или медленно, течет и течет, со своей рыбой, тиной, стрекозами, со своими капризами и всем прочим, никому неведомо куда. И все же, совершенно ясно, что течет она к морю и смешивается с ним. Снова испаряется и взлетает к небесам, опускается на землю и возвращается в реку, и все повторяется снова: море — река — пар — небо — море река небо море река пар и т. д.»
Герои «Женщины и розы» почти не испытывают экстремальных состояний или ярко выраженных чувств, таких как ненависть или любовная страсть. Торремолинос куда больше напоминает лимб, где царят лень и сонное оцепенение. Повествование ведется где-то на самом краю курортной повседневности, дабы лишний раз подчеркнуть ускользающую реальность и расписаться в своей полной метафизической слепоте. Столь же бессодержательны и диалоги героев «Женщины и розы», ведущиеся то ли на международном английском, то ли на международном французском — суть в том, что для обоих участников диалога этот язык не родной. Так, у витрины одного из курортных магазинов, где выставлена статуэтка Дон Кихота на Росинанте, между Мухаммедом и его возлюбленной, датчанкой Сюз, происходит следующий обмен репликами (назвать разговором это трудно):
«— Ах, великолепно, — сказала она. — Дон Кихот из Ламанчи.
— Да.
— На своей лошади.
— Да.
<...>
— А кто такой Дон Кихот?
— Дон Кихот из Ламанчи... Из Ламанчи Дон Кихот... Лошадь Дон Кихота.
— Кто это из Ламанчи Дон Кихот? Лошадь Дон Ламанча из Кихота... Лошадь?
— Дон Кихот — лошадь?
— Ах, да. Не знаю.
— Я куплю себе ее завтра.
— Конечно».
Еще одной особенностью «Женщины и розы» является внимание к телесности и физиологической стороне сексуальности — теме, которую Зефзаф позаимствовал у высоко ценимого им Генри Миллера. Однако если Миллер видел в либидо грандиозную силу по ту сторону жизни и смерти и писал о дикой анархистской витальности, которая скрывается за каждым интимным контактом человеческих тел, то в случае Зефзафа телесная близость — это лишь скромное обещание тепла и взаимности в безразличном и отчужденном мире. Вместо яркости и пестроты Миллера Зефзаф вкрадчиво рассказывает о запахе возлюбленной и, едва приступив к описанию полового акта, вновь начинает фантазировать, задумавшись о шелесте насекомых, занятых тем же самым.
На мой взгляд, все эти бесконечные фантазии сближают раннюю прозу Зефзафа не столько с Миллером, сколько с прозой Кафки, в особенности с его дневниками, где он описывал сны и странные фантазии, которые посещали его днем и ночью. Из этих дневников впоследствии выросли многие сюжеты и образы кафкианской прозы, для которых фантазии послужили своего рода кормом и топливом — ровно в том же смысле, как сам писатель служит кормом и топливом для собственных фантазий. Такова основа литературного труда — это Зефзаф понимал не хуже Кафки, когда писал про воздушные замки, разрушающиеся вместе с тем, кто их строил. А размышления о том, кого ты собой кормишь, у двух писателей практически идентичны. Судите сами.
Кафка (в переводе Е. А. Кацевой):
«Вот каким фантазиям я предаюсь, когда лежу в постели без сна: я хочу быть грубым куском дерева, который прижимает к своему телу повариха, когда обеими руками тянет нож к себе вдоль этого жесткого куска дерева (то есть где-то в районе моего бедра) и изо всех сил срезает стружку, чтобы разжечь огонь».
«Мои фантазии о том, как я лежу, растянувшись на полу, нарезанный ломтиками, словно жаркое, и медленно протягиваю рукой один из кусков мяса собаке в углу — подобные фантазии являются каждодневной пищей моего разума».
Зефзаф (в переводе Ольги Власовой):
«Довольные полчища комаров прилепились к стенам, потому что они высосали всю мою кровь, и от меня остался только голый скелет. Образ: Сюз несет ответственность за этот скелет, она складывает его в пластиковый мешок и выбрасывает в окно. Кости станут пищей первой бродячей собаке, блуждающей по миру, как и я. О, Боже! Что за мысли мне лезут в голову».
Невозможно не отметить и мотив дрейфа, блуждания, неприкаянности, который постоянно возникает в прозе Зефзафа. В «Женщине и розе» подобные бессмысленные перемещения, беспечная трата времени и жизнь в курортном лимбе без цели и смысла, без намерений и амбиций чаще всего вызывают у героя тревогу и чувство опустошенности, от которых он бежит в свои фантазии. Однако порой подобная опустошенность оборачивается небывалой ясностью, когда среди хаоса и мельтешения курортной действительности проявляются моменты «абсолютной стихийной свободы» и самозабвения, взаимности и откровенности. Не высшее напряжение всех жизненных сил, страсть и интенсивность существования, но пустота намерения — вот что в конечном итоге дает герою «Женщины и розы» увидеть жизнь в ее незамысловатости и преходящести — словно облако над летним морем.
Герой более позднего, написанного спустя тринадцать лет после «Женщины и розы» романа «Еще одна попытка выжить» (где также очевидным образом присутствуют автобиографические черты) — шестнадцатилетний подросток Хамид, который продает газеты на улицах города, где сталкивается с отчуждением, грубостью, полицейской жестокостью и другими пороками марокканского общества, которое по-прежнему не избавилось от колониального наследия, а также с повсеместным насилием на всех уровнях этого общества. Персонажи «Еще одной попытки выжить» — это ушлые марокканские полицейские и доносчики, стремящиеся заработать на нищих марокканцах; пьяные солдаты с американской военной базы, избивающие арабов, и американская военная полиция, избивающая американских солдат, прежде чем арестовать их; марокканец который заколол штыком пятнадцать вьетнамцев, когда служил во французской армии, и приехавшие из деревенской глуши проституированные девушки; и так далее и так далее.
Отношения между людьми в «Еще одной попытке выжить» строятся преимущественно на взаимной ненависти и многолетних обидах, а любое доброе человеческое чувство тонет в бесконечном потоке дрязг. Мать главного героя боится, что муж за излишнюю болтливость снова забьет ей рот песком, однако хвастается перед соседками, как удачно ее мужу удалось дать взятку правительственному чиновнику. Некоторые персонажи прожили жизнь настолько тяжелую, что забывают о коллективных бедствиях, свидетелями которых стали в юности, например о голоде, когда американцы сбрасывали с вертолетов «круги сыра, плитки шоколада, буханки хлеба и листовки, которые никто из нас не мог прочесть».
Словом, в этом романе нет и следа былой беспечности. Зефзаф теперь фиксирует гуманитарную катастрофу, которая постигла его страну после обретения ей мнимой независимости (по факту же Марокко сменило французский протекторат на американский). В обществе продолжало существовать чудовищное разделение между власть имущими и религиозной верхушкой страны, которым было выгодно присутствие европейцев и американцев, и нищим населением страны, на которое всем было плевать. Все это отражалось в том числе на законодательстве, абсурдность и несправедливость которого, в особенности в отношении марокканских женщин, Зефзаф передает через следующий диалог:
«— Неужели француженки от природы наделены большими способностями, чем марокканки? Я никогда не видел, чтобы марокканки заведовали злачными заведениями, в то время как у европеек дела идут превосходно.
— Закон запрещает марокканским женщинам вести коммерческие дела, так или иначе связанные с продажей спиртных напитков. Не забывайте, мы живем в мусульманской стране.
— Однако закон разрешает марокканкам заниматься самой древней профессией, он позволяет им потреблять спиртное. И среди них немало таких, кто имеет желтые билеты.
— Это им государство позволяет, а владеть злачными заведениями — нет. Таков закон».
В более поздней прозе Зефзаф уже не предается отвлеченным фантазиям, но пытается с сочувствием выразить все те мелкие и большие неурядицы, с которыми приходится сталкиваться подростку Хамиду и его соотечественникам. Теперь писатель фиксирует каждую ветку, которая ударила героя по глазам из-за неосторожности товарища, всю усталость от бесконечной ходьбы по улицам с пачкой газет, все отобранные полицейскими деньги и сигареты, всю грубость, насилие и отчужденность окружающих — в общем, все то, что причинило боль или было навсегда утрачено и никогда не будет искуплено никаким Богом или сонмом его ангелов. Литературе в подобных обстоятельствах остается только сочувствовать и сопереживать, однако само проявление подобных чувств в мире нищеты и бесконечных дрязг выглядит почти как чудо.
Впрочем, лиризм и мечтательность порой проявляются и в «Еще одной попытке выжить», но теперь они стали более пронзительными и жестокими. Подобно тому как главный герой «Женщины и розы» воображал своего знакомого рыбой, затем представлял реку, по которой эта рыба плывет, затем океан и так далее, в «Еще одной попытке выжить» Зефзаф выстраивает цепь ассоциаций, которые описывают положение дел в его стране и в мире:
«Аль-Хасан остановился у первой попавшейся лавки. Там двое бездельников убивали время игрой в шашки. Один из них получал пенсию, в начале пятидесятых годов он воевал в Индокитае наемником во французской армии. Другой, туберкулезник, кормился хлебом и молоком, которые давала Америка, и ходил в рубашке, перешитой из мешка, и у него на спине красовалось изображение двух ладоней, застывших в рукопожатии. Значит, сама Америка пожимала руку этому чахоточному безработному или даже сам американский президент одаривал рукопожатием каждого безработного из здешних лачуг и улыбался всем туберкулезникам и паралитикам. А вот когда американцы выбрасывали что-нибудь на ближайшую свалку, туда со всех ног сбегались окрестные жители. Они подбирали червивые куски сыра, грязные жестяные банки с остатками консервов, хлеб, пропитанный какой-то неизвестной жидкостью. Все эти отбросы расхватывались со свалки с ненасытной жадностью. А американский президент дружелюбно улыбался каждому марокканскому безработному, туберкулезному, паралитику, сифилитику...»
В равной степени фантазии Хамида из «Еще одной попытки выжить» — это не фантазии беспечного бродяги Мухаммеда. В отличие от отвлеченных и необязательных рассуждений героя «Женщины и розы», Хамида обуревают темные нигилистические импульсы, проистекающие из самой сердцевины социальных противоречий. Импульсы, которые он вполне готов воплотить в действительность, если бы представилась подходящая возможность:
«Хамид прошелся еще немного, не зная, чем заняться. Ноги ужасно ныли. Он уселся на тротуар, опустив вытянутые ноги на мостовую между двумя припаркованными автомобилями. Из-под днища одного из автомобилей по капле вытекала пахучая жидкость и густой лужицей растекалась по асфальту. Ему подумалось: вот бы чиркнуть сейчас спичкой! Сначала вспыхнула бы эта автомашина, потом другая, за ней еще и еще. Но эта затея выглядела неосуществимой. Будь улица пуста, он вполне мог бы себе это позволить. Он сунул руку в карман, но спичек там не оказалось».
Проработав двадцать лет учителем, Мухаммед Зефзаф стал вести богемный образ жизни: писал книги, пил, скитался по Европе и Ближнему Востоку, съездил в Советский Союз (о чем написал рассказ «Юрмальские вороны») и носил куфию в знак поддержки палестинского сопротивления. Несмотря на сложный творческий путь, который писатель проделал после своего первого романа, уже в «Женщине и розе» ему открылась достойная поэта окончательная истина человеческого существования:
«И все же я уверен, что у меня нет ничего, кроме кокетливого члена, обессилевшего от изнурительной войны ради хлеба насущного».