В монографии 1970 года «Русский советский научно-фантастический роман» ленинградский литературовед Анатолий Бритиков выделил три поколения отечественных фантастов, пришедших в жанр после октябрьской революции (или, если угодно, переворота). Исследование стало этапным, вошло в канон, но время не стояло на месте: литературный ландшафт продолжал меняться, появлялись новые лица, звучали новые имена. С подачи братьев Стругацких, подхвативших метафору Бритикова, поколение фантастов, которое сформировалось в конце 1970-х — начале 1980-х, получило имя «четвертой волны». В отличие от предыдущих «волн» эти авторы с самого начала были обречены жить в тени, писать преимущественно «в стол», довольствуясь скудными журнальными публикациями — раз в год, раз в два года, раз в пять лет. И дело не в пресловутой крамоле. Да, лучшая фантастика «четвертой волны» была более изобретательной, психологически тонкой и стилистически выверенной, чем произведения большинства официально одобренных фантастов семидесятых. Иногда проза этих авторов затрагивала опасные, болезненные социальные темы (как повесть Вячеслава Рыбакова «Доверие» или роман Андрея Лазарчука «Мост Ватерлоо»), содержала мощный сатирический заряд («В ночь с пятого на десятое» Михаила Успенского, ранние рассказы Виктора Пелевина), но в целом редко претендовала на потрясение основ. Однако по иронии судьбы она распространялась так же, как андеграундная неподцензурная литература или политический самиздат: полулегально, из рук в руки, в слепых машинописных копиях. В лучшем случае — в фэнзинах, напечатанных тиражами от пяти до полусотни экземпляров. И так же, как «Москва — Петушки» или рассказы Сергея Довлатова, фантастика «четвертой волны» постепенно обрастала легендами, а ее авторы превращались в мифических персонажей.
Чтобы отделить романтический вымысел от достоверных фактов и разобраться, почему именно так сложилась судьба «четвертой волны», мы обратились к людям, стоявшим у истока мифа — писателям Андрею Столярову и Андрею Лазарчуку, издателю Андрею Черткову и к современному исследователю этого феномена, критику Сергею Шикареву.
Пробить стену
Среди молодых советских фантастов 1970–1980-х, составивших костяк «четвертой волны», дерзкие карбонарии встречались нечасто. Мало кто из них всерьез задумывался об идеологической диверсии. Пробиться в официальную печать мешал не столько вызов, брошенный Системе, сколько неповоротливость издательской машины и переполненность социальных лифтов эпохи застоя, ползущих с черепашьей скоростью.
Андрей Столяров
«Трудности публикации в советское время были троякого рода, — вспоминает писатель и футуролог Андрей Столяров, участник ленинградского семинара Бориса Стругацкого с 1980 года. — Во-первых, никто не хотел первым печатать неизвестного автора. Опасения были понятны. Вот мы его напечатаем, а он потом ляпнет что-нибудь антисоветское, и с нас будут спрашивать: кого вы протаскиваете? Издательства и журналы отдавали предпочтение проверенным литераторам. Как мне откровенно сказали в редакции одного из журналов: пусть вас напечатают там, там и там. Тогда и мы вас с радостью опубликуем. В общем, прежде чем пробить эту стенку, я получил примерно двести отказов.
Во-вторых, публикации приходилось ждать очень долго. Писателей в период застоя было не меньше, чем в нынешнюю эпоху. Собственно, чем еще было заниматься интеллигентному человеку? Либо пить водку, либо писать. Ни бизнеса, ни политики как сфер деятельности тогда не существовало. В турпоездку за рубеж не отправишься, интересное мероприятие без разрешения властей не организуешь. А потому писали все, кому только не лень, но вот мест для печати в советское время было значительно меньше. Нормальным сроком ожидания для журналов являлись шесть месяцев, девять месяцев, год, ну а если издательство выпускало одобренную и принятую к печати книгу всего годика через три, то считалось, что автору исключительно повезло. Так что смешно слышать жалобы нынешних литераторов: перед ними таких барьеров нет.
А в-третьих, конечно — цензура.
И вот тут, вопреки распространенному мнению, скажу, что как раз с официальной цензурой у нас особых трудностей не было. Все авторы, которых я знал, выросли при советской власти и потому хорошо понимали, о чем можно писать, а о чем — нельзя. Давила не столько цензура, сколько самоцензура, и еще неизвестно, что было хуже. Я хорошо помню высказывание Бориса Стругацкого, сделанное в разгар перестройки: „Считалось, что как только придет к нам свобода слова, из письменных столов хлынут гениальные ненапечатанные произведения. И вот свобода слова пришла, а никаких гениальных ненапечатанных ранее произведений что-то не наблюдается”.
Или можно вспомнить фразу, если не ошибаюсь, Андрея Битова. Когда, тоже в разгар перестройки, какой-то уже не слишком молодой литератор воскликнул: „Какое замечательное время настало! Сейчас надо писать и писать!”, то Андрей Битов ему меланхолично ответил: „Писать надо было раньше. А сейчас надо печататься”.
Главная же трудность советской цензуры заключалась, на мой взгляд, не в прямых запретах на определенные темы, которые можно было и обойти, а в том, что сами цензоры не очень хорошо понимали, что можно напечатать, а чего нельзя, и для страховки стригли любой текст, как газон. Вычитывали между строк и сквозь бумагу. Умудрялись находить что-то там, где даже в принципе ничего не было.
Например, в одной из своих повестей я дал персонажу фамилию Боннар, был такой известный французский художник. В редакции мне сказали: „Фамилию придется сменить. Елена Боннэр — это жена академика Сахарова”. — „У меня Боннар, а не Боннэр”. — „Тем более! Подумают, что вы хотите это таким образом скрыть”.
Или: действие моей ранней повести „Ворон” происходило жарким петербургским, тогда ленинградским, летом. В издательстве мне строго заметили: „A что это у вас в тексте повторяется: душно... душно... нет воздуха... нечем дышать? Вы это на что намекаете? Нет, такое мы печатать не будем”.
А журнал, опубликовавший мою первую и, надо сказать, весьма слабую повесть „Мечта Пандоры”, по слухам, получил негласный, но очень серьезный втык от Министерства обороны СССР за то, что в данном произведении были разглашены некие секретные сведения. До сих пор гадаю: какие же это секретные сведения я умудрился в своей повести разгласить?
Кстати, помимо цензуры, существовал в советское время и определенный „художественный барьер”. Помнится, накопив изрядную стопку рассказов, я собрал лучшие из них в книгу и послал в издательство „Молодая гвардия”. Мне ответили, что литературные способности у меня есть, но все же надо еще многому научиться. Не знаю, что мне тогда стукнуло в голову, но я вдруг собрал уже не лучшие, но ранние свои рассказы и послал их в то же в издательство. Мне ответили, что это уже значительно интереснее, молодец, чувствуется прогресс. Тогда — из чистого любопытства — я наскреб в черновиках самые первые мои пробы пера, совершенно беспомощные, и послал их туда же. И мне радостно ответили: ну вот видите, у вас получается! Поздравляем! Работайте в этом направлении дальше!.. Однако поскольку я совершенно не представлял, как дальше „работать в этом направлении”, то общение с тогдашней „Молодой гвардией” пришлось прекратить».
Сквозь игольное ушко
Системообразующим центром «четвертой волны» стали литературные семинары, где молодые писатели обсуждали свои произведения, свободно обменивались рукописями, и, как ни высокопарно звучит, постигали азы мастерства. В марте 1974 года Борис Стругацкий согласился взять на себя руководство семинаром молодых писателей-фантастов при ленинградском отделении Союза писателей СССР и возглавлял его до самой своей кончины в 2012-м. За эти годы в рядах семинаристов побывали будущий соавтор сценария фильма Константина Лопушанского «Письма мертвого человека» Вячеслав Рыбаков, «внезапный патриарх русского фэнтези» Святослав Логинов, Андрей Измайлов, Михаил Веллер*Признан властями РФ иноагентом., Андрей Столяров и многие другие, заочно обсуждались рукописи киевлянина Бориса Штерна, волгоградцев Любови и Евгения Лукиных. По итогам обсуждений в печать удалось пробить два сборника, «Синюю дорогу» (1984) и «День свершений» (1988), сделать несколько подборок для журналов — от ленинградской «Авроры» до свердловского «Уральского следопыта».
Письма мертвого человека. Реж. Константин Лопушанский. 1986
По другому принципу была организована жизнь московского семинара молодых писателей-фантастов, который возник примерно в те же годы. Его работой руководили авторитетные писатели старшего поколения Евгений Войскунский, Дмитрий Биленкин и Георгий Гуревич, иногда заглядывал сам Аркадий Стругацкий. Однако московскую литературную молодежь, включая Виталия Бабенко, Владимира Покровского, Александра Силецкого, Эдуарда Геворкяна, Бориса Руденко, объединяла не столько готовность сплотиться вокруг «живых классиков», сколько собственные издательские и организаторские амбиции. В отличие от ленинградцев многие из столичных фантастов уже имели опыт работы в редакциях, публиковали статьи и очерки в научно-популярных журналах, пробовали силы в литературном переводе. Но применить эти навыки в полном объеме не давала все та же инертность и конформизм издательской машины — оставалось обсуждать рукописи и по возможности пристраивать их в сборники и периодику. Так, именно Эдуарду Геворкяну обязан первыми публикациями Виктор Пелевин — сперва в журнале «Наука и религия», потом в «Знании — силе» и «Химии и жизни».
В 1982 году в доме творчества писателей имени Серафимовича в подмосковной Малеевке по инициативе редактора Нины Берковой и Евгения Войскунского с Дмитрием Биленкиным начал работу ежегодный Всесоюзный семинар молодых писателей-фантастов, организованный советом по приключенческой и научно-фантастической литературе Союза писателей СССР и Союза писателей РСФСР. Позже семинар переехал в Дубулты, но название «Малеевка» прижилось и, что называется, пошло в народ. Помимо ленинградцев и москвичей, у которых особых проблем с неформальным общением не возникало, «Малеевка» дала трибуну молодым фантастам из регионов Советского Союза — Андрею Лазарчуку, Михаилу Успенскому и Леониду Кудрявцеву из Красноярска, Евгению Филенко из Перми, Далии Трускиновской из Риги, Николаю Чадовичу и Юрию Брайдеру из Минска, Александру Бачило из Новосибирска, супругам Лукиным, Борису Штерну и многим другим.
Андрей Лазарчук
«Фантастики издавалось очень мало, писали ее много, и срабатывал эффект игольного ушка, — говорит неоднократный участник „Малеевки”, писатель и сценарист Андрей Лазарчук. — То есть все, что чуть побольше блохи, застревало. Можно было опубликовать рассказ-другой в периодике, если сильно повезет — повесть в сборнике. Роман мог издать только член Союза писателей, а чтобы стать членом Союза писателей, надо было издать две книги — получался заколдованный круг. Настороженность же по отношению к фантастике у властей возникла после массового появления клубов любителей фантастики — структуры, возникшей снизу, „неформальной” — и поэтому вызывавшей подозрение. Примерно то же было с бардами, роком, каратэ и всем таким прочим.
Малеевско-Дубултинский семинар имел очень неплохой выхлоп — вся „четвертая волна” вышла из него — на мой взгляд, это очень много. По тем временам семинар — практически единственная возможность опубликовать свои произведения тиражом 20–30 экземпляров, да еще и получить онлайн-критику от коллег. Какие другие варианты тогда были? Ну рассказ в районной газете, а уж за полное счастье — в „Технике — молодежи”, „Химии и жизни” или „Знании — силе”. И это, в общем, все. Уверен, что не будь этого семинара, не было бы ни „четвертой волны”, ни Всесоюзного творческого объединения писателей-фантастов, и девять десятых начинающих бросили бы писать за полнейшей бесперспективностью этого дела.
Cлева направо: Леонид Ткачук (Одесса), Андрей Лазарчук (Красноярск), Север Гансовский (Москва)
Костяк „малеевки” составляли участники Московского и Ленинградского семинаров, а также те, кто попал в поле зрения литконсультантов все тех же „Техники — молодежи”, „Химии и жизни”, „Знания — силы”, „Уральского следопыта”. Меня, например, рекомендовали Володя Покровский, тогда литконсультант „Знания — силы”, куда я отправил несколько рассказов, и сама Нина Матвеевна Беркова, которой попалась на глаза информация о моем лауреатстве на болгарском конкурсе. Многих рекомендовал Виталий Бугров. Ну и поскольку это был семинар Союза писателей СССР, то и региональные организации кого-то присылали, особенно из республик».
В поисках Новых Имен
Во многом «четвертая волна» стала феноменом читательского восприятия, естественной реакцией на однообразие трафаретной советской фантастики семидесятых–восьмидесятых. Читателей измучил книжный дефицит, они истосковались по переменам, и в 1970-х начали массово объединяться в клубы любителей фантастики, чтобы решить эти проблемы совместными усилиями.
Андрей Чертков
«То, что это „четвертая волна”, простые читатели фантастики, так называемые дикие фэны, еще не осознавали, — рассказывает журналист и редактор Андрей Чертков, один из активистов фэн-движения 1980-х, руководитель клубов любителей фантастики „Арго”, „Сталкер” и „Атлантис”, издатель фэнзинов „Оверсан” и „ИнтеркомЪ”. — Да, мы понимали, что в советской фантастике есть несколько групп фантастов, довольно непохожих друг на друга, хотя и постоянно пересекающихся в одних и тех же издательствах, одних и тех же сериях, порою в одних и тех же сборниках. Ну а еще есть какие-то Новые Имена или Новые Фантасты — молодые писатели, пытающиеся сочетать в своих ранних текстах лучшие качества советской фантастики а-ля Стругацкие и фантастики западной а-ля Азимов, Саймак и Шекли. И вот эти Новые Имена были одно время, пожалуй, самыми недоступными для читателей — даже более недоступными, чем братья Стругацкие.
Для „диких фэнов” произведения Новых Фантастов — Бориса Штерна, Вячеслава Рыбакова, Андрея Столярова, Святослава Логинова, Андрея Измайлова, Эдуарда Геворкяна, Бориса Руденко, Евгения и Любови Лукиных, Владимира Пирожникова — становились доступны благодаря редким журнальным публикациям, затем — благодаря альманаху „НФ” издательства „Знание” и ленинградским сборникам фантастики. Что же до фэнов организованных, то есть состоящих в КЛФ, то им доставать произведения Новых Фантастов было гораздо проще. Помимо журнальных и книжных публикаций, которыми они обменивались, им были доступны еще и публикации в региональных газетах — в областных комсомольских „молодежках” и даже в заводских многотиражках. Наконец, в конце восьмидесятых по клубам распространялись рукописи Новых Фантастов по принципу „прочитайте и верните назад с отзывом”. Но это все-таки редкое явление: на моей памяти в севастопольском клубе „Сталкер” был только один случай, когда нам прислал рукопись своей повести „Войнуха” Виталий Забирко из Донецка. Помню, как мы читали ее впятером, собравшись на свежем воздухе в Херсонесе неподалеку от античных колонн и передавая друг другу машинописные странички, — очень приятное воспоминание.
Писатели и фэнзинеры в феврале 1990 года: Александр Сидорович, Вячеслав Рыбаков, Андрей Николаев, Андрей Столяров, Андрей Чертков
Официальная советская фантастика, пишущая преимущественно о научных открытиях, о коммунистическом будущем и о космических полетах, уже к концу 1960-х годов начала испытывать серьезный кризис идей и тем. Фэны, уставшие от старой фантастики, которая к тому же еще попала в „мертвую зону” книжного дефицита, уже ожидали новой волны. Советские любители фантастики в основном были так же молоды, как и начинающие авторы-фантасты, поэтому между читательскими клубами и писательскими семинарами начала возникать довольно тесная связь и взаимоопыление. Начиная с 1987 года уже практически сформировавшаяся „четвертая волна” и советское КЛФ-движение оказались тесно связаны и переплетены — и благодаря общим конвентам, фестивалям фантастики, и посредством общих издательских проектов.
Фэнзины, самиздатовские журналы, выпускавшиеся любителями фантастики, сделали для популяризации „четвертой волны” все, что могли. Но могли они, увы, немногое. Надо понимать, что до 1988 года фэнзинов в СССР как явления просто не существовало — за попытку создания неподцензурного печатного издания можно было легко получить весьма серьезные проблемы. Поэтому выходили клубные журнальчики, сборнички и альманахи тиражом от одного до пяти машинописных экземпляров, которые за стены клуба или семинара практически не попадали. Первые серьезные фэнзины „с амбициями” появились в СССР только весной 1988 года, когда руководители страны объявили режим „гласности”, да и было их поначалу только три на всю страну: „Измерение-Ф” в Ленинграде, „Оверсан” в Севастополе и „Гея” в Краснодаре. В итоге суммарный тираж каждого из фэнзинов достигал в топовых случаях от трех до пяти десятков экземпляров. Тоже, в общем-то, не слишком много, но актив фэндома и авторы „четвертой волны” уже имели возможность получать и читать эти журналы вскоре после их выхода.
Поскольку „Измерение-Ф” был создан неподалеку от Ленинградского семинара под руководством Бориса Стругацкого, то уже со второго номера у него не было проблем с наполнением — свои тексты редактору „Измерения-Ф” Андрею Николаеву предоставили Святослав Логинов и Александр Щеголев, а критические тексты — известный фэн и библиограф Борис Миловидов. Спустя же некоторое время Андрей Николаев и вовсе начал публиковать стенограммы семинарских обсуждений новых произведений молодых фантастов — вместе с текстами этих произведений. Таким образом фэнзин, спустя пару лет сменивший название на „Сизиф”, стал одним из основных пропагандистов ленинградской ветви фантастики „четвертой волны”.
Краснодарская „Гея” была устроена гораздо проще — по сути, это был даже не журнал, а альманах, чисто механически собранный из рукописей молодых фантастов, в основном членов Московского семинара, с которым у руководителя Краснодарского КЛФ „Стажеры” Александра Ливенцева были личные связи, — например, Андрея Саломатова и Владимира Покровского — с добавлением любительских переводов зарубежной фантастики.
Наконец, фэнзин „Оверсан”, созданный вашим покорным слугой совместно с Сергеем Бережным в глубоко провинциальном Севастополе, имел, пожалуй, самые большие амбиции и желание влиять на современную ему фантастику. В нем не было литературных текстов, зато в изобилии была представлена критика и публицистика, в легком ироничном ключе рассматривающая организационные проблемы фэндома и текущие публикации фантастов как „старшего поколения”, так и „четвертой волны”. Благодаря тому, что уже с осени 1988 года при помощи ленинградского фэна Сергея Боровикова „Оверсан” начал размножаться на АЦПУ ЭВМ, он получил приличный тираж и стал заметным и влиятельным в фэндоме и среди молодых фантастов. Уже в 1989 году член Ленинградского семинара Николай Ютанов, ставший к тому времени одним из руководителей издательского кооператива, издавшего знаменитую серию „Новая фантастика” — книги братьев Стругацких, Андрея Столярова, Вячеслава Рыбакова и Андрея Лазарчука, — предложил превратить „Оверсан” в профессиональный журнал. Из этой затеи, впрочем, ничего не вышло, однако и я, и Сергей Бережной в начале 90-х годов переехали в Ленинград, присоединились к только что образованному издательству Ютанова „Terra Fantastica” и приняли активное участие в создании таких книжных серий, как „Далекая Радуга”, „Звездный лабиринт”, „Заклятые миры” и „Вертикаль”.
Но это уже совсем другая история».
План вторжения
«Четвертая волна» пережила краткий всплеск популярности в конце 1980-х — начале 1990-х, на последнем этапе перестройки. Но быстро выяснилось, что запрос на новаторскую фантастику переводная литература выполняет куда эффективнее, чем рукописи советских авторов, извлеченные из заветных ящиков письменных столов. «Четвертая волна» потерпела поражение. Тем не менее она предугадала многие актуальные тенденции и отчасти заложила фундамент для грядущего преображения «жанровой» прозы.
«Честно говоря, устоявшийся термин „четвертая волна” мне представляется не самым содержательным определением, — признается литературный критик Сергей Шикарев. — Все-таки оно ничего не говорит нам о тех качествах или ценностях, которые объединили многих замечательных писателей. То ли дело „новые странные” или, скажем, „киберпанки”.
Зато это определение указывает на уровень амбиций, присущий авторам „четвертой волны”. И ожиданий, связанных с этими авторами и их произведениями, в фэндоме и среди критиков, профессиональных читателей. Ведь „волна” предполагает изменение сложившегося положения дел. Примерами таких „трансформирующих” волн будут и New Wave в англо-американской фантастике, и Nouvelle Vague во французском кинематографе прошлого столетия.
Целью и даже сверхзадачей, объединившей писателей „четвертой волны”, было если и не разрушение „фантастического гетто”, то возвышение фантастики до уровня Литературы — заглавная буква подчеркивает одновременно и серьезность намерения, и сложность взаимоотношений между жанром и „большой литературой”. Отсюда — особая требовательность авторов к художественной, стилистической составляющей произведений. Отсюда и подчеркнутое внимание писателей к психологии персонажей, для жанра, в общем-то, необязательное, а в некоторых случаях — и вовсе избыточное.
Иначе говоря, писатели „четвертой волны” планировали вторжение на территорию мейнстрима — с помощью арсенала фантастических идей и приемов.
А поскольку вторжение лучше осуществлять налегке, из этого самого арсенала, ровно как и из текстов „четвертой волны”, практически исчезли описания и упоминания научных открытий и технических изобретений. По сути, была выхолощена — за ненадобностью — сама суть научной фантастики как жанра, некогда вызванного к жизни научно-техническим прогрессом.
Эти писательские установки „четвертой волны” были не так радикальны, как может показаться. Напротив, таково закономерное развитие идей и взглядов их предшественников — главным образом братьев Стругацких.
Примечательно, что трансформация жанра в намеченные сроки действительно состоялась. Правда, совсем не так, как замышляли эти изменения писатели „четвертой волны”. В девяностые годы прошлого века, с исчезновением книгоиздательских и книготорговых ограничений, к читателю хлынула уже не волна, а „девятый вал” произведений зарубежной фантастики, преимущественно англо-американской. Что кардинально изменило шкалу оценки фантастических произведений: стилистическая изощренность, социальное конструирование, проработка характеров, то, что отличало тексты „четвертой волны”, уступило место увлекательным сюжетам, масштабности описываемых событий, сериальному подходу... Зажглись яркие огни фантастических аттракционов.
„Четвертая волна” с интеллектоемкими и сложносочиненными текстами проиграла конкуренцию за массового читателя фантастики. Вести это соревнование выпало уже следующему поколению отечественных писателей-фантастов.
При этом некоторые хожения в мейнстрим имели место. Например, роман „Все, способные держать оружие” Андрея Лазурчука был опубликован издательством „Вагриус” в одной серии с Владимиром Маканиным, Венедиктом Ерофеевым и Михаилом Шишкиным.
Героической попыткой вписаться в новые реалии стал роман того же Лазарчука и Михаила Успенского „Посмотри в глаза чудовищ”, совместивший литературную игру с острым сюжетом. Примечательно, что один из коллег по „волне” тут же обвинил соавторов в предательстве былых идеалов и переходе на „темную сторону силы” — ту, где печеньки, тиражи и гонорары. Однако роман вошел в номинационный список „Русского Букера” и, как признал позднее в частной беседе один из причастных к премиальному процессу, по прошествии лет стало очевидным, что именно этот роман больше прочих заслуживал награды.
Однако не сложилось. И устремлениям „четвертой волны” сбыться было не суждено.
Впрочем, в те же годы одному писателю удалось доказать возможность существования фантастических тем и сюжетов в пространстве „большой литературы”. Речь, конечно, о зачисленном вместе со многими авторами „четвертой волны” в „турбореалисты”, но счастливо избежавшем их общей участи Викторе Пелевине. Напомню, что его дебютный сборник „Синий фонарь” вышел в серии „Альфа-фантастика” издательства „Текст”.
Недосягаемость цели, изменение книгоиздательских реалий и читательских ожиданий привели к тому, что «четвертая волна» распалась на множество обособленных, персональных литературных траекторий.
А вот передача традиций „четвертой волны” наследникам состоялась. Авторы, сформировавшие еще одну „волну” отечественной фантастики, на сей раз „цветную”, унаследовали от своих предшественников и уровень амбиций, и литературоцентричность — правда, с приличествующим времени постмодернистским уклоном, — и избегание научно-фантастических сюжетов и тем.
Стремление „четвертой волны” доказать, что Фантастика — это тоже Литература, точнее, что фантастика способна играть на литературном поле и по литературным критериям, сегодня осуществилось, пусть и посредством других авторов и других произведений.
Конечно, публикации в „толстых” журналах, отзывы критиков и литературных обозревателей, участие в номинационных списках крупных премий — доказательства косвенные. Так ведь надежных критериев не существует и вовсе.
Цели достигнуты, оковы пали, Рубикон перейден.
Жаль только, что в тех краях, где властвуют безраздельно попаданцы, магические академии, ЛитРПГ и прочие маргиналы, об этом не знают».