Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
В первую очередь я хочу рассказать о серии «Эпоха войн и революций», в которой вышло уже более десяти книг. Ее замысел — писать о войне в широком смысле этого слова. Не совсем понятно, когда началась Первая мировая, хотя вроде бы эта дата фиксированная. Если бы я затевал эту серию сейчас, то расширил бы ее рамки, потому что непонятно и то, когда эта война закончилась. В этой серии мы стараемся посмотреть на Первую мировую войну не только через участие в ней России — нас интересует нечто более глобальное. Сегодня я остановлюсь лишь на нескольких новых книгах из этой серии.
Джей Уинтер, «Места памяти, места скорби. Первая мировая война в культурной истории Европы». Содержание. Фрагмент
В последние несколько десятилетий возникла интеллектуальная мода на memory studies. У гуманитарных «исследований памяти» уже существует международная ассоциация со своим каноном — но оспариваемым, потому что у кого-то один канон, у кого-то другой. Эта мода докатилась и до России. Хотя у нас это скорее переводные сборники статей, а не собственные отечественные монографии. Тут пока мало чем хвастаться, хотя кое-что свое у нас есть: в Европейском университете несколько лет функционирует Центр изучения культурной памяти и символической политики, которым руководят Владимир Викентьевич Лапин и Алексей Миллер.
Бум memory studies обычно связывают с серединой 1980-х — это в первую очередь проект Пьера Нора «Места памяти» и творчество Яна и Алейды Ассманов. Какие-то вещи начались раньше, и в значительной степени начались они с памяти о Первой мировой. Прорывная книга, опубликованная в 1975 году, — «Великая война и современная память» историка литературы Пола Фассела. Согласно Фасселу, Первая мировая война была «невиданной войной»: невиданной по масштабам, по массовым убийствам и языку описания вооруженных конфликтов. Язык, который существовал, до этого принадлежал к романтической или реалистической традиции, но его не хватало для описания Первой мировой. Возник совершенно новый язык описания, где очень важны сарказм, абсурд и так далее.
Историку не всегда просто читать книгу Фассела. Местами она очень провокативна и написана совершенно не так, как пишут историки. Она во многих отношениях уязвима, но тем не менее с 1975 года выдержала несколько десятков изданий. Это редкая судьба для научной книги, которая живет уже почти пятьдесят лет и переиздается снова и снова. Работа Фассела спровоцировала многих других историков, одним из которых был Джей Уинтер.
Если отбирать сборную мира по изучению Первой мировой войны, то англо-американский историк Джей Уинтер безусловно войдет в нее. Его «Места памяти, места скорби» — отчасти ответ на книгу Фассела, которого он лично знал.
В описании Первой мировой часто используются сравнения, компаративистика там работает очень серьезно. Один из проектов, в котором Уинтер участвовал наряду с французскими и другими коллегами, — это огромный двухтомник «Париж, Лондон, Берлин». Историки из разных стран брали какой-то сюжет (например, людей, которые наживаются на войне) и раскрывали его на примере каждой из трех столиц, вынесенных в заглавие. Очень интересный интеллектуальный вызов. Это было сложно, потому что источники разных стран иногда совершенно несопоставимы. Где-то сильна местная история, местные архивы, и архивная, источниковая база получается очень разная.
Уинтер спорит с Фасселом. Он говорит: да, Фассел сделал отличные вещи, но его важнейший источник — это в первую очередь творчество англоязычных поэтов времен Первой мировой войны. Вы знаете, что для англичан военная поэзия — особая тема коллективной памяти, восприятия войны. У нас после Второй мировой возникла лейтенантская проза, а у них была лейтенантская поэзия. Кому из английских писателей посвящено наибольшее количество исследований филологов и историков литературы? Шекспиру. Шекспир — это их все. А на втором месте по количеству статей, книг и исследований — Уилфред Оуэн, поэт, погибший незадолго до окончания войны. И его поэзия многим англичанам хорошо известна.
Уинтер пишет: Фассел провел важное исследование, но оно не позволяет понять очень многое. С точки зрения Уинтера, колоссальная проблема, с которой должны были столкнуться люди, — проблема скорби об ушедших. Чтобы понять, как люди пытались преодолеть утрату, скорбь, потерю, Уинтер вновь сравнивает немецкие, английские, французские случаи, иногда привлекая примеры из литературы, кино, искусства, а один параграф посвящен спиритизму...
Для тех, кто интересуется культурой Первой мировой войны и проблемами памяти, эта книга очень важна. Исследования Уинтера могут дать импульс развитию российской историографии, в том числе изучению поднятых им тем на российском материале.
«Слова и конфликты. Язык противостояния, эскалация Гражданской войны в России». Содержание. Рецензия
Этот сборник статей возник как результат коллективной работы. Мы с группой моих коллег, в большей степени так или иначе связанных с Европейским университетом в Санкт-Петербурге, пытались изучать культурные предпосылки Гражданской войны в России.
Начать Гражданскую войну непросто, ее нужно подготовить, в том числе в культурном отношении: сформировать образ врага, сделать легитимным массовое насилие и прочее. Большая часть статей в сборнике посвящена языку Гражданской войны.
У Анатолия Шмелева есть книга «Внешняя политика правительства адмирала Колчака (1918—1919)». Он написал для нас статью, которая посвящена описаниям революции и Гражданской войны как смуты. Не все люди были готовы назвать революцию революцией. Некоторые по разным причинам табуировали это слово или связывали революцию с идеями прогресса, у некоторых термин «революция» имел позитивную эмоциональную коннотацию, и они не готовы были описывать то, что происходило, как революцию. Так что слово «смута» употреблялось очень часто и вошло в историографию и мемуаристику, например — «Очерки русской смуты» Деникина. Некоторые историки и сейчас по разным причинам предпочитают называть события революции и Гражданской войны смутой, например Владимир Булдаков делает это в своей книге «Красная смута».
Есть еще два интересных, на мой взгляд, сюжета. В разной степени их затрагивают Михаил Разиньков и Иван Саблин, автор книги «Дальневосточная республика. От идеи до ликвидации». Их мысль кажется мне очень здравой: наше видение революции и Гражданской войны очень телеологично, но мы знаем, что произошло, и все предшествующее этому является необходимой предпосылкой, что свидетельствует о некоторой безальтернативности сценария. У Разинькова есть книга «Социально-политический диалог в России (1917—1918 гг.). Тенденции, механизм, региональные особенности», которую он написал в соавторстве с Ольгой Морозовой, очень талантливой ростовской исследовательницей, но эта книга, на мой взгляд, очень уязвимая, и его статья из сборника «Слова и конфликты» меня удовлетворяет больше. Он пытается показать такие ситуации, когда были попытки предотвращения или локализации Гражданской войны. Это очень интересно. Иван Саблин тоже говорит об идее и практике парламентаризма как локальных попытках сдержать или прекратить Гражданскую войну. По итогу они оказались не очень удачными, но служили векторами, которые нужно было учитывать.
Дмитрий Иванов опубликовал в нашем сборнике две статьи. Одна из них посвящена понятию «республика», использованию этого слова во времена революции и Гражданской войны. Республик тогда был очень много, был «парад суверенитетов». Иванов специально занимался Шлиссельбургской республикой, власти которой бросили вызов центральной власти. После нее возникли Кронштадская, Кирсановская, Царицынская республики, которые не всегда руководились большевиками, но бросали вызов центральной власти. Он анализирует слово «анархия», которое использовалось в негативном смысле: все друг друга обвиняли в анархизме, кроме самих анархистов.
Ёсиро Икэда, японский исследователь, написал про понятие «гражданин», которое тоже было немаловажным для Гражданской войны. Константин Тарасов подготовил две статьи, посвященные понятию «большевик». Казалось бы, какой смысл: большевики — они и есть большевики. Но дело в том, что это слово использовалось в самых разных значениях и приобретало самые разные смыслы. Иногда так маркировались люди, которые не имели ничего общего между собой и даже не были членами партии большевиков. Иногда это был синоним некоего политического радикализма. Так, украинских национальных активистов, например, называли украинскими большевиками, хотя, конечно, никакими большевиками они не являлись.
Еще более парадоксально эта тема развита в статье Павла Рогозного про церковный большевизм. Рогозный занимается политической историей РПЦ, у него есть хорошая книга — «Церковная революция 1917 года». Словосочетание, которое кажется странным, непривычным, но на самом деле это словосочетание эпохи, и оно точно отражает смысл того, что происходило во многих епархиях РПЦ, где бросали вызов власти епископов: иногда свергали, иногда избирали новых, применяя совершенно разные политические технологии. Конечно, в церкви большевиков не было. Это не то, что потом называли «церковным большевизмом», имея в виду течения обновленцев, которые в той или иной степени были организованы советским аппаратом или спецслужбами. Речь идет об использовании понятия в 1917 году. Сторонников радикального обновления православной церкви их политические противники именовали церковными большевиками. Это разговор о том, как гиперполитизация общества и политический язык вникает в конфликты, где, казалось бы, им нет места. С одной стороны, одни именуют других церковными большевиками, а с другой стороны — некоторые радикалы именуют своих оппонентов церковной буржуазией. Некоторые нижние церковные служащие говорят: мы являемся церковным пролетариатом. Культурная гегемония социалистов, которая проявилась почти сразу же после Февральской революции, влияла на язык вот этих конфликтов.
Александр Резник написал про влияние культуры Гражданской войны на формирование культа вождя. Вообще, несколько людей в нашей команде занимаются тем, что можно было бы назвать культурой вождизма в годы Гражданской войны, это одно из наших направлений. Но более актуальным является другой проект, и о нем статья Константина Годунова. Кстати, одна из его книг тоже выйдет в нашей серии. Она посвящена празднованиям 7 ноября во время Гражданской войны: как и что там было. Мне кажется, она немного корректирует представление историографии на этот счет.
В будущем мы хотим сделать книгу, посвященную политическому использованию понятия гражданской войны в различных конфликтах — когда и кем оно использовалось, какие цели ставились, как это понималось, какие слова использовались вместо слов «гражданская война». Забегая вперед, говоря о ненаписанной книге, но уже написанных некоторых статьях: мне всегда приятно, когда источники опровергают первоначальную гипотезу. Потому что гипотеза основана на каком-то общем представлении, а когда выводы оказываются контринтуитивными, это кажется доказательством того, что мы нашли что-то верное и интересное. И с понятием «гражданская война» тоже нашлись неожиданные вещи.
Существует огромное количество дискуссий, иногда идеологизированных, иногда более-менее академических по поводу того, когда и как началась Гражданская война. Мы не претендуем на то, чтобы ответить на этот вопрос окончательно, но для полного и объемного ответа, мне кажется, нам необходимо изучать язык того времени, давать переводы и интерпретировать его. Этот сборник демонстрирует наше движение. Так что, с одной стороны, это некоторый финал, но с другой — промежуточный этап работы. Так что это не конец.
Вопросы из зала
— В серии «Эпоха войн и революций» выходил сборник статей «Культуры патриотизма в период Первой мировой войны». Насколько в книжке Уинтера схожие сюжеты, пишет ли он про коммеморацию патриотизма?
— Прямо по патриотизму, конечно, нет. Но есть общий знаменатель — соединение политической и культурной истории, это есть во многих статьях сборника. Вроде бы книга здорово разошлась, по-моему, она уже распродана.
В серии выйдет еще несколько книг. Я уже говорил о том, что мы ждем книгу Константина Годунова, еще готовится книга Петра Николаевича Гордеева, посвященная Кронштадту в 1917 году. Кронштадт — совершенно особое место. Гордеев его знаток, он уточнял все по разным архивам, нашел в том числе фото. Я его очень долго мучил, старался, чтобы он диссертацию превратил в книгу, отчасти я его убедил. Надеюсь, она тоже получится интересной.
— Я услышал такое понятие — «церковная революция». Объясните подробнее, как его понимать?
— После первой русской революции и во время первой революции возникали попытки соединения христианства и социализма, православия и революции. Было, например, создано «Христианское братство борьбы». Павел Рогозный пишет о том, что свержение монархии было для церкви и для верующих колоссальной проблемой и на уровне организации, и на уровне символики. На уровне символики: есть ежедневная церковная служба, на которой нужно поминать царскую фамилию. Сначала было вообще непонятно, что делать — кто-то опускал царскую фамилию, кто-то поминал, и иногда это кончалось очень жестокими конфликтами: священники рисковали иногда чуть ли не жизнью. Но самое главное не в этом.
До революции царь был главой православной церкви. Царя нет. Как реорганизоваться православной церкви? Некоторые лоббировали реформы: кто-то был сторонником патриаршества, кто-то был сторонником чего-то другого. Церковь была в состоянии острого кризиса, который сопровождался еще и тем, что ни в какой сфере общественной жизни влияние Григория Распутина не было так сильно, как в управлении Православной церковью. И некоторые епископы Православной церкви имели репутацию распутинцев: иногда заслуженную, иногда нет. Пошла волна свержения епископов, в епархиях на разных уровнях разгорелись конфликты.
Да, сейчас нам термин «церковная революция» кажется очень странным, но для некоторых современников он был вполне естественным, хотя при этом нужно помнить, что некоторые из тех, кто использовал это словосочетание, не рассматривали это явление со знаком плюс.
— О выборе исследовательской оптики memory studies. Может быть, для вас как для исследователя, историка есть какие-то нюансы в исследовательской практике, которые вы приметили или, наоборот, не заметили. Есть пример того, что больше всего запомнилось при работе с источниками?
— Тут скорее не работа с источниками, а возможность взглянуть на источники по-другому. У меня в жизни было одно такое историографическое озарение. Я тогда числился в Кембриджском университете и ходил на лекции Тима Бланнинга по французской революции. Тим Бланнинг — очень хороший методист, у него всегда замечательно были подготовлены хэндауты, слайды. Он пришел и говорит: сегодня я сомневаюсь, стоит ли вам читать литературу, которую вам рекомендуют, это что-то такое неоднозначное. Я думаю: ах так, неоднозначная! Естественно, в перерыве я побежал эту неоднозначную литературу искать. И прочитал книгу Линн Хант Politics, Culture, and Class in the French Revolution — о политической культуре французской революции, где достаточно много написано в том числе про политическую порнографию.
Я подумал: а сколько до этого я выкидывал источников, потому что считал это только слухами, а не чем-то достоверным? И я занялся слухами. Кому-то это понравилось, а кому-то нет. Иногда люди верят слухам и действуют в соответствии со слухами, когда слухи овладевают миллионами или когда слухами руководствуются в генеральных штабах или министерствах. Война в Ираке, например. Причиной стал слух, пущенный, возможно, иранскими спецслужбами, как некоторые полагают. Роль слухов очень велика. С памятью немного другое.
Потом я решил поставить эксперимент на самом себе. Я задумал статью, где попытался сравнить политику памяти в Гельсингфорсе и Севастополе в 1917 году. Почему я решил сравнивать Гельсингфорс и Севастополь? Мне кажется, они похожи. Гельсингфорс — главная база балтийского флота, Севастополь — черноморского. И там и там есть моряки, которые озабочены символикой, ритуалами, традициями, и там и там существует особая память о Первой русской революции. Там восстание в Свеаборге, в Севастополе — лейтенант Шмидт и броненосец «Потемкин». У меня была в голове гипотеза, которая отчасти подтвердилась. И я нашел там то, чего в наших представлениях прежде не было: Февральская революция и Севастопольский совет, чем они занимались. Идет Первая мировая война, идет революция. А они снаряжают специальный военный корабль на остров Березань для того, чтобы устроить там археологическую экспедицию — найти трупы лейтенанта Шмидта и его соратников. Они перекопали остров, нашли эти трупы, положили в шикарные гробы, провозили по черноморским портам — Очаков, Одесса... Привезли в Севастополь. В Севастополе это был общенациональный праздник: пушки палят, гидросамолеты летают, огромные толпы с красными знаменами, букетами цветов, венками.
Первый человек на похоронах — адмирал Колчак, командующий черноморским флотом. В глубине души он ненавидел Шмидта и презирал его, но он должен был возглавлять похороны, потому что шла борьба за власть, а кто первый идет за гробом, тот и главный. Но дело в том, что многие сторонники Колчака описывали его как продолжателя идей лейтенанта Шмидта, и он особенно не возражал. Память о революционном прошлом была политическим ресурсом, который старались использовать люди, даже полные оборонщики. Если бы я не применил такую оптику, то не обнаружил бы этого. Ни один биограф Колчака, насколько мне известно, об этих эпизодах не пишет. Одни не пишут об этом, поскольку белый адмирал, нехорошо... Но очень многие белые стали лидерами белых потому, что в 1917 году какое-то время они побыли немножко красными, то есть использовали революционную символику. Не только Колчак, но и Корнилов с красным знаменем начинал наступление. Ему нужно было мобилизовать солдат, и для него не было никаких табу — все, что работало, он использовал.
Почему я занимаюсь memory studies? Во-первых, многое в политической истории мы не поймем, если мы не будем этим заниматься, во-вторых, это дает историкам возможность подключить иные источники и позабавиться на территории смежников, потому что память дает возможность подключить то, что делали раньше, какие источники собрали филологи, историки искусства, антропологи. И третья причина — это мой личный путь, моя личная возможность отомстить обществу. Потому что общество на историков, как правило, плюет. Нашей экспертизой часто пренебрегают. Изучение того, как работала раньше память общества, показывает современное общество в зеркале. Потому что ошибки, которые совершались тогда, сейчас тоже совершаются.
— Говорят, история движется по спирали. Первая мировая война, огромный кризис. Голод, Гражданская война, не только в России, но и в других местах, в Германии. Люди думают о безопасности, чтобы не повторялось ничего подобного. Создается Лига наций. К 1939 году она перестает справляться с обязанностями, опять кризис, повторяется все та же история, и появляется новая Лига наций в виде ООН. Сейчас тоже такой кризис, по-видимому. Как вы думаете, будет повторение того, что, может быть, ООН дадут больше полномочий, но на самом деле это не будет мерой безопасности, как в прошлом, но люди будут в такой эйфории, что мало не покажется? Потом произойдут некоторые «события».
— Если я понял вопрос, речь идет о кризисе ООН, который ощущается очень многими. Я не такой уж большой специалист по современным международным отношениям, но, насколько понимаю, есть некоторый консенсус, что ООН нужно реформировать. А как ее реформировать? Тут начинается разлад: кого включать на правах постоянных членов в Совет безопасности? Насчет англо-американского мира, что тут сказать, посмотрим. Мир становится все более сложным с каждым днем, и вызовы становятся совершенно непредсказуемыми. Но, опять-таки, я плохой предсказатель и не обладаю компетенциями, я не анализирую так международные отношения.
Хотя Лигу наций породил американский президент Вудро Вильсон, сами США в Лигу не вошли, то есть она была не универсальной. Она была еще менее эффективной, чем ООН. Наделят ли ООН дополнительными полномочиями? Нет, не наделят, потому что в этом не заинтересован никто из главных международных игроков. Тут я готов предсказывать.