Некоторый страх и отвращение друг от друга
Светские салоны не хотели, да и не могли полностью отгородиться от другой среды и делали попытки преодолеть элитарную замкнутость. Собственно, и «Литературная газета», по мысли Пушкина, должна была представлять собой своеобразный литературный салон, гостеприимно распахивающий двери перед каждым, кому интересны ведущиеся в нем беседы. Владимир Федорович Одоевский в прямом смысле слова распахивал двери своего салона перед людьми, далекими от светского общества. Приветливо встречали разночинцев в салонах А. П. Елагиной и Е. П. Ростопчиной. К сожалению, все эти усилия не давали желаемого результата. Восхищенные отзывы об удивительной демократичности салона Одоевского перемежаются весьма скептическими замечаниями. Причем, нравилось это самим светским людям, а не нравилось их новым знакомым. Владимир Соллогуб вспоминал: «Государственные сановники, просвещенные дипломаты, археологи, артисты, писатели, журналисты, путешественники, молодые люди, светские образованные красавицы встречались тут без удивления, и всем этим представителям столь разнородных понятий было хорошо и ловко, все смотрели друг на друга приветливо, все забывали, что за чертой этого дома жизнь идет совсем другим порядком». Иван Панаев же безапелляционно заявлял: «Известно, что желание Одоевского сблизить посредством своих вечеров великосветское общество с русской литературой не осуществилось». А. И. Герцен утверждал, что у Одоевского собирались люди, «ничего не имевшие общего, кроме некоторого страха и отвращения друг от друга».
Конфликты, вызванные несовпадением культурных и поведенческих традиций, нигде и никогда не разрешались мирно и безболезненно. Однако в принципе они могли иметь совершенно разные последствия.
Судьба французского аристократического салона, являвшегося для русского образцом и моделью, оказалась несравненно более удачной, хотя социальные потрясения во Франции были куда более масштабными и глубокими. Однако французские салоны, благополучно пережив все войны, революции и реставрации, смены общественного строя и государственного управления сыграли важнейшую роль не только в литературной и политической жизни, но, что самое важное, в формировании самого французского общества. О том, как смогли аристократические салоны выстоять в раскаленной политическими страстями Франции 1830-х гг., рассказывается, в частности, в книге Анны Мартьен-Фюжье «Элегантная жизнь, или Как возник „Весь Париж“». Исследовательница приходит к выводу, что главным условием выживания стало объединение двух элит: старой аристократической и нарождающейся буржуазной. Такое объединение стало возможным благодаря встречному движению элит. Аристократия нуждалась в поддержке новой общественной силы и шла ей на уступки, раскрывая двери своих салонов для весьма пестрой, по старым понятиям, публики. А буржуазия, допущенная в высшее общество, старалась соответствовать его традициям. Этот процесс взаимной притирки отнюдь не был безболезненным, третье сословие входило в светское общество под градом насмешек и издевок. Салоны мелкой и средней буржуазии, устраивавшиеся в подражание аристократам, служили постоянным предметом зубоскальства не только в дворянских гостиных, но и на страницах газет и журналов. Несчастных хозяек этих салонов, изо всех сил старавшихся походить на светских дам, пресса третировала за «вульгарность» (имелось в виду незнание этикета и дурной вкус). Особенно доставалось депутатам французского парламента и высоким государственным чиновникам. Видный деятель французского правительства Адольф Тьер долгое время подвергался самым язвительным насмешкам за то, что он, в подражание аристократам, завел себе лошадей для верховой езды. Председателя Палаты депутатов Андре Дюпена журналисты просто смешивали с грязью, представляя его читателям образцом грубости и дурных манер. Он, действительно, воспитанием не отличался. Рассказывали, что однажды он сказал одному из своих гостей: «Что это такое вообще — маркиз!» Гость, который как раз и был маркизом, любезно ответил: «Маркиз — это человек, который не задает своим гостям невежливые вопросы». Во Франции тогда не существовало закона о защите чести и достоинства, но честь и достоинство были: обиженные государственные деятели не закрывали газеты и не привлекали к суду журналистов, они терпели и учились. Так, несмотря на все трудности, претензии, стычки и обиды представители разных сословий учились жить вместе, светское общество не исчезло, но изменилось, отныне в нем находилось место и для маркиза, и для профессора, и для торговца. Светские салоны, жертвуя аристократическим равнодушием к практической стороне жизни, адаптировались к изменившимся условиям и обретали социальную устойчивость. Буржуазия, в свою очередь, не отказываясь от утилитарных жизненных целей, привыкала считаться с культурными ценностями старой элиты. Французские литераторы по-прежнему являлись завсегдатаями салонов, поддерживая и собственно литературные и светские связи.
«Светский раут». Жан Беро
Нравилось ли французским писателям и интеллектуалам новое светское общество, собиравшееся в этих салонах? Нет, нисколько не нравилось. В романах Бальзака, Стендаля и Мопассана даются яркие описания светского общества 1830–1840-х гг., состоявшего из циничных аристократов, продажных журналистов и тщеславных буржуа. Судя по мемуарной литературе, общество, собиравшееся в те же годы в русских салонах, было гораздо более привлекательным. Здесь не плелись интриги, не устраивались карьеры и не заключались сделки. Правда, и влияние русских салонов на общество было гораздо более ограниченным, а собственное положение куда менее устойчивым.
Россия и Франция существовали в разных, если можно так выразиться, часовых поясах исторического времени. В памяти французов была революционная эпоха с ее лозунгом «свобода, равенство и братство», в последующую эпоху консульства и Первой империи равенство всех сословий было закреплено законодательно, в окружении Наполеона были люди самого разного происхождения и культурных привычек. Вероятно, они бывало и фыркали друг на друга, но... негромко. Наконец, после революции 1830 года французское третье сословие стало окончательно победившим сословием: у него уже была и власть, и деньги. Ему не хватало только культуры, шарма, шика — все того, чем пленяло и дразнило Сен-Жерменское предместье, и буржуа жадно стремились все это перенять. Российские разночинцы чувствовали себя социальными изгоями, они не желали подражать аристократам, предпочитая их презирать. В свою очередь, культурная элита, даже сочувствующая демократическим тенденциям, не собиралась поступаться своими традициями.
«Там выдавались дипломы на литературные таланты»
Важная роль салона в литературной жизни золотого века неизбежно приводила к тому, что культурные и социальные конфликты переносились в сферу литературной борьбы. Писателям и литераторам, не вхожим в светское общество, решительно не нравилось, что в салонах создаются и поддерживаются писательские репутации. Например, И. И. Панаев саркастически замечает: «Чтоб получить литературную известность в великосветском кругу, необходимо было попасть в салон г-жи Карамзиной — вдовы историографа. Там выдавались дипломы на литературные таланты». Эпитет «великосветский» применительно к кругу, собиравшемуся у Карамзиных, конечно, несправедлив. В их салоне принимали «хорошее общество», культурную элиту. По свидетельству В. А. Соллогуба, их приемы «носили отпечаток самого тонкого вкуса, самой высокопробной добропорядочности». Однако элитарность салонов рождала все более откровенную неприязнь со стороны людей, которым не было в них доступа. В литературной среде это недоброжелательство переносилось на поэтов и писателей, принадлежавших к избранному кругу. В 1829—1830-х годах в журнале «Московский телеграф» и в газете «Северная Пчела» началась кампания против «писателей-аристократов» (под это определение попадали поэты и писатели, объединившиеся вокруг «Литературной газеты», в том числе Пушкин, Дельвиг, Вяземский, Баратынский). Конечно, причины и характер этого конфликта лежат в области сложной литературной и общественно-политической ситуации. Но в рамках нашей темы нельзя не отметить, что в полемических статьях Пушкина отчетливо чувствуется раздражение, вызванное именно культурной и поведенческой неуклюжестью своих оппонентов. Защищая от нападок журналистов Вяземского, он писал с тонкой издевкой: «Но должно ли на них негодовать? Не думаем. В них более извинительного незнания приличий, чем предосудительного намерения. Чувство приличия зависит от воспитания и других обстоятельств. Люди светские имеют свой образ мыслей, свои предрассудки, непонятные для другой касты. Каким образом растолкуете вы мирному алеуту поединок двух французских офицеров?» «Мирные алеуты» тем не менее в своих критических статьях уверенно судили о том, что принято, а что не принято в свете. Пушкин в ответ на это замечал: «Не забавно ли видеть их опекунами высшего общества, куда, вероятно, им и некогда и вовсе не нужно являться?» Эта граничащая с оскорблением реплика осталась в черновой рукописи пушкинской статьи, но показательно, что он соотносит эстетические претензии критиков с их общественным положением. Можно сказать, что граница между «писателями-аристократами» и их «демократическими» критиками на уровне бытовой реальности определялась границами светских литературных салонов. Собственно, это почти прямо сформулировано в стихотворении Вяземского «Синонимы: гостиная — салон» (1836):
Недоумением напрасно ты смущен:
Гостиная — одно, другое есть салон.
Гостиную найдешь в порядочном трактире,
Гостиную найдешь и на твоей квартире,
Салоны ж созданы для избранных людей.
Гостиные видал и ты, Видок-Фиглярин!
В гостиной можешь быть и ты какой-то барин,
Но уж в салоне ты решительно лакей.
Пушкин и его друзья слушают декламацию Мицкевича в салоне княгини Зинаиды Волконской (фрагмент). Г.Г. Мясоедов, 1899–1905
Но самые язвительные замечания, самые остроумные эпиграммы самых знаменитых поэтов не могли сохранить за салонами их прежнюю роль. Салоны не расширяли свою сферу влияния в обществе, а, напротив, все больше уходили в глухую оборону.
Русские писатели и литераторы оказывались между двух огней, вынужденные выбирать между противоборствующими культурными традициями. (Этот конфликт особенно остро проявлялся в положении таких писателей, как Некрасов и Тургенев, которые по своему происхождению и воспитанию принадлежали к дворянской элите, а по взглядам — к демократам). Все это имело непосредственное отношение к судьбе литературного салона.
Уникальность салона как культурного явления заключалась в том, что он принадлежал одновременно и общественному быту, и литературе, это сложное единство было одной из определяющих особенностей русской культуры первой половины XIX в. Разрушение этого единства закономерно привело к разрушению салона.
«Просто стыдно, до чего не умеют себя держать прилично новые литераторы»
В России 1810–1830-х гг. не существовало так называемой богемы как специфического художественного сообщества, живущего по своим законам. В эти годы литература и поэзия были органической частью повседневного быта культурной элиты светского общества. Писатели и поэты во многом определяли интеллектуальный уровень салонного общения и, в свою очередь, подвергались влиянию его норм и традиций. Среди литераторов следующих поколений было много людей из другой социальной среды; рафинированная культура салонного общения вызывала у них лишь раздражение и протест. Конфликты между писателями на почве разных представлений о правилах поведения в обществе, по всей видимости, играли не последнюю роль в разрушении литературного салона в его классической форме. В историческом изучении литературы и общественной жизни уделяется мало внимания нормам поведения и бытовым привычкам, которые кажутся незначительными на фоне глобальных исторических процессов и закономерностей. Между тем эти нормы и привычки имели большое значение для самих участников изучаемых событий.
Иван Сергеевич Тургенев признавался, что перестал бывать у Одоевского, потому что ему «просто стыдно, до чего не умеют себя держать прилично новые литераторы. И какой чудак Одоевский, сам себе задает каждую субботу порку. <...> Я вижу, как его шокируют манеры дурного тона „литературного прыща”, когда он бывает у него...» (Нужно заметить, что «литературным прыщом» Тургенев и Некрасов называли молодого Достоевского).
В свое время Пушкин так охарактеризовал Надеждина: «Он показался мне весьма простонародным, vulgar, скучен, заносчив и безо всякого приличия. Например, он поднял платок, мною уроненный». Очевидно, по правилам хорошего тона не полагалось оказывать подобные услуги нестарому мужчине. Очень скоро, однако, стало уже не до таких тонкостей. А. Панаева вспоминала: «После вечера в одном светском салончике, где Писемский читал свой новый роман, Тургенев, явившись на другой день к Панаеву, в отчаянии говорил: „Нет, господа, я более ни за какие блага в мире нигде не буду присутствовать при чтении Писемского, кроме как в нашем кружке. Это из рук вон, до чего он неприличен! Я готов был сквозь землю провалиться от стыда. Вообразите, явился читать свой роман, страдая расстройством желудка, по обыкновению, рыгал поминутно, выскакивал из комнаты и, возвращаясь, оправлял свой туалет — при дамах!”»
Для того чтобы не оправлять свой туалет, как изящно выразился Тургенев, при дамах, не обязательно получать аристократическое воспитание. Но нежелание следовать даже самым элементарным правилам поведения у многих разночинцев, писателей в том числе, часто принимало форму сознательного эпатажа. Панаев признавал, что издатель «Сказаний русского народа» И. П. Сахаров нарочно являлся к Одоевскому в длиннополом гороховом сюртуке и ничуть не смущался любопытными взглядами и «улыбочками». Презрительное отношение литераторов новой волны к «светским салончикам», разумеется, вызывало ответную враждебную реакцию. Вскоре самого Тургенева перестали приглашать во многие салоны, не потому, конечно, что он не умел себя вести в свете, а потому, что он был писателем... От писателя хороших манер уже не ждали.
Салон Одоевского
К хорошим манерам можно относиться как угодно скептически, но они являются непременным условием сосуществования людей с разными взглядами и интересами. По тонкому замечанию Ю. М. Лотмана, утонченная вежливость как бы заменяет равенство. Разумеется, нормы светского общения, придававшие блеск поведению умных и образованных людей, оборачивались просто заученными привычками людей заурядных и неинтересных. Терпимость и снисходительность могли быть как свидетельством широты взглядов, так и результатом глубокого равнодушия. Никакие культурные нормы не гарантируют идеального воплощения, но сами по себе они могут иметь разную ценность. Нормы отношений между людьми, которые культивировались в салонах, несли существенный позитивный потенциал. В той среде, где общение само по себе являлось высшим удовольствием, тяга к нему подчас пересиливала взаимное недоверие и неприязнь людей, исповедующих разные политические взгляды и эстетические доктрины. В салоне собирались как люди, связанные общими интересами, литературными и политическими взглядами, так и те, кто не разделял полностью царивших там умонастроений. «Быть принятым» в салоне госпожи N, означало получить определенный социальный статус, но при этом не шла речь о принадлежности к той или другой литературной или политической партии. Таким образом, салоны ни в коем случае не являлись замкнутыми и закрытыми сообществами приверженцев определенных эстетических или политических течений. Неизменная ироничность и приветливая снисходительность светских людей не позволяла разгораться враждебным чувствам и предотвращала возможные конфликты. Тот же стиль общения проявлялся и в литературных дискуссиях, позволяя литературным противникам мирно обмениваться мнениями. В воспоминаниях современников применительно к салонам часто используются такие выражения, как «нейтральная почва», «замиренная почва». Благодаря общепризнанным поведенческим нормам и правилам, салоны на протяжении недолгого времени являли собой ту нейтральную территорию, на которой люди разных убеждений и литературных вкусов могли встречаться, обмениваться мнениями и приятно проводить время. Но уже к середине 1840-х годов ситуация постепенно, но неотвратимо изменялась.
«Западные совсем нас кинули. Бог с ними!»
Дочь Авдотьи Петровны Елагиной, Лила жалуется отцу: «Крюков с Ушаковым все спорили о Римских древностях, что было весьма скучно. Не знаю, как Крюков решился говорить при дамах о таких непристойных вещах» (Е. Елагина — отцу, 12 июля 1843 г.) Забавное негодование юной барышни свидетельствует о серьезных процессах: даже в мирных дискуссиях уже нарушались традиции салонной беседы. Владимир Соллогуб, собиравший в своем доме разночинных литераторов, которых добродушно-снисходительно именовал «мой зверинец», почти не допускал на такие вечера светских дам, без которых совсем недавно был немыслим литературный салон. Хозяин опасался не за них (они как раз очень хотели посмотреть на эту публику), а за своих гостей. Аврора Демидова однажды приехала в бальном платье с огромным бриллиантом на шее. Соллогуб, смеясь, воскликнул: «Аврора Карловна, что это вы надели, помилуйте! Да они же все разбегутся при виде вас!» Демидова поспешно отстегнула ожерелье и положила его в карман.
Салон Елагиной обычно приводят как пример мирного общения славянофилов и западников, однако идиллия продолжалась недолго. Сама Авдотья Петровна и ее дочь в своих письмах к Елагину постоянно упоминают о вечных «спорах и криках», о том, что слишком разнородное общество, собирающееся в их гостиной, разбивается на отдельные кружки, а общей беседы не получается. 2 апреля 1845 г. А. П. Елагина пишет мужу: «Западные совсем нас кинули. Бог с ними! А от восточных скука жестокая». Лила добавляет в приписке: «...западных мы никого не видим — они все нас бросили <...> а только западные-то и знают новости и сплетни <...> Восточные же заняты только корнесловием и статьями Погодина».
В 1840–1850-х гг. общественная и литературная жизнь все более принимала выраженную идеологическую окраску, что было враждебно самой природе светского литературного салона.
Славянофилы и западники, демократы и аристократы не уживались под одной крышей. Мощное центробежное движение, набиравшее силу в русском обществе, разрывало тонкую культурную ткань литературного салона. И может быть, самое важное в было в том, что уходил в прошлое тип людей, блиставших в салонах 1820–1830-х гг. Кавелин писал: «Лучшие из них представляли собой такую полноту и цельность личной, умственной и нравственной жизни, о какой мы едва имеем теперь понятие». Он писал это в семидесятых годах XIX века, сегодня мы и вовсе не имеем об этом понятия. В той же статье, поясняя свою мысль, Кавелин приводит в пример Грановского, который на поверхностный взгляд не сделал ничего, чтобы оправдывало его почетное место в истории русской культуры. «По самому свойству его личного характера и того времени, лучшие стороны его деятельности не могли укладываться в книгу или статью, а выражались в лекциях, в беседах, в личных сношениях, переходили этими путями в повседневный оборот и оплодотворяли русскую мысль и жизнь новыми живительными мотивами. Только тупая близорукость способна сказать, глядя на два не слишком больших тома сочинений Грановского: что же такого замечательного сделал прославленный московский профессор? Где его труды, его заслуги?» В связи со статьей П. В. Анненкова о Николае Станкевиче Кавелин развивает ту же мысль: «Для того, кто не имеет смысла к такого рода явлениям, глубокое уважение и сочувствие, с которым биограф Станкевича говорит о нем, покажется совершенно непонятным. «Что же такое в самом деле Станкевич? — подумает он, — что же он написал, что сделал замечательного? Неужели право на уважение потомства и на страницу в истории дают каких-нибудь два, три десятка писем к друзьям, в которых выражаются одни, никогда не осуществившиеся намерения исполнить разные литературные и ученые труды?»
«Литературное чтение» (фрагмент). В. Маковский, 1866
Можно упомянуть в том же ряду и таких личностей, как Петр Каверин, Павел Нащокин, Никита Всеволожский и других их современников, далеко не равных по культурному и историческому значению, но схожих по своей жизненной позиции, находившей полное понимание и одобрение в кругу близких им по духу людей. Позиции, допускавшей самореализацию личности вне конкретных достижений в определенной области деятельности. Современному человеку, который часто вообще не знает, чем себя занять вне собственно производственной, профессиональной деятельности, понять это трудно. Но если мы хотим представить себе людей той эпохи, нужно постараться понять. Этим объясняется и высокое положение в обществе, которое занимали знаменитые хозяйки салонов 1820–1830-х гг. По условиям того времени женщина не могла проявить свои дарования в какой-либо деятельности, зато она могла реализовать себя в формах самой жизни, жизни узкого, но влиятельного в культурном отношении круга.
Такая жизненная установка имела самое непосредственное отношение к расцвету салонов. Ведь смыслом салонного времяпрепровождения, как говорилось выше, было, прежде всего, взаимное удовольствие от общения, не имеющего никакой практической цели. В романе Жермены де Сталь «Коринна», герой, описывая свои впечатления от парижского салона 1791 г., заключает: «...казалось, величайшая в мире революция совершалась лишь затем, чтобы придать еще больше приятности парижскому обществу. Я знал высокообразованных и чрезвычайно одаренных людей, скорее одушевленных желанием нравиться, чем приносить пользу...» Собиравшиеся в салонах гости, независимо от своих достижений в литературе и искусстве, от общественного положения, заслуг на военном или дипломатическом поприще, блистали своими «бесполезными» способностями: свободной игрой ума, любезностью, обаянием, остроумием. «Близорукость» людей 1850–1860-х гг. объяснялась их приверженностью другой системе ценностей, требовавшей от человека ощутимых общественно-полезных результатов его трудов.
«Естественная поэтическая стихия была умерщвлена корыстными расчетами пользы»
Поворот в общественном сознании наметился уже в 1830-х гг. В повести В. Ф. Одоевского «Город без имени» (1839), входящей в состав цикла «Русские ночи», описывается вымышленная история цивилизации, сделавшей «пользу» принципом общественной жизни. «...польза есть существеннейший двигатель всех действий человека! Что бесполезно — то вредно, что полезно — то позволено. Вот единственное твердое основание общества!» Колония, основанная на этих принципах, долгие годы процветает, но со временем в ней возникает все больше распрей, раздоров, уныния. «Нечему было оживить борьбу человека, нечему было утешить его в скорби. <...> Естественная поэтическая стихия была умерщвлена корыстными расчетами пользы». Для Одоевского жизнь, основанная на пользе, — искусственная, придуманная, но опасная для настоящей естественной жизни, ибо незаметно, исподволь убивает, уничтожает последнюю. Для адептов другой системы ценностей искусственной и придуманной казалась, напротив, жизнь равнодушной к пользе культурной элиты. В произведениях Пушкина, Е. А. Баратынского, С. П. Шевырева, А. С. Хомякова «польза» становилась олицетворением корыстного, меркантильного подхода к жизни, антиподом свободного искусства, поэзии. Поэтами демократического направления «польза» понималась, прежде всего, как общественная польза и получала безусловно позитивную оценку. Смена мировоззренческой парадигмы явственно проявилась и в установках литературного творчества: пушкинская сентенция «Цель поэзии — поэзия» сменилась афоризмом Некрасова «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Общественные деятели и литераторы, искренне радеющие об общественной пользе и отвергающие бесполезные в этом отношении ценности, обычно движимы благородными целями. Они легко завоевывают поддержку горячих и нетерпеливых людей, и только великий поэт знает, что от желания во всем находить пользу так недалеко до страшного вопроса: «Что пользы, если Моцарт будет жив?»
Конфликты, связанные со светскими литературными салонами кажутся лишь незначительным и сугубо частным эпизодом сложной истории российской общественной жизни, однако это эпизод выразительный и показательный.
Салонную культуру впоследствии не раз называли «оранжерейной». Едва ли не первым ввел в обиход это определение К. Д. Кавелин, один из самых благожелательных по отношению к ней мемуаристов: «Воспитанные в этих кружках люди, несмотря на все свое обаяние, были тепличными растениями и не могли выдержать обыкновенной температуры. Им предстояла задача акклиматизировать в России то, что они несли с собою; но это было невозможно, потому что почва далеко не была для этого подготовлена. Непосредственная грубость и невозделанность этой почвы делала немыслимой пересадку в нее прекрасных, но тонких и нежных растений, привыкших к искусственной теплоте и свету, и они завяли, не пустив корней».
С этим определением можно согласиться, но было бы неверно вкладывать в него негативный смысл. Действительно, светский литературный салон в России мог существовать лишь в очень узком привилегированном кругу. Тем не менее его культурное значение выходит далеко за рамки элитарной дворянской среды. В салонном общении развивался русский литературный язык, оттачивались некоторые литературные жанры, вырабатывались критические суждения и формировался литературный вкус. Все это, безусловно, повлияло на развитие русской поэзии и литературы. Традиции утонченной культуры человеческого общения, создававшиеся в салонах, также не остались вовсе не востребованными: они оказали благотворное воздействие на формирующуюся российскую интеллигенцию. Последовательное уничтожение любых следов салона в литературной и общественной жизни началось лишь после 1917 года, вместе с разрушением всех культурных традиций дореволюционной России.