1. Начинать приходится, к сожалению, с потерь.
Не стало критика и поэтессы Людмилы Вязмитиновой. В фейсбуке о ней вспоминают друзья и коллеги; «Артикуляция» публикует статью Влада Пряхина, в которой тот рассказывает о том, как много Вязмитинова сделала: «Она постоянно искала новое. Она организовывала чтения, на которых параллельно со стихами обсуждались проблемы искусственного интеллекта, новейшей философии, цифровизации, роботизации. Как я понимаю теперь, ей важен был не научный уровень, на котором происходил диалог, но возможность побудить авторов думать и писать об этом. Самые разные тенденции были ей интересны: ее можно было видеть на мероприятиях тех, кто относит свое творчество к „фем-письму”, на фестивале верлибра, на презентациях прозаических книг, на ярмарке „Нонфикшн” и других самых разных мероприятиях. Находясь там или в пути, она еще одновременно читала тексты, присланные авторами, с планшета». В «НГ-ExLibris» Вязмитинову называют «подвижницей литпроцесса»; здесь же напечатано последнее интервью, которое взял у нее Юрий Татаренко: «Вы знаете, критики сейчас не пишется, можно считать. Поэтому лучше не пропускать круглые столы. Сейчас время дискуссий. Мы находимся в нулевой точке. Твержу об этом уже два года. Мы наблюдаем зарождение новой литературы».
Умер Вадим Гаевский — старейший и важнейший театральный критик России. На «Медузе»Признана СМИ, выполняющим функции иностранного агента. о нем вспоминают Алла Шендерова и Сергей Конаев — последний пишет об исключительной обязательности и работоспособности, которые Гаевский сохранял до последних дней, и о его умении рассказывать байки: «Себя Гаевский выводил, как правило, в виде трагикомического персонажа, а другим людям, будь они гении или бандиты, прощал тем больше, чем лучше они когда-то поработали над формулировками». В журнале «Театр» о выдающемся критике говорит Марина Давыдова: «Он никогда ни к чему не приспосабливался. Он писал то, что думал на самом деле. Это кажется простой задачей, а на самом деле она очень сложная, особенно в советское время. Да и теперь тоже. Пишущий, сам того не замечая, приспосабливается к трендам, к общественному мнению, к гласным и негласным цензурным запретам. А Гаевский писал, как дышал, пользуясь известным образом Окуджавы».
Скончался филолог и переводчик-итальянист Николай Котрелев, один из ведущих специалистов по Серебряному веку; хочется вспомнить большое интервью на «Арзамасе», записанное его внуком Петром: «Сколько я себя помню в этой области, для меня всегда на первом плане был поиск текста. Почему я стал искать текст? Меня не удовлетворял объем текстов и качество текстов школьной программы, меня не удовлетворял текст, который приходил ко мне в виде газет и журналов, которые попадали ко мне в руки, текст, который так или иначе звучал вокруг меня. Мне очень рано потребовался текст более правильный, текст как весь текст, глобальный текст; более правдивый, чем тот, который доходил до меня сам по себе, без усилий».
Умер один из главных итальянских издателей XX века, глава издательства Adelphi Роберто Калассо. В Corriere della Sera вспоминают историю Adelphi и заявленную Калассо концепцию «единой книги», складывающейся из всех книг издательства. Паоло Ди Стефано пишет, что Калассо превратил издательское дело в литературный жанр, — и указывает на знаменательное совпадение: смерть Калассо совпала с выходом двух его автобиографических книг. А на «Годе литературы» об издателе и его последних работах рассказывает Анна Ямпольская: «…одно перечисление названий книг, которые Калассо включил в свой главный труд, может смутить неподготовленного читателя. Слишком велик разброс тем, слишком необычно сочетание восточной и западной традиций, соединение интереса к мифам, религии и к европейской литературе последних столетий… Мало кто и в Италии одолел эту глыбу: знакомство с книгами Калассо — нелегкий труд, требующий подготовки, сосредоточенности и готовности к погружению в мир, созданный или переосмысленный автором. Возможно, лучшим введением в творчество Калассо служит его книга „Литература и боги“: написанная по следам лекций, она сохранила ритм устного рассказа, прямого обращения к слушателю».
2. И еще одно очень грустное известие: умерла Чуня, она же Жозефина Тауровна, такса Дмитрия Воденникова, героиня его стихов и прозы. Воденников рассказал об этом в своем фейсбуке; в статье для Story он говорит о смерти близких — и животных, и людей — и одновременно о писательском инстинкте запоминания, боязни «забыть поворот горя». Вот что пишет Воденников о переживании горя «у всех на глазах», в соцсетях: «Кому-то оно может показаться диким, модной истерической болезнью, но это в нас не от нового электронного мира — от древнего. Плакальщицы в деревнях, сход на похороны всех соседей, потом обязательно драка. У нас — все то же, все так же. Раскольников выходит на площадь, становится на колени, говорит народу: „Это я убил”. Выпившая не того напитка Настасья Филипповна учиняет дебош в гостиной. Катерина Ивановна Мармеладова выбегает из нищих комнат, трясясь лицом, то ли плача, то ли смеясь, заставляет детей на улице, на глазах у прохожих, плясать и просить милостыню. Простим Катерину Ивановну. Катерина Ивановна — это мы».
3. Серебренниковская экранизация «Петровых в гриппе» вызывает разные отклики: Антон Долин*Признан в России иностранным агентом на «Медузе»СМИ, признанное в России иностранным агентом и нежелательной организацией фильм горячо хвалит («Универсальная по своему посылу глобальная эпопея о социуме и сознании, измененных болезнью») и отмечает, что одна из самых сильных сцен в нем — заседание клуба поэтов; в сцене, кстати, снялись Юлий Гуголев, Шиш Брянский, Андрей Родионов, Всеволод Емелин и Анна Наринская*Признана властями РФ иноагентом.. «Год литературы» желает Серебренникову «„заразить” своим гриппом всю Европу» (с учетом эпидемиологических обстоятельств формулировка легкомысленная). Зато на «Ленте» вышла недовольная рецензия Дениса Рузаева, который считает, что киноязык Серебренникова отдает «не модерном, но архаикой, затхлостью, дряхлостью».
4. На «Ноже» — большой текст Еганы Джаббаровой о деколониальной поэзии в мире и в России: деколониальное письмо, указывает Джаббарова, отличается от постколониального тем, что не просто констатирует колониальную травму, но и преодолевает ее. «По сути поэзия всегда была формой сопротивления и защиты тех, кто оказывался угнетен, способом сохранить собственную культуру и память рода»: если одна группа авторов создает в своих стихах своего рода хранилища памяти и идентичности (Баир Дугаров, Шамшад Абдуллаев, Сергей Завьялов), то другая, принадлежащая к младшему поколению, сознательно опирается на деколониальную теорию и пишет тексты более «активные» («высказывание участника, а не наблюдателя»). Это, например, Виктория Кравцова и Георгий Мартиросян («В автозаке нас месят семеро. Моя любовь, / нет ничего парадоксального / в том, что русские космонавты / умеют ходить по земле / и за освещение протестов / они не арестовывают только солнце»).
5. Несколько публикаций на «Прочтении». Во-первых, коллективный текст о женском автофикшне в России: здесь дается определение жанра — и анализируются произведения Ольги Брейнингер, Наталии Мещаниновой, Аллы Горбуновой и Оксаны Васякиной. Далее: Артем Роганов рецензирует дебютный роман Александры Шалашовой «Выключить мое видео» — книгу, конфликты в которой разворачиваются в карантинном зуме; Надежда Каменева разбирает «Человека из красного дерева» Андрея Рубанова («концовка романа вполне закономерная, но до последней минуты хочется верить в лучшее»), а Анастасия Сопикова пишет о вышедшей в No Kidding Press «Копенгагенской трилогии» Тове Дитлевсен — книгах, которые тоже можно притянуть к автофикшну. «Героиня делает то, что хочет (положа руку на сердце — все, что хочет), и не испытывает по этому поводу ни стыда, ни сожаления. Это вообще проза, рефлексивная только наполовину». В первую очередь, считает Сопикова, трилогия Дитлевсен — не долгий этюд о жизни женщины в Дании начала XX века, а «тексты о художнице, о силе ремесла и даре».
6. В «Лехаиме» Анатолий Найман задается вопросом: антисемит ли Чехов? Произведение, ставшее поводом для размышлений, — «Степь», «одна из самых замечательных, самых пронзительных, самых прекрасных вещей не только в русской, но и в мировой литературе». Найман пишет о «безусловно, юдофобской» сцене на постоялом дворе Моисея Моисеича — но вскоре текст превращается в эссе об антисемитизме уже безотносительно Чехова: «Для меня главное в антисемитизме — что это явление из тех, которые людям разгадать до конца не дано». Ну а все-таки о Чехове: «Антисемит Чехов или нет, я не знаю, по совокупности фактов выводы можно делать то за, то против. Меня это не интересует нисколько, думаю, если бы мы оказались знакомы, чувствовать себя и разговаривать с ним можно было бы свободно».
7. Вышел традиционный литературный номер Esquire, в нем 12 рассказов, объединенных темой работы и наших отношений с ней (тема номера сформулирована как «Производственный роман XXI века»). Среди героев рассказов — «курьер и рекламщик, журналист и писатель, преподаватель философии и гравировщик могильных камней, хозяйка пошивочного цеха и работник котельной». У Алексея Поляринова офтальмолог достает из глаза писателя рыболовный крючок, Алла Горбунова создает физиологический очерк университета, Антон Секисов заставляет корреспондента крупной газеты, «амебу в растянутом свитере», смотреть скучнейший футбольный матч, разговаривать с похоронным агентом и страдать из-за отсебятины, которую вписывает в его статьи редактор. А «Хозяйка цеха „ЦветОК”» Евгении Некрасовой — вообще не рассказ, а стихотворение (достойное внимания).
Кроме текстов, есть аудиоверсия: она доступна в Storytel (журнал дарит месяц бесплатного доступа к сервису).
8. В «НГ-ExLibris» — статья Максима Лаврентьева о «предсмертной метаморфозе» в поэзии Веневитинова, Вагинова и Введенского. Лаврентьев рассматривает стихи, написанные незадолго до смерти — и становящиеся, по определению Мандельштама, посмертными; печать судьбы автора распространяется на его тексты, но и тексты с очевидностью пророчат трагический конец. «Скептик скажет, пожалуй, что здесь мы имеем дело с обычной для того времени модой на мрачную сентиментальность. Именно такому скептику Веневитинов устами Поэта отвечает, что предчувствие смерти — удел не тех, кто следует литературной моде».
9. Вышел новый номер «Артикуляции». Он открывается текстами «Комбинаторных чтений»: визуальная и заумная поэзия, поэзия формальных ограничений; среди авторов — Арсен Мирзаев, Света Литвак и Михаил Сухотин (здесь же его доклад о времени и пространстве в стихах Виктора Некрасова). В поэтических разделах журнала — впечатляющая поэма Екатерины Белавиной «Смородина Рембо», стихи Юрия Гудумака, Галы Пушкаренко, Дмитрия Замятина и Ирины Котовой:
о честолюбивые молодые матери
питающие сосцами будущих великих полководцев
просящие о зачатье великую оэлун
идите же покупайте игрушечные автоматы-бомбы-танки-бронетранспортёры
пусть ваш малыш стреляет
по собакам-кошкам-яблокам на деревьях-хлебу в печи
пусть сжимает в газовых камерах ладоней беззащитное тельце хомячка
учите строить пирамидки из человеческих черепов
принесенных из сувенирной лавки
чем больше жизней истребит ваш мальчик
тем больше почестей вам достанется
тем вернее
Среди прозаических публикаций — короткие тексты Владимира Аристова, отрывок из романа Елены Зейферт, довольно мрачные рассказы Владимира Кочнева («Ты думаешь, что жизнь это лотерея. Ты выиграл 400 рублей»); в переводном разделе — Адам Загаевский, переведенный Ириной Машинской, и поэты Сан-Францисского возрождения (переводы Яна Пробштейна, тексты войдут в антологию американской поэзии, которую напечатает «НЛО»).
10. В «Коммерсанте» Игорь Гулин подробно пишет об устройстве «Соляриса» Лема — и четырех его киновоплощениях (пуантом киночасти становится сопоставление Тарковского и Содерберга). Критик выделяет основные тематические и архитектонические категории «Соляриса». «В финальном свидании с океаном Кельвин прощает ему авантюру с Хэри и отказывается от требовательной веры. Будущее космической экспансии разума отменено — к нему нет возврата, как нет возврата к потерянной любви. Так рождается новое, очищенное от ожиданий, по-настоящему открытое будущее — „время жестоких чудес”». Очень хорошее введение в философию романа.
11. Три текста в «Мире фантастики». Александр Стрепетилов рецензирует сборник Лю Цысиня «Блуждающая земля» — обнаруживая, что писатель постоянно повторяется: «В его книгах перечислен десяток способов уничтожить планету, а вот к счастью Земли ведет только один путь — коммунизм» (есть в этом, если мы правильно понимаем мысль Стрепетилова, какая-то невротичность). Импринт Fanzon представляет роман Джаспера Ффорде «Вечный кролик» — сплав сатиры и антиутопии про мир, в котором кролики стали разумными существами и заговорили с людьми.
Ну а Светлана Евсюкова пытается представить себе, каким было бы фэнтези, если бы Толкина никогда не существовало. «Место эльфов-лучников заняли бы зловредные кельтские фейри, орков и хоббитов не было бы вообще, Джордж Лукас никогда не снял бы „Звездные войны”, а Джордж Мартин не написал бы „Песнь льда и пламени”». Романов в принципе было бы меньше (потому что Толкин снял табу на эпическую многотомность) — но, к примеру, знакомые нам книги Нила Геймана и Сюзанны Кларк вполне могли бы появиться: эти писатели «всегда умудрялись писать так, будто Толкина в принципе никогда не было». Кому-то другому пришлось бы придумывать ходовые клише современного фэнтези — в частности, фигуры возродившегося сверхзлодея (Вольдеморт) и странствующего борца с нечистью («Ведьмак»).
12. Три публикации о Данте. В «Коммерсанте» — эссе Марии Степановой о мандельштамовском «Разговоре о Данте», об образах деятельной Лии и созерцающей Рахили, о зеркальных отражениях текстов. «Поперек всех представлений об адском устройстве Данте делает девятый, последний круг местом предельного холода, и у него здесь есть предшественник — Овидий со своими поздними книгами, описывающий землю своей ссылки как неместо, где говорят на неязыке… Главная характеристика этого неместа — своего рода негативная стабильность: постоянный холод, постоянная опасность, постоянная невозможность разговора и понимания». От всего этого тянется нить к нашей насущной современности — в которой с разговором и пониманием, несмотря на повсеместность коммуникации, тоже большие трудности; в которой человек разрывается между бездействием и суетой, а даже относительно благополучная стабильность порождает чувство несвободы и депривации: «Ежедневное ощущение повторяемости, стесненности, неподвижности кажется кощунственным, когда мы осознаем его типологическое сходство с тем, что мы знаем по блокадным и тюремным записям. Но это оно; в обстоятельствах, бесконечно более щадящих, реакции остаются теми же, остается понять, на что именно я так реагирую. Если нам позволены чтение, интернет, прогулка, общение, откуда это чувство удушья, заточения, тесноты?»
Мандельштам писал: «Немыслимо читать песни Данта, не оборачивая их к современности. Они для этого созданы». В Aeon помещена статья психотерапевта и писателя Марка Вернона о важности «Божественной комедии» сегодня — и об отношениях Данте с категорией современности. Несмотря на универсальность «Комедии», Данте считал «современный» разум ограниченным, неспособным вместить универсум, особенно его духовные аспекты. При этом Дантова Италия, дантова Флоренция были средоточием перехода от Средневековья к модерности — и лишь в середине жизни (с указания на это и начинается «Комедия») Данте осознал, насколько важны и глубоки перемены; повлияло на это его злосчастное участие в политике, а ссылка, ставшая для него личной катастрофой, послужила к поэтическому преображению. Почему же Данте и его «духовный разум» по-прежнему важны для нас? «Он делает упор на познание жизни через опыт, переживание, а не изучение и созерцание. Дело не в накоплении и сортировке информации, а в доверии своим чувствам и готовности следовать за озарением. Так рождается интуитивная открытость, ведущая к гармоничному союзу»; Вернон добавляет, что это познание того же свойства, что библейское «Адам познал Еву»; познание любовное. «Данте говорит нам, что, если мы хотим двигаться сквозь пространство и время и узнать о вечных пределах существования, мы должны согласиться с их различными качествами и быть готовы подвергнуться их влиянию». Мы — то есть читатели Данте, которые совершают грандиозное путешествие вместе с ним.
Ну а в Ватикане и Флоренции, сообщает The Daily Mail, обнаружены рукописи Данте: находку сделала монахиня Джулия Болтон Хэллоуэй, в прошлом преподавательница Принстона. Раньше почерка Данте никто не видел. В рукописях есть изображение квадрата, наложенного на круг: «<...> с помощью этих фигур в „Божественной комедии” Данте описывает Бога». Имеются в виду слова Данте из заключительной песни «Комедии» — о том, что постичь умом представшее ему видение Бога так же невозможно, как геометру произвести квадратуру круга.
13. Джой Харджо — нынешний поэт-лауреат США — составила антологию поэзии коренных американцев. Как пишет в издании Ploughshares Синтия Уоллес, это важная корректировка поэтического канона страны. Коренные американцы почти отсутствуют на умозрительной карте американской поэзии — и Харджо сознательно обращается именно к этой метафоре: на сайте Библиотеки Конгресса появилась интерактивная карта, где поэтов, собранных Харджо, можно прочитать и услышать. Современные авторы, включенные в антологию, разделяют пафос Харджо и осознают, что занимаются с ней общей работой. Как пишет Натали Диас, чья книга «Постколониальная любовная поэма» — одно из самых ярких поэтических событий последнего года,
Дождь рано или поздно начнется — или же нет.
До тех пор мы прикасаемся к нашим телам, будто к ранам —
Незаконченная война начинается вновь.
14. Сайт Jellybooks представил онлайн-журнал — краткий гид по букеровскому длинному списку 2021 года. То же самое по-русски сделала по традиции Анастасия Завозова: ее характеристики букеровских романов, зачастую язвительные, можно прочитать в Esquire. «Мужчина живет один на острове в некоем неопределенном будущем, но тут к нему морской волной выносит женщину-беженку, и это становится поводом вспомнить все, что он так старательно компартментализировал».
15. В The New Yorker — красиво оформленный спецпроект Рейчел Сайм: путеводитель по мемуарам голливудских актрис. «Идеальный жанр для летнего поглощения» вступает с читателем в сговор: он требует оставить скепсис за порогом и с готовностью верить самым невероятным россказням. Кто-то, как Луиза Брукс, не боится признать, что Голливуд полон лжи, а кто-то, как Глория Суонсон, посвящает полтысячи страниц неприкрытому и в конечном счете обаятельному самовосхвалению. Кому-то интересны сопутствующие работе любовные драмы, кому-то — профессиональные байки, кто-то (Рита Морено) рассказывает о стереотипах и дискриминации в киноиндустрии XX века. Последняя книга в списке — мемуары покойной Кэрри Фишер, о которых и другие критики писали как об отличной прозе.
16. Лет тридцать назад журналистка Бетти Эппс решила взять интервью у Джерома Сэлинджера и, зная, что с журналистами тот не общается, написала ему письмо, в котором представилась писательницей — «высокой, с зелеными глазами и золотыми волосами» и нуждающейся в совете. Сэлинджер с ней встретился, они проговорили 27 минут, после чего писатель в раздражении удалился. Он был бы раздражен еще больше, если бы знал, что Эппс спрятала в рукаве диктофон. Таким образом она получила запись голоса Сэлинджера — единственную в мире. Отрывки из интервью впоследствии вышли в The Paris Review, но запись никто, кроме Эппс, не слышал. И, как рассказывает Lithub, никто ее и не услышит: с годами Эппс все больше стыдилась своего поступка — и вот теперь распорядилась, когда она умрет, кремировать кассету вместе с ней. Пожалуй, история не уступает драме с набоковской «Лаурой».