Заголовок этой статьи сходу поймут только те, кто в конце 80-х — начале 90-х внимательно следил за тогдашней битвой журналов, прежде всего «Нашего современника» и «Огонька». Они, конечно, вспомнят нашумевшую работу Вадима Кожинова «Правда и истина» («Наш современник», 1988, № 4). Во время оно это имя гремело, разделяя «патриотов» и «демократов», олицетворяя «возрождение России» для первых и «антиперестроечные силы» для вторых. О смерти Кожинова, случившейся 25 января 2001 года, промолчали государственные СМИ, но сообщил еще в ту пору либеральный телеканал НТВ, что воспринималось как дань почестей сильному и уважаемому врагу.
Сегодня Вадиму Валериановичу исполнилось бы 90. В «патриотическом» лагере он продолжает быть культовой фигурой. Его книги переиздаются и хорошо расходятся, ссылками на них полны тексты на соответствующих интернет-сайтах. В «Нашем современнике», ежегодно награждающем своих авторов премией имени Кожинова «за исследования в области истории, литературы и культуры России», уже второй год печатается его пространное жизнеописание (автор — заместитель главного редактора Сергей Куняев). Но в либеральном мейнстриме российской культуры Кожинов давно отсутствует даже как оппонент. Его попросту не знают националисты новых поколений, у них совсем другие авторитеты.
90-летний юбилей — хороший повод поговорить о месте В.В. в отечественной культуре. Кто он — классик русской мысли, как утверждают почитатели, или черносотенный маргинал, по мнению хулителей? Мне самому интересно в этом разобраться. В молодые годы я испытал его сильное интеллектуальное влияние, был, хоть и не близко, с ним знаком, иногда часами просиживал за увлекательными беседами в квартире на Малой Молчановке. Потом наступил период переоценки ценностей, и я с кровью и мясом выдирал из себя кожиновские догмы. Сейчас, как мне кажется, я равно далек и от ученичества, и от бунта. Но, разумеется, и то и другое оставляет неизгладимые следы, и на полную объективность претендовать было бы смешно.
Начнем с бесспорного. В 60-е Кожинов разыскал в Саранске Михаила Бахтина, вернул его в Москву, а его труды — в русскую культуру. В этом процессе принимали участие многие люди, в том числе и дочь Юрия Андропова, но, по общему признанию, роль В.В. была главной, и вряд ли кто-то мог его в ней заменить. Он решался на совершенно авантюрные поступки для достижения цели. Чего стоит тайная передача рукописи «Проблем поэтики Достоевского» в Италию и шантаж «вторым делом Пастернака» издательства «Советский писатель». Или буквально преследование Первого секретаря Союза писателей СССР Константина Федина для получения от него подписи под письмом о необходимости публикации бахтинских работ. Когда Михаилу Михайловичу в 1962 году пришло наконец официальное предложение о переиздании «Проблем...» в СССР, счастливый автор написал своему неутомимому ходатаю: «Всем этим я всецело обязан Вам и только Вам (подчеркнуто Бахтиным. — С.С.). Примите от меня глубочайшую благодарность!». Полагаю, к этой благодарности не сможет не присоединиться даже самый суровый кожиновский порицатель.
В 60-е же В.В. прославился как литературовед-теоретик, один из основных создателей (наряду с Сергеем Бочаровым, Георгием Гачевым и Петром Палиевским) знаменитого трёхтомника «Теория литературы: основные проблемы в историческом освещении» (1962–1965). Понятно, что с тех пор отечественное литературоведение ушло далеко вперед, но, насколько я, неспециалист, понимаю, этот труд был важным этапом в его развитии.
Вполне почтенны и работы Кожинова о русской классической литературе. Советские школьники и студенты 70-х — 80-х наверняка помнят книжку «Три шедевра русской классики» (1971), где его перу принадлежит весьма интересный анализ «Преступления и наказания». Я знал одного тютчевоведа, который плевался при упоминании фамилии «Кожинов», но, как хотите, лучшей биографии Федора Ивановича (ЖЗЛ, 1988) пока никто не написал, при всех ее недостатках. Кожиновскую идею о «тютчевской плеяде» профессионалы не поддержали (как и вообще его периодизацию истории русской литературы), но сборник «Поэты тютчевской плеяды» (1982), по сути, антология русской религиозной лирики XIX века, для своего времени был очень хорош. В.В. едва ли не первый в подготовленных им фетовских сборниках начал печатать авторские, а не тургеневские редакции многих стихотворений Афанасия Афанасьевича.
Куда больше возражений вызывает Кожинов — литературный критик, но это само собой разумеется — оценка текущей словесности дело априорно субъективное. Но то, что он был одним из ведущих критиков середины 60-х — середины 80-х, несомненно. Как и то, что он сформировал, по крайней мере в поэзии (кто-то его остроумно назвал «делателем поэтов»), свое направление. Иные считают его тупиковым, но имена Николая Рубцова и Юрия Кузнецова из русской поэзии не вычеркнуть. О прозе В.В. писал меньше, но в его активе отличные разборы первых рассказов Василия Шукшина, «Пенелопы» Андрея Битова и «Привычного дела» Василия Белова. Последним кожиновским открытием стал Дмитрий Галковский.
Всего перечисленного достаточно для скромного, но достойного места в истории русской литературы. Но восхищаются Кожиновым или отвергают его с порога не за это. Литературу он любил искренне, однако интересы его и амбиции к ней не сводились, он претендовал на большее — быть главным теоретиком культурно-политического движения, которое называют «неославянофильством», «неопочвенничеством» или просто «русской партией». Литературная критика была лишь цензурно дозволенной, надводной частью этого движения. Но Кожинов рисковал выходить за флажки, оставаясь при том в официальном литературном поле. Вызвавшая гигантский скандал его статья «И назовет меня всяк сущий в ней язык...» («Наш современник», 1981, № 11), формально приуроченная к юбилею Достоевского, стала лишь слегка закамуфлированным идеологическим манифестом, воскрешающим традиции русского «мыслительства» начала XX века. Кстати, далеко не все лидеры «русской партии» манифест этот приняли, но ничего сравнимого противопоставить ему не смогли. И уже позднее, во времена перестройки, В.В. окончательно оставил нишу литературного критика (хотя та же «Правда и истина» и написана в качестве рецензии на «Детей Арбата» Анатолия Рыбакова, но это не более чем повод) ради позиции историка, или даже «историософа», трактующего о вечной теме русской мысли — судьбе России. Итогом исторических изысканий Кожинова явились его фундаментальные труды — «История Руси и русского Слова» (1997) и «Россия. Век XX» (1999).
Значение В.В. для «русской партии» невозможно переоценить. Там было много талантливых людей, но сильных интеллектуалов — единицы. Пожалуй, только Игорь Шафаревич и Петр Палиевский могли составить Кожинову конкуренцию. Но первый был слишком академичен, а второй — слишком осторожен для роли передового кулачного бойца, Кожинов же, сочетавший интеллектуализм с авантюрным темпераментом, соответствовал ей идеально. Полемист он был блестящий, подавляющий оппонентов не только волевым напором и гибкостью ума, натренированного беседами с Бахтиным и Эвальдом Ильенковым, но и умопомрачительной начитанностью. Помнится, Алесь Адамович с иронией спрашивал в «Огоньке»: «Есть ли хоть какая-то область знания, в которой Вы, Вадим Валерианович, не специалист?» Критики-«демократы», мерявшиеся с Кожиновым силами в конце 80-х — начале 90-х (Владимир Лакшин, Станислав Рассадин, Бенедикт Сарнов) выглядели по сравнению с ним довольно бледно (исключение — Алла Латынина). Конечно, «русская партия» состоялась бы и без Кожинова, но в том, что ей удалось привлечь на свою сторону какую-то часть интеллигенции, его заслуга первостепенна. Однако не надо быть адептом «русской партии», чтобы признать: та же «Правда и истина» сильно расширила рамки обсуждаемого в перестроечной публицистике. Едва ли не впервые в советской подцензурной прессе было сказано о том, что террор начался задолго до 1937 года, что сталинизм есть прямое порождение революции. Конечно, автор преследовал при том свои особые цели, но это уже другой вопрос.
Но Кожинов не только полемист, но и синтетик, единственный из вождей «русской партии», создавший собственную целостную версию отечественной истории. Поздние книги В.В., где эта версия изложена, окончательно закрепили его статус главного интеллектуала в «патриотической» среде. Кожиновская концепция наследует отчасти славянофильству, но главным образом евразийству. Вот ее смысл в самом сжатом виде. Россия — особая цивилизация, объединившая живущие на ее территории народы разного этнического происхождения и вероисповедания. Эта цивилизация принципиально отлична как от Запада, так и от Востока. Если на первом господствует закон (номократия), а на втором традиция (этократия), то в России всегда властвовала идея (идеократия) — сначала монархическая, потом коммунистическая. Кризис/крах государственной идеи влечет за собой и кризис/крах самой государственности — до той поры, пока массами не овладеет новая идея-правительница. Советский период русской история начался как смута, но затем, после многих страданий и потерь, снова возродилось великое государство, благодаря которому Россия одержала победу во Второй мировой войне. Так же и смута 90-х рано или поздно сменится очередным державным подъемом или Россия исчезнет вовсе. Россия — не лучше и не хуже Запада, у нее свое добро и свое зло, ей надо следовать своему пути, а не заимствовать какие-либо модели развития извне.
Что-то очень знакомое, не правда ли? За исключением некоторых деталей, это пропагандистский дискурс нашей нынешней власти. Читали ли Кожинова спичрайтеры высокопоставленных лиц РФ, периодически изрекающих близкие по смыслу сентенции, мне неведомо, но в таком контексте он вовсе не выглядит маргиналом, и просто так отмахнуться от его «историософии» невозможно. И не так уж мало людей видят в ней «научную» основу для подобной риторики. Еще бы, ведь В.В. «создал свое направление в российской исторической науке», его работы «взорвали традиционную историографию. Они сбросили с глаз историков пелену советской пропаганды. ...Стали настольными для многих российских ученых и политиков» — так рекламируют кожиновские книги издатели! Да и сам автор подавал свои труды именно как академические, на что намекают их подзаголовки: «Современный взгляд» и «Опыт беспристрастного анализа».
Стремление отождествить свою точку зрения с научной истиной было характерно уже для Кожинова — литературного критика, неустанно подчеркивавшего, что он вообще-то не критик, а литературовед, пишущий в том числе и о современной литературе. Как возвеличивание «своих» поэтов и прозаиков, так и уничтожение репутаций конкурентов производилось им по якобы совершенно объективным критериям. Замечательно, что свой вызвавший немалую полемику памфлет против Юрия Трифонова Кожинов опубликовал в ежегоднике ИМЛИ «Контекст» под названием «Проблема автора и путь писателя: На материале двух повестей Юрия Трифонова („Студенты”, „Дом на набережной”)». Сама манера кожиновского письма стилизована под суховатый академизм, но сквозь него слишком ярко просвечивает огонь страстей. Беспристрастие и Кожинов — «две вещи несовместные».
Уже в «Правде и истине» видно, как автор ради доказательства своего тезиса манипулирует фактами с полнейшим произволом. Позволю себе оттуда одну показательную цитату, из которой выросла вся современная «антирусофобская» пропаганда:
«Итак, Сталин, мол, повернул на „русский” путь (вместо „европейского”) — отсюда и проистекает чудовищное насилие, ведущее к неисчислимым жертвам. В этой связи в романе [„Дети Арбата”] возникают имена Ивана Грозного и Петра Первого, которые, так сказать, послужили „образцами” для Сталина — естественно, специфически „русскими” образцами. Что сказать по этому поводу? Прежде всего, нетрудно разглядеть нелепый парадокс в самом обращении к фигуре Петра Первого: ведь Петр всецело ориентировался именно на Европу, и многие его ближайшие вдохновители и сподвижники были выходцами с Запада. Подавляющее большинство казненных при Петре — это 1 182 бунтовщика-стрельца, а руководил их казнями шотландец Патрик Гордон. Словом, едва ли допустимо видеть в Петре образец специфически „русского” (или „азиатского”) деятеля. Что же касается Ивана Грозного, то обилие казней при нем объясняется отнюдь не его „русскостью”, а тем, что он правил в XVI веке... Один из наиболее серьезных исследователей русской истории XVI — начала XVII века Р. Г. Скрынников доказал в своей книге „Иван Грозный” (1975), что при этом царе „было уничтожено около 3-4 тысяч человек”. Между тем как давно установлено, в Англии в тот же век казнено было при Генрихе VIII 72 тысячи, при Елизавете — свыше 89 тысяч человек... Чтоб найти хоть каких-нибудь «предшественников» Сталина в России, приходится, как видим, углубляться на три или даже четыре с лишним столетия назад. И это вполне закономерно, ибо в течение XVIII — XIX столетий Россия в сравнении с Западной Европой была поистине уникальной страной: за 175 лет в ней по политическим обвинениям было казнено всего лишь 56 человек (6 пугачевцев, 5 декабристов, 31 террорист времени Александра II и 14 террористов времени Александра III). За это же время в Западной Европе было совершено много десятков тысяч политических казней (так, всего за пять дней июня 1848 года в Париже было расстреляно 11 тысяч человек..., а за несколько дней мая 1871 года — более 30 тысяч человек). Ничего подобного в России не было».
Сегодня нетрудно, совершив некоторое количество кликов, проверить все это обилие информации и выяснить, что по большей части она подтасована. 3-4 тысячи, казненных Грозным, это только те, кто упомянуты в его синодике, точное количество жертв опричнины неизвестно. 72 тысячи Генриха VIII и 89 тысяч Елизаветы I — цифры, не имеющие никакого документального подтверждения. Пугачевцев, по приговорам следственных комиссий, взошло на эшафот около 50. Непонятно, куда исчезли семеро казненных при Анне Ивановне — по делу Долгоруких и по делу Волынского, Мирович, обезглавленный при Екатерине II, забитые шпицрутенами участники бунтов военных поселенцев — 29 при Александре I и 129 — при Николае I, около 400 повешенных и расстрелянных польских повстанцев при Александре II и т. д., список можно расширить. 11 тысяч июня 1848 года — это погибшие в бою и расстрелянные на месте, а не жертвы «политических казней», равно как и 30 тысяч — общее количество коммунаров, убитых версальцами во время Майской кровавой недели (по приговору военных трибуналов, расстрелянных было лишь около 300). Это все равно что считать павших в сражениях и повешенных по приказу Панина пугачевцев — тоже будут десятки тысяч. И почему бы тогда не вспомнить тысячи казаков-булавинцев, уничтоженных петровскими войсками в 1707–1708 годах.
Я вовсе не собираюсь дискутировать на нашу излюбленную тему, где больше убили людей — в России или на Западе. Я только хотел показать особенности кожиновской «беспристрастной научности». Конечно, в любой текст могут вкрасться фактические ошибки. Но в данном случае небеспристрастен сам подход автора, сравнивающего политический террор Ивана Грозного с уголовными репрессиями при Тюдорах. Приписывая жестокость Петра его западничеству и выпячивая Патрика Гордона, он почему-то забывает, что в стрелецких казнях участвовал лично сам царь, его фаворит и его бояре. Вряд ли В.В. смог бы привести пример из европейской истории, когда монарх и его ближайшие советники-аристократы самолично рубят головы мятежникам. Это не логика ученого, который ищет истину, — а ведь именно на такой поиск Кожинов претендовал, что видно даже по заглавию статьи, — это логика идеолога-пропагандиста, старающегося во что бы то ни стало вбить в голову читателя то, что он считает нужным. Но, надо признать, пропагандиста умелого, высокопрофессионального. На меня, девятнадцатилетнего студента-историка, «Правда и истина» произвела в 88-м сильнейшее впечатление. Интернета тогда не было, а чтобы проверить все выкладки плотно написанной и буквально напичканной самыми разными сведениями работы, понадобилась бы специальная поездка в «Историчку».
Мой научный руководитель профессор Аполлон Григорьевич Кузьмин Кожинова не любил — ревновал к нему. Они оспаривали друг у друга место главного идеолога «русской партии», и Кожинов явно в этом соревновании выигрывал. Как-то А.Г. рассказывал нам, своим студентам, что в разговоре с В.В. указал на его ошибки в древнерусской истории, но последний невозмутимо ответил: «Да, Вы правы, но мне это нужно для концепции». Увы, способность «для концепции» пойти на какую угодно натяжку во всей красе проявилась в его итоговых книгах. Там нужно проверять едва ли не каждую строчку, при том что они обставлены ссылками на солидных историков. Помню свое изумление от того, с какой ловкостью Кожинов в журнальном тексте, посвященном апологии черносотенцев (он потом вошел в первый том «России...»), записал в последние чуть не всю культурную элиту России начала прошлого столетия, в частности Николая Бердяева и Сергея Булгакова. Но это был сюжет, который я неплохо знал, бóльшая же часть кожиновской дилогии посвящена Древней и Средневековой Руси и истории раннего СССР — здесь я специалистом не был и долгое время В.В. доверял. И лишь основательно заполнив пробелы своего образования, я убедился, что ни идея о «хазарском иге», с которым якобы боролась Русь в IX–X веках, ни идея о благотворности ига монгольского (обе эти темы Кожинов развивал вслед за Л. Н. Гумилевым) не могут быть подтверждены данными источников. Особенно экстравагантно смотрелось «открытие», что Мамай на Куликовом поле выполнял волю пославших его на Русь генуэзцев (коварный Запад уже тогда хотел стравить евразийские народы в своих интересах!).
Наконец, последнее разочарование случилось, когда я по рабочей необходимости плотно занялся сталинским периодом. Важнейший тезис В.В., заявленный еще в «Правде и истине» и развернутый в «России...», о том, что самые кровавые репрессии происходили сразу после революции и во время коллективизации, а в 37–38-м пострадала в основном партийная элита, ранее сама творившая беззакония, тоже не соответствовал фактам. Выяснилось, что Большой террор действительно велик по числу погибших, причем наибольшее количество его жертв — простые русские люди, расстрелянные по «антикулацкому» приказу 00447, а отнюдь не «ленинская гвардия». Серьезные научные работы, осмыслявшие эту бойню, вышли уже после смерти В.В., но сам текст приказа был опубликован еще в 1992 году в широко распространенной газете «Труд» — тем не менее ссылок на него в кожиновских текстах мы не найдем.
Было бы большой и очевидной несправедливостью ставить Кожинова на одну доску с современными его эпигонами — борцами с «русофобией». Они ведь в большинстве своем «на работе», но даже и те, кто ведут свою борьбу просто по зову души, делают это в атмосфере государственного поощрения. Кожинов же работал исключительно на себя, ну еще на «русскую партию», которая в 90-е находилась в полном загоне. То, что он писал в ту пору, было ересью, вызовом не только официальной идеологии, клявшейся либеральными ценностями, но и самому духу времени. Никаких наград, никаких благ, никаких грантов он за это не имел. Он сознательно шел против течения и остался верен себе до конца. Но — на войне, как на войне! — в средствах В.В. не стеснялся.
Сама по себе идея о России — особой цивилизации со своим добром и злом, вполне обсуждаема в научном поле. Но Кожинов занимался не анализом этой цивилизации, а агитировал за нее и потому рассказывал почти исключительно о ее добре, сознательно (менее всего он был наивным человеком) замалчивая зло. Или пытался интерпретировать последнее если не как добро, то как некую историческую неизбежность, имеющую свой высокий, пусть и трагический смысл. Отсюда апология самых мрачных страниц нашей истории — монгольского и сталинского ига. В.В. творил миф о вечно прекрасной и великой — даже в страданиях — Родине. И, думаю, она была его «одной, но пламенной страстью». Настолько пламенной, что в пресловутом выборе между родиной и истиной он экзистенциально выбрал первую. Но тем, кто такого выбора не сделал, нужны были «аргументы и факты» — для них и предназначалась его «беспристрастная» пропаганда.
Работая над этой статьей, я наткнулся на одно позднее кожиновское интервью, где он сделал возмутительное, с точки зрения историка-профессионала, заявление, что «начиная с [С. М.] Соловьева, русская историография занималась не столько изучением русской истории, сколько ее беспощадной критикой. Критикой крайне беспринципной». Вот какой был, оказывается, замах у В.В. — переписать всю классическую русскую историографию, создать не «критическую», а «позитивную» историю Отечества! Зачеркнуть великого труженика Соловьева и вместо него насадить фантазии о прелестях особого пути. Такие попытки предпринимались и раньше — учителями Кожинова, славянофилами и евразийцами. И как характерно, что и те и другие тоже не церемонились с истиной. Тот же Соловьев вспоминал, что Константин Аксаков «правда... не позволял себе выдумывать фактов, но зато никакая самая чудовищная натяжка его не останавливала...». А Николай Трубецкой честно признался в письме к единомышленнику по поводу своего наиболее известного «исторического» опуса «Наследие Чингисхана»: «...я бы все-таки не хотел бы ставить своего имени под этим произведением, которое явно демагогично и с научной точки зрения легкомысленно». Почему-то всегда так получается, когда выбираешь родину.
Аксакову фанатизм, а Трубецкому легкомыслие давно простили за заслуги перед русской культурой. Я думаю, пройдут десятилетия, простятся и Кожинову его фальсификации, и он будет восприниматься как талантливый интеллектуальный провокатор, будивший мысль, как сомнительный идеолог, умевший тем не менее подать свои идеи привлекательно и увлекательно, — наконец, просто, как первоклассный публицист, у которого стоит поучиться мастерству выстраивания сложного, многотемного текста. Но не сегодня — когда кожиновскими штампами полна пропаганда режима, призывающего нас полюбить ту особую цивилизацию, которую этот режим слепил из худших русских традиций и намерен консервировать дальше. И я понимаю тех, кого от имени моего героя коробит. Но они, в отличие от меня, не слышали, как В.В. читает Фета. Помню, как в разгар беседы он воскликнул: «Лучшие стихи Фета мало кто не знает!» — и сходу, по памяти, прочел «Ошибку»:
...Ушел он на Восток. В горах, в развале битв,
Который год уже война его стихия.
Но имя он одно твердит среди молитв
И чует сердцем, где Россия...
Давно настала ночь, давно угас костер, —
Лишь два штыка вдали встречаются, сверкая,
Да там, на севере, над самой высью гор
Звезда сияет золотая.
Ему было 69, но он горел, как юноша, всем своим существом сливаясь с декламируемыми строками. Тут сразу были и поэзия, и Россия — то, что он любил, во что верил. Вера и любовь — не оправдание для интеллектуала, пренебрегающего истиной, но все же повод для попытки его понять.