Так получается, что очень многие явления, происходящие в Перми, и очень многие черты, присущие локальной городской культуре, я постигаю через городское пространство. Черт его знает, с чем это связано. Оптимистическая версия состоит в том, что оно действительно является универсальным ключом ко всему, все впитывает, все отражает, все определяет и регламентирует. Пессимистическая — в том, что это просто наиболее демократичный способ видения, доступный даже профанам. Как бы там ни было, для разговора о пермской литературе мне удобнее всего использовать именно этот инструмент — пространство. Где еще искать живой образ, если не в нем?
Через три года Пермь отметит трехсотлетие. 297 лет — это, в общем-то, нормальный срок для того, чтобы в городе сложилась собственная мифология, выработалось четкое отношение к тем или иным вещам.
Пермская литературная мифология вполне сформирована, и ее столпы присутствуют в пространстве города. Наверное, самый популярный миф связан с сестрами Циммерман, учредившими первую частную школу в Перми. По сложившемуся мнению, они стали прототипами чеховских «Трех сестер», о чем повествует мемориальная доска на здании школы и эпитафия на кладбище. Сам Чехов был в городе в 1890 году — и по этому поводу тоже есть мемориальная доска.
Еще одна важнейшая для Перми фигура — Борис Пастернак, который жил и работал в окрестностях Перми, во Всеволодо-Вильве, в 1916 году. В доме, где он жил, сегодня открыт музей, а в Перми (считается, что она стала прообразом Юрятина из «Доктора Живаго») установлен памятник. В скором времени в городе может появиться еще один «литературный» памятник — Федору Достоевскому. Улица его имени уже есть. Правда, Достоевский был в Перми всего два раза, и оба они, во-первых, исчислялись часами, а во-вторых, произошли, как бы это сказать, не по доброй воле. Просто в первый раз его везли в ссылку, а второй — из ссылки. Вот и все.
Мифы и легенды, исследования и публикации, книги и фестивали, связанные с этими и некоторыми другими именами, составляют значимую часть пермского литературного мифа. Это, безусловно, хорошо и правильно, хотя иногда немного обидно для пермского локального патриотизма — так или иначе задумываешься, могло ли это мифотворчество пойти по иному пути, могло ли оно выстраиваться вокруг героев, для которых Пермь была чем-то большим, чем краткий эпизод в биографии.
О современности в этом плане рассуждать интереснее — мифология XXI века сформируется и закостенеет значительно позже. Хотя, возможно, в пермском характере и в будущем сохранится это стремление выпрыгнуть за пределы собственной идентичности, и в таком случае вообразить себе эту мифологию довольно легко: «Вот в этом здании Речного вокзала читал стихи великий писатель Лимонов; в этом здании библиотеки однажды выступил перед поклонниками менее великий, по мнению писателя Лимонова, писатель Прилепин; а здесь, в холле местного театра, несколько раз выпивал великий писатель Сорокин».
Наверное, это было бы не вполне справедливо. Ведь самое интересное начнется, когда мы попытаемся копнуть чуть глубже и познакомиться с пермскими писателями и поэтами, имена которых не на слуху — тех, чьим именем не называют улицы, в чью честь не устанавливают мемориальные доски, чье творчество в принципе не очень известно в широких кругах. И если в XIX веке Пермь, действительно, не была так уж богата на выдающихся литературных деятелей, то в XX и XXI веке найдется множество интересных судеб. Судьбы эти, правда, иной раз окажутся интереснее, чем литературные произведения, но это уже другой вопрос.
Вот только несколько моих любимых примеров. Константин Кузнецов — уроженец Перми, который, спасаясь от революции, эмигрировал в Королевство сербов, хорватов и словенцев и подрабатывал в местном универмаге, пока его талант художника-иллюстратора совершенно случайно не был замечен. Работая в Королевстве Югославия, он стал важнейшим автором русского комикса — явления, которое только сейчас начинают изучать и любить, — и вообще изрядно повлиял на становление этого жанра в Европе, а жизнь окончил в США, занимаясь иконописью.
Или Николай Костарев — участник Первой мировой и Гражданской войн, активный революционный деятель, автор авантюрных романов и мистификатор (один из приписываемых ему фейков — история о Сергее Лазо, сожженном японцами в паровозной топке). Костарев занял квартиру Мандельштама, когда того отправили в ссылку — и в большую литературу вошел не со своими романами, а с тем, что стал прототипом Алоизия Могарыча. А кроме того, он поддерживал связи с поэтами-футуристами, как и еще один пермский персонаж — Владимир Гольцшмидт.
Это вообще уникальная личность, фатально недооцененная в России, — отечественный Артюр Краван, один из первых в мире тотальных акционистов, посвятивший жизнь эпатажным выходкам, культуризму и чтению просветительских лекций (важным элементом которых было разламывание досок об голову). Пермский журналист Сергей Хакимов подобрал для него лучшее из возможных определений, одолжив его у Дмитрия Пригова, — «деятель культуры».
Василий Каменский. Мурал Александра-ЖунёваГольцшмидт тесно дружил с другим пермским футуристом, куда более известным в Перми и за пределами, — Василием Каменским. Каменский занял в литературной истории страны более достойное место, чем все перечисленные, — надо заметить, тоже не столько благодаря текстам (поэтом он был далеко не самым ярким), сколько своей удивительной биографии и активной деятельности: в значительной степени он известен как один из первых авиаторов и автор слова «самолет».
В литературной истории Перми XXI века настолько же яркие нетривиальные личности, пожалуй, пока еще не отметились. Конечно, над этим периодом довлеет фигура Алексея Иванова — писателя, который внес огромный вклад в создание нового образа Перми и Урала, в продвижение местной истории и мифологии. Иванов работает во многих жанрах сразу, создает большие проекты, проводит исторические исследования, занимается сценарной работой и так далее. Если бы не масштаб Иванова и не активность его творческого агента — не было бы, скажем, экранизации романа «Географ глобус пропил» и Россия не увидела бы важного фильма по роману пермского писателя, а лично я — не увидел бы на большом экране панелек своего любимого микрорайона, в котором все снималось, и местного уличного музыканта, с которым мы однажды пили водку на вокзале Пермь Вторая. Столкновение локального с глобальным — это ведь важный, почти магический момент, который не стоит недооценивать.
Правда, проблема в том, что в начале десятых у Иванова случился конфликт с пермскими властями. Если совсем коротко — власти, которые в тот период сделали ставку на современное искусство и на «пермский культурный проект» Марата Гельмана, совершенно перестали замечать Иванова и поддерживать его проекты. Писатель оскорбился настолько, что объявил Перми бойкот, власти назвал «жульем и жлобьем», которому «нехрен потакать», а читателей, которые надеялись на встречу с ним, призвал «не канючить» и «не заниматься демагогией». В общем, как-то некрасиво получилось. С тех пор Иванов не давал повода подумать, что в его позиции что-то изменилось, так что называть его «пермским писателем» и пытаться вплести его в пермскую идентичность, наверное, не стоит — хотя бы из уважения к его собственным чувствам.
Писатель Алексей Иванов
Фото: Юлия Зайцева
Иванов — самый яркий, но далеко не единственный пример сложных взаимоотношений литератора с его малой родиной. Не так давно мне на глаза попалась исследовательская работа в журнале «Вестник ПГГПУ» под названием «Литература Пермского края XXI века». Она посвящена преимущественно молодым пермским поэтам. Это короткая, абсолютно ученическая работа, в которой, однако, схвачено важное: «Рожденные и повзрослевшие уже почти в перестроечное время, никак не связанные уже с эвакуацией, с железным занавесом, молодые авторы тем не менее испытывают некие фантомные боли, реализуя в своих текстах образы города-ловушки, тюрьмы, норы хтонического чудовища, характерные для андеграундной пермской поэзии 1970–1990-х годов». Там же приводится замечательная фраза поэтессы Дарьи Тамировой: «Мне кажется, что у всякого пишущего здесь есть подспудное ощущение, что он сюда сослан».
Виталий Кальпиди (тоже, кстати, когда-то покинувший Пермь после полутора десятков лет жизни в ней) в двадцатом веке называл Пермь «косоносой сатрапкой, бабкой, бросившей внуков»; Антон Бахарев в двадцать первом веке пишет «холодно в Перми, холодно, нет холодней города» — и в этой сложности ощущений, свойственной разным поколениям поэтов, действительно есть некая преемственность и общность. Во всяком случае, это один из немногих примеров такой общности в пермской литературе. Но если ее трудно найти в истории и хронологии (по крайней мере, без глубокого профессионального анализа, который в этом очерке совсем даже не предполагается), то ее стоит поискать в поле образов и эмоций.
Тут все несколько понятнее. Впрочем, это, конечно, не моя заслуга: в первую очередь это заслуга филолога и литературоведа Владимира Абашева, чья книга «Пермь как текст» стала одной из главных работ, сформулировавших (и во многом сформировавших) пермскую литературную идентичность в ее современном изводе. Абашев много размышляет о взаимосвязях пермского текста и пермского ландшафта — одна из его лекций, например, посвящена поэтике рек и мостов. Мало какой пермской автор — вне зависимости от поколения, жанра и других обстоятельств — обошел вниманием образы пермских рек и оврагов, образы Камы и Камского моста. Ландшафт и продиктованные им психогеографические особенности так или иначе возникают в произведениях Владимира Радкевича, Леонида Юзефовича, Михаила Осоргина, Василия Каменского и многих других. Да того же Алексея Иванова, до определенного времени жившего в Закамске — районе, который отделен от Перми рекой и который должен был когда-то стать городом-спутником Перми, но не стал. У Иванова в «Географе» закамчанин Служкин говорит:
«Мы вроде бы в одном районе живем и как будто бы в разных мирах. <...> Живем мы посреди континента, а здесь вдруг ощущаешь себя на самом краю земли, словно на каком-нибудь мысе Доброй Надежды... Конечно, в детстве мы ничего этого не понимали, но ведь иначе и не считали бы Каму главной улицей жизни. И в нашей жизни все было связано с этой рекой, как в вашей жизни — с автобусной остановкой».
В этом смысле забавно, что едва ли не единственный культурный герой, который появился совсем недавно и который, кажется, имеет достаточно харизмы, чтобы стать частью нового мифа, обитает как раз-таки за Камой — для пермяка, во всяком случае, это важное обстоятельство. Героя зовут Павел Селуков. Пару лет назад его особо и не знал никто, кроме ребят с района, а сегодня по его рассказам ставят спектакли, ему явно благоволит Леонид Юзефович, он стал номинантом «Строгановской премии» — самой престижной награды для выдающихся пермяков, а его вторая книга «Добыть Тарковского» заняла место на стенде «Лидеры продаж» в петербургском Доме книги (вместе с книгой Дины Рубиной, что бы это ни значило).
Павел Селуков на железнодорожной станции Пролетарка
Фото: предоставлено Иваном Козловым
Мы с Селуковым знакомы: однажды мы с ним гуляли по Пролетарке — его родному микрорайону, «певцом» которого его уже назначили местные публицисты, — отдаленному и имеющему в Перми недобрую славу (как, впрочем, и все остальные микрорайоны, кроме пары совсем центральных). Селуков с удовольствием показывал мне памятные места — дискотеку, служившую ареной для массовых драк; железнодорожную станцию, на скамейках которой представители районной молодежи раньше ставились хмурым; «синюю хату», которую он сам едва сумел покинуть, оказавшись на грани жизни и смерти; и так далее.
Павел пишет маленькие рассказы, в которых преимущественно изображает родную Пролетарку и ее обитателей, а скоро напишет роман. В общем, помимо того, что Селуков действительно интересный и перспективный автор, мне кажется, что он послан нам всем в назидание. Десятилетиями мы строили свою мифологию на великих, но, по сути, «мимо проезжавших» и на разный срок задержавшихся Пастернаке, Чехове, Гайдаре и других классиках, зато теперь мы получаем настоящую, без всяких оговорок, пермскую идентичность — плоть от плоти аутентичного рабочего района, со всей сопутствующей красотой и со всеми сопутствующими ужасами.
Ну вот и замечательно.
Так нам и надо.