«Колоссальный опыт и счастье, что фюрер пробудил новую действительность»

Мартин Хайдеггер: симпатии к нацизму и забота о бытии

Чем важна книга «Бытие и время»

В каждой эпохе можно выделить мыслителей, определивших облик философии. Для Древней Греции это Платон и Аристотель, для Средневековья — Фома Аквинский, для начала Нового времени — Рене Декарт, для Просвещения — Иммануил Кант. Другие философы подчас не менее важны, но речь идет о «мажоритариях», олицетворяющих саму философию. И есть все основания полагать, что для XX века такой фигурой стал Мартин Хайдеггер, а наиболее значимым философским произведением — его «Бытие и время».

Значение событий в истории философии объяснить трудно: философское событие, описанное в нефилософских терминах, свое значение стремительно теряет. В случае с «Бытием и временем» ситуация отягощается тем, что автор писал языком возвышенным, который в русском переводе становится совсем ходульным. Стиль письма, манера постановки проблем (а также, надо полагать, установки самого автора) создали вокруг философа если не герметичную стену непонимания, то определенно культ полурелигиозной загадочности, даже мистичности, каким может похвастаться мало какой философ современности. Каждый первокурсник философского чувствует, что Хайдеггер — это Тот-Кто-Познал-Нечто-Сокровенное, но что именно?

Если обратиться к первым строкам трактата, оказывается, что люди подзабыли фундаментальный «вопрос о бытии» — и требуется срочно поставить его вновь. Поставить же его можно, лишь высветив «некое сущее», умеющее задаваться вопросом о бытии: «Это сущее, которое мы сами всегда суть и которое среди прочего обладает бытийной возможностью спрашивания, мы терминологически схватываем как присутствие». «Присутствие» — туманный перевод немецкого Dasein, «здесь-бытия». Это ключевое понятие философии Хайдеггера, означающее некий способ бытия, присущий только человеку. Для Dasein «в его бытии речь идет о самом этом бытии» — иными словами, бытие Dasein имеет отношение к загадке бытия как такового. Отсюда знаменитая формула: «Человек — пастух бытия».

Поэтому о бытии следует заботиться. Если беззаботно упорствовать в забвении бытия, то люди (das Man) «развернут свою собственную диктатуру»: «Мы наслаждаемся и веселимся, как люди веселятся; мы читаем, смотрим и судим о литературе и искусстве, как люди смотрят и судят; но мы и отшатываемся от „толпы”, как люди отшатываются; мы находим „возмутительным”, что люди находят возмутительным. Люди, которые не суть нечто определенное и которые суть все, хотя не как сумма, предписывают повседневности способ быть». Одним словом, надо быть не как das Man («городской человек, обезьяна цивилизации», брезгливо сетует Хайдеггер), а как Dasein, устанавливающее контакт с самим Sein, коль скоро последнее даровало нам такую возможность. Если бытие не пасти, судьба человечества сложится самым прискорбным образом: «Представим на миг, что человек лишился всякой возможности говорить и понимать слова „есть” и „бытие”, попытаемся хотя бы на несколько минут вообразить, что тогда станется с человеком. Какая бы катастрофа ни обрушилась на планету, она не сравнится с этим совершенно неприметным событием, то есть с тем, что человек утратил свое отношение к „есть”. Однако все дело в том, что эта катастрофа уже давно совершилась — просто никто еще не заметил ее в ее сути. Исторический человек забыл слова „есть” и „бытие”, поскольку он не желает осмыслять то, что ими названо. Безразличие к „бытию” окутывает планету. Воды забвения бытия заливают человека».

Человек — пастух бытия

Значение философии Хайдеггера трудно переоценить; помимо мыслителей, на которых он оказал прямое влияние (Сартр, Гадамер и многие другие), на него ориентировались и те, чьи интересы почти не пересекались с хайдеггерианской проблематикой, — например, Мишель Фуко признавался, что его «будущее как философа было обусловлено именно чтением Хайдеггера». Более того, спустя почти век после издания «Бытия и времени» Хайдеггер продолжает напрямую обуславливать ход философии в XXI веке: Грэм Харман создал объектно-ориентированную онтологию, отталкиваясь от хайдеггеровской, а Квентин Мейясу свой спекулятивный материализм — в пику Хайдеггеру. В 2014 году его имя загрохотало вне академических кругов — и виной всему так называемые Schwarze Hefte, «Черные тетради».

«Черные тетради» — философский дневник Хайдеггера, лаборатория его идей. Но широкую известность они приобрели вовсе не из-за размышлений о бытии, а о нацизме и евреях. Однако проблема даже не в этом, ведь о симпатиях Хайдеггера к национал-социализму и его (менее явном) антисемитизме было известно давным-давно — достаточно об этом сказано в работе Пьера Бурдье «Политическая онтология Мартина Хайдеггера» 1991 года и биографии Рюдигера Сафрански 1994-го. Поэтому вопрос в том, что нового раскрыли — если раскрыли вообще — «Черные тетради».

Хайдеггер как почвенник, антимодернист и член НСДАП

Одну из лекцией Хайдеггер начал словами: «Аристотель родился, работал и умер. Теперь рассмотрим его идеи». Вероятно, он желал, чтобы так же — отдельно от биографии — оценивали и его философию. Увы, некоторые эпизоды жизни Хайдеггера так и норовят бросить тень на его мысль.

Хайдеггер родился 26 сентября 1889 года в Мескирхе — провинциальном городке около Швабского моря, находящемся в области расселения алеманнов и швабов. Место рождения важно хотя бы потому, что именно с местным диалектом будут связывать высокий, темный стиль его философского языка; он и сам будет говорить о своей «укорененности на алеманнско-швабской земле». Впоследствии Хайдеггера так и будут называть: «волшебник из Мескирха», «швабский даос». Город детства он вспоминает много лет спустя в очерке «Проселок»: «Мы же, мальчишки, мастерили из дубовой коры кораблики и, снабдив гребными банками и рулем, пускали их в ручье Меттенбахе или в бассейне у школы. Эти дальние плавания еще без труда приводили к цели, а вскоре оканчивались на своем берегу. Грезы странствий еще скрывались в том едва ли замечавшемся сиянии, какое покрывало тогда все окружающее».

Юность Хайдеггера прошла в католической среде. После окончания городской школы родители отправили его в католическую семинарию, которую называли «Школой Святого Конрада». Ее он вспоминал тепло: «Я с удовольствием и с благодарностью возвращаюсь мыслями к началу моей учебы в „Доме Конрада” и все яснее сознаю, как глубоко все мои устремления укоренены в родной почве». Затем он поступил в архиепископскую семинарию во Фрайбурге, ректор которой в 1909 году характеризует Хайдеггера: «Он уверен в своем выборе теологического поприща, питает склонность к орденской жизни и, вероятно, заявит о своем желании вступить в Общество Иисуса». 30 сентября того же года семинарист и правда стал послушником ордена иезуитов, но пробыл в монастыре всего две недели, покинув его, возможно, по состоянию здоровья.

Безразличие к „бытию” окутывает планету. Воды забвения бытия заливают человека

После монастыря Хайдеггер поступил на теологический факультет Фрайбургского университета, где испытал влияние профессора-консерватора Карла Берга. Благодаря Бергу он познакомился с антимодернистским дискурсом, распространившимся среди католиков после энциклики Pascendi Dominici Gregis. В ней Пий Х осудил модернизм во всех его проявлениях — философских, религиозных, исторических, реформаторских: «Для более глубокого понимания модернизма и изыскания более верных средств для излечения этой раны теперь нужно, возлюбленные братья, исследовать причины, породившие и питающие это зло». В университете Хайдеггер вступил в антимодернистское движение «Союз Грааля», сражавшееся со злом модернизма, защищавшее церковные догматы и поддерживавшее восстановление Священной Римской империи германской нации. В статье для консервативно-католического журнала Allgemeine Rundschau (там же он публикует свои первые стихотворения) 21-летний Хайдеггер сетует на современность, которой свойственна «внешняя культура, непомерно ускоренный темп жизни, разрушающее основы стремление к новизне, мимолетные соблазны» и «безрассудное перепрыгивание через глубинное духовное содержание жизни». Эту неприязнь к своей эпохе — как и любовь к родным лесным тропам — он пронесет через всю жизнь.

В те же годы он штудирует работы Франца Брентано и Эдмунда Гуссерля (ассистентом которого станет в 1920-х) — предтечи и отца феноменологии, новейшей философской дисциплины о природе сознания и данном в сознании — то есть феноменальном — мире вещей. Феноменология возникла как противостояние сразу нескольким научным направлениям, в частности экспериментальной психологии, пренебрегающей, по словам Гуссерля, «прямым и чистым анализом сознания». Несмотря на католическую среду, в который Хайдеггер вырос, он переводится с теологического факультета на философский (позже он скажет, что философские исследования сделали для него «проблематичной и неприемлемой систему католицизма»), где в 1913-м защищает выпускную работу, вслед за Гуссерлем критикуя психологизм. Спустя еще несколько лет он станет в родном Фрайбургском университете приват-доцентом, в 1928 году — займет освободившуюся кафедру Гуссерля (за что ратовал сам Гуссерль), а в 1933 — будет назначен ректором Фрайбургского университета.

Хайдеггер симпатизировал национал-социализму и до ректорства. В начале тридцатых, в контексте противодействия потенциальному коммунистическому перевороту со стороны НСДАП, он сказал: «На крепкий сук — острый топор». Хотя позже философ уверял, что его политические взгляды были холодным расчетом, скорее всего, он был просто опьянен национал-социализмом — как и большинство немцев, голосовавших за Гитлера. Как-то на вопрос своего товарища Карла Ясперса — «Как может такой необразованный человек, как Гитлер, управлять страной?» — он ответил, что «образование совершенно не важно… вы только посмотрите на его великолепные руки!». В 1933-м Гуссерль писал, что у Хайдеггера «все сильнее проявлялся антисемитизм».

Одновременно с назначением на пост ректора Хайдеггер вступил в НСДАП. В рамках подготовки к церемонии вступления в должность он ввел в университете «принцип фюрерства» и предписал во время мероприятия исполнить гимн и кричать «Зиг хайль!». По его словам, «выбрасывание вверх правой руки» должно было означать солидарность не с партией, но народом. Профессура новым правилам не обрадовалась, поэтому Хайдеггер сделал партийное приветствие «обязательным только в момент исполнения четвертой строфы гимна». В своей ректорской речи он рассуждает о «духовном задании немецкого народа», который «работает над своей судьбой, выдвигая свою историю в открытость сверхмощи всех мирообразующих сил человеческого бытия и всегда заново отвоевывая себе свой духовный мир». Немцы, резюмирует новоизбранный ректор, должны исполнить «свое историческое задание».

Пресса встретила идеологическое выступление, сдобренное цитатами из античных классиков, с восторгом. По словам философа Карла Левита, речь Хайдеггера была выстроена настолько двусмысленно, что к ее концу слушатель терялся, «должен ли он открыть „Досократиков” Дильса или вступить в ряды СА». Если ректорское выступление он завершил цитатой из Платона, то спустя несколько месяцев речь перед 600 рабочими Фрайбурга закончил отсылкой к кумиру уже сегодняшних дней: «Человеку, в высшей степени преисполненному этой небывалой волей, нашему фюреру Адольфу Гитлеру троекратное „Зиг Хайль”!». Там же он говорил о необходимости «оздоровления народного тела» и осознания того, «куда завела немцев цивилизованная городская жизнь и что им необходимо сделать для того, чтобы вновь обрести почву под ногами и вернуть себе назад свою землю».

Идеологические мотивы появляются не только в его публичных выступлениях, но и в университетских. В лекции о Гераклите 1943 года Хайдеггер со свойственным ему пафосом сообщил: «Планета охвачена огнем. Сущность человека под угрозой. Только от немцев — при условии, что они найдут и сберегут свою „немецкость”, — может прийти всемирно-историческое сознание». Сложно сказать, каких немцев он имел в виду. Тех, которые несли вахту на сторожевых вышках Освенцима? Вряд ли. В 1960-х он говорил, что надеялся: «национал-социализм признает и вберет в себя все созидательные и творческие силы», — и нет никаких сомнений, что ничего созидательного в катастрофических преступлениях Третьего рейха Хайдеггер не видел. В протоколе комиссии, занимавшейся в 1945 году денацификацией Фрайбургского университета, говорится: Хайдеггер «верил, что Гитлер перерастет партию и ее доктрину и сможет направить движение, в духовном плане, по другому пути». Иными словами, он был не приспособленцем, а энтузиастом.

Речь Хайдеггера была выстроена настолько двусмысленно, что к ее концу слушатель терялся, «должен ли он открыть „Досократиков” Дильса или вступить в ряды СА»

Подлинные апологеты национал-социализма так и не признали Хайдеггера за своего. Последовательный нацист Эрнст Крик в своем журнале «Народ в становлении» сетует, что Хайдеггер, как и евреи, способствует разложению немецкого народа: «В „Бытии и времени” Хайдеггер осознанно и намеренно философствует о „повседневности” – ни словом не упоминая ни народ и государство, ни расу, ни все другие ценности нашей национал-социалистской картины мира. Если в ректорской речи… вдруг начинают звучать героические ноты, то это лишь результат приспособления к ситуации 1933 года, который полностью противоречит его основной позиции». В Расово-политическом управлении НСДАП тоже считали, что ректор лишь изображает приверженца национал-социализма. А в середине тридцатых и сам Хайдеггер засомневался в том, что нацисты обеспечат онтологическую революцию и вернут человека в просвет бытия. Что, впрочем, после победы союзников не помешает французским военным властям заключить в отчете: «Хайдеггер считается в городе нацистом (из-за его ректорства)».

Главная проблема отношения Хайдеггера к нацизму в том, что в послевоенные годы он публично так и не отказался от своих взглядов, — тогда как ждали от него именно прилюдного самобичевания. Герберт Маркузе в 1947 году потребовал от Хайдеггера, чтобы он публично отмежевался от нацистов, доказав тем самым свои «изменения и преображения». «Хайдеггер ответил, что еще во времена национал-социализма публично (в своих лекциях) засвидетельствовал такое изменение, а в 1945 году демонстративное отречение от своих прежних убеждений было для него невозможно, поскольку он не хотел оказаться в дурном обществе тех „приверженцев нацизма”, которые „самым омерзительным образом заявляли о своем переходе на другую мировоззренческую позицию”, желая обелить себя и открыть для себя путь к послевоенной карьере. Требование общественности, чтобы он „дистанцировался” от убийства миллионов евреев, Хайдеггер по праву считал чудовищным. Ведь если бы он решился на такое, это означало бы молчаливое согласие с суждением тех, кто приписывал ему соучастие в геноциде», — пишет Сафрански.

Что не так с «Черными тетрадями»

Итак, в отличие от бытия, нацистский бэкграунд Хайдеггера никогда не попадал в забвение. Но в 2014 году все выглядело так, будто вся планета только что открыла для себя Хайдеггера-нациста. Газетные заголовки говорят сами за себя: «„Черные тетради” Хайдеггера раскрыли антисемитизм в основе его философии», «Хайдеггер и газовые камеры», «Заражен ли Хайдеггер нацизмом?», «Хайдеггер по-настоящему был настоящим нацистом». Председатель общества Мартина Хайдеггера фрайгбургский философ Гюнтер Фигал, ознакомившись с «Черными тетрадями», ушел в отставку.

«Как председатель общества, названного в честь человека, я в некотором роде представляю его. После прочтения „Черных тетрадей”, особенно антисемитских пассажей, я более не желаю оставаться его представителем. Эти заявления не просто шокировали меня, но настолько изменили мои взгляды, что мне теперь сложно быть представителем [Хайдеггера]», — сказал экс-глава общества Мартина Хайдеггера.

По его словам, связь Хайдеггера с национал-социализмом оказалась «намного глубже, чем предполагалось до сих пор». Что же так поразило Гюнтера Фигала и СМИ?

«Черными тетрадями» Хайдеггер назвал дневники черного цвета формата 136×192 мм, которые он вел с 1931 года. Всего до нас дошло 34 тетради, некоторые — в частности, самые ранние — утрачены. Хайдеггер распорядился, чтобы их опубликовали в самом конце полного собрания сочинений — после всех книг и курсов лекций. Все рукописи были отредактированы Хайдеггером. На русском пока что выходят только Schwarze Hefte 1931—1938; русский издатель «Черных тетрадей» сказал «Горькому», что переведены будут и следующие тома, представляющие даже больший интерес, — например, антисемитские высказывания впервые появляются в записях за 1938—1939 годы.

Первый том начинается вполне невинно — по крайней мере, совершенно не такого захода ждешь от зловещих дневников, якобы окончательно заклеймивших философа как нациста: «Что нам следует делать? Кто мы есть? Почему мы должны быть? Что есть сущее? Почему свершается бытие? Из этих вопросов снизу вверх в их единстве и состоит философствование». Предшествует этому эпиграф, взятый из «Теэтета» Платона: «Впрочем, надо дерзать до конца». Не очень-то похоже на нацистско-антисемитский лозунг. Далее следуют ожидаемые размышления о Dasein, Ничто, языке и бытии, основаниях основания — разве что гораздо более доступно изложенные благодаря афористическому стилю. Встречаются максимы, вовсе расходящиеся с наклеиванием на Хайдеггера ярлыка «гитлеровца»: «Философствовать — значит обходиться без лидера».

Хайдеггер «верил, что Гитлер перерастет партию и ее доктрину и сможет направить движение, в духовном плане, по другому пути»

И все же лидер быстро появляется — в разделе «Из периода ректорства». Уже вторая запись гласит: «Колоссальным опытом и счастьем является то, что фюрер пробудил новую действительность, придавшую нашему мышлению правильное направление и ударную мощь. В противном случае оно при всей его основательности все же оставалось бы погруженным в себя и лишь с трудом нашло бы путь к воздействию <на людей>. Литературное существование закончилось». Далее Хайдеггер настаивает на необходимости некоего «духовного национал-социализма», который дополнил бы обычный национал-социализм. Он, с одной стороны, должен подготовить «возможность формирования мира и развития», с другой — отвечать «скрытой созидательной воле народа», а заодно уничтожить «дух буржуазии».

В следующей записи Хайдеггер совмещает философские и национальные надежды: «Подлинная, но крайне далекая цель: историческое величие народа в созидании и формировании сил бытия». Не формула ли это духовного национал-социализма: процветание Третьего рейха нога в ногу с воспитанием в немцах способности к Dasein? В таком случае государство Хайдеггера напоминает идеальное государство стоиков, состоящее сплошь из мудрецов. Чуть позже он окончательно связывает идеологию и онтологию воедино: «Национал-социализм может занимать хорошо определяемые позиции и тем самым содействовать формированию нового базового отношения к Бытию!» Но спустя несколько страниц Хайдеггер утверждает, что «национал-социализм — варварский принцип»; «национал-социалистическая философия — это не философия». Страницы «Черных тетрадей» содержат немало таких осуждений национал-социализма для «посредственности» и «масс», критики поверхностных нацистских философов Эрнста Крика и Альфреда Боймлера и рефлексии о национал-социализме правильного, хайдеггерианского, извода. Как резюмирует в послесловии немецкий издатель Хайдеггера Петер Травны, в записях «этого периода мы видим также, как мыслитель шаг за шагом расстается со своим прежним сочувственным отношением к национал-социализму».

Последствия издания «Черных тетрадей»

Основной вопрос «дела Хайдеггера»: насколько очернена его философия его биографией? Можем ли мы читать «Бытие и время», глядя сквозь пальцы на автора, поднимающего руку перед студентами в нацистском приветствии? Или Хайдеггер-философ целиком дискредитирован Хайдеггером-нацистом? Многие приняли именно последнюю точку зрения. В прошлом году в МИА «Россия сегодня» прошла посвященная «Черным тетрадям» конференция с участием зарубежных исследователей; консенсус был таков, что Хайдеггера следует чуть ли не исключить из учебной программы. Профессор Нью-Йоркского университета Ричард Волин сообщил, что «Хайдеггер — член партии, ответственной за убийство миллионов русских», поэтому «программа по его обелению ужасна». Среди обелителей профессор Института восточных языков и культуры Марлен Ларуэль назвала Дугина, с которым «надо бороться», а французский философ Эммануэль Фойе — Бибихина, который «предложил другую технологию перевода», сделавшую нацизм Хайдеггера незаметным (что за технология, впрочем, не уточнялось). Также утверждалось, что «за маской философии Хайдеггера скрывается расистский дискурс», что «Хайдеггер оставался гитлеровцем до смерти» и «менял своих любовниц каждые шесть месяцев». «Горький» поговорил с докладчиками и другими экспертами о значении «Черных тетрадей».

Эммануэль Фойе, профессор философии Руанского университета, автор Heidegger, l'introduction du nazisme dans la philosophie; Arendt et Heidegger. Extermination nazie et destruction de la pensée и других работ о Хайдеггере:

То, что Хайдеггер был членом нацистской партии в 1933—1944 годах и публично поддерживал Гитлера, хорошо известно. В своем эссе 2005 года Heidegger, l'introduction du nazisme dans la philosophie, в котором комментируются семинары 1933—1934 года, я пытался показать, что основания мысли и творчества Хайдеггера были составной частью расистской истребительной динамики национал-социализма.

«Черные тетради» подтверждают, что он принял нацистскую программу геноцида. В 1941 году, когда СС и Вермахт осуществляли на Восточном фронте истребление евреев и порабощение славянского населения, Хайдеггер утверждал, что «самый высокий политический акт» заключается в принуждении врага к «собственному самоуничтожению». С 1938 года он прославляет в «Черных тетрадях» «принцип Германии», заключающийся в «битве за свою самую чистую сущность». Эта битва приведет к 20 миллионам жертв среди русских.

Важно не позволять себе попасть в ловушку нескольких страниц «Черных тетрадей», написанных в то же время, когда был заключен пакт Молотова — Риббентропа, на которых Хайдеггер положительно отзывается о «русскости», потому что в 1945 году, после поражения нацистов, Хайдеггер вновь ополчился против России. Поэтому отстаивать модель нацистской мысли Хайдеггера, чем занимается Александр Дугин, — это историческое преступление против русского народа.

Ричард Волин, заслуженный профессор истории, политологии и сравнительного литературоведения аспирантуры Городского университета Нью-Йорка, автор книг Heidegger’s Children: Hannah Arendt, Karl Löwith, Hans Jonas and Herbert Marcuse; The Seduction of Unreason: the Intellectual Romance with Fascism from Nietzsche to Postermodernism:

Если проанализировать идеологические заявления, который Хайдеггер делал на протяжении 1920-х, станет очевидным, что он был практически влюблен в крайне правые взгляды таких своих современников, как Эрнст Юнгер, Карл Шмитт или Освальд Шпенглер. Он охотно признает это в письмах и других документах. С формальной точки зрения, это не нацистские — или еще не нацистские — взгляды. Но они однозначно антидемократические, авторитарные и имплицитно антисемитские. Поэтому ключевой вопрос — это не столько нацистский бэкграунд философии Хайдеггера, сколько измерение консервативной революции в ней.

«Черные тетради» показывают, как серьезно Хайдеггер был привержен правым взглядам уже в 1920-х. В «Бытии и времени» есть рассуждения о народе, общности, борьбе и «онтологической укорененности». В 1920-х эти термины были в ходу у немецких литераторов консервативно-революционных взглядов. В сущности, исследователи десятилетиями читали «Бытие и время» аполитично. Но с изданием «Черных тетрадей» — первые четыре тома содержат 1800 страниц абсолютно нового материала — мы узнали, насколько Хайдеггер придерживался протофашистских взглядов.

Если проанализировать идеологические заявления, который Хайдеггер делал на протяжении 1920-х, станет очевидным, что он был практически влюблен в крайне правые взгляды

Читая «Черные тетради», понимаешь: Хайдеггер считал, что Гитлер и компания пошли недостаточно далеко, что нацисты недостаточно радикальны. Именно поэтому он пишет: «Национал-социализм — варварский принцип. Это его сущностное свойство и его возможное величие. Опасность представляет не он сам — но то, что его умаляют до проповеди истинного, доброго и прекрасного». Хотя при случае Хайдеггер и критикует нацизм, эта критика осуществляется с точки зрения еще более радикального нацизма.

Дугинской интерпретации Хайдеггера, полагаю, не хватает критической дистанции. Я верю, что существует опасность, когда ты себя чрезмерно идентифицируешь с одним мыслителем или одной доктриной. Этот подход противоречит призывам Иммануила Канта к автономии и совершеннолетию. В статье «Что такое Просвещение?» он пишет: «Просвещение — это выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине (...) Несовершеннолетие по собственной вине — это такое, причина которого заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого. Sapere aude! — имей мужество пользоваться собственным умом! — таков, следовательно, девиз Просвещения. (...) Если у меня есть книга, мыслящая за меня, если у меня есть духовный пастырь, совесть которого может заменить мою, и врач, предписывающий мне такой-то образ жизни, и т. п., то (...) мне нет надобности мыслить (...) этим скучным делом займутся вместо меня другие».

Если мы откажемся от критики или недоверия в отношении мыслителя (даже великого мыслителя!), которого интерпретируем, мы рискуем занять слишком доверчивую, «религиозную» и, следовательно, менее философскую позицию.

Валерий Анашвили, главный редактор Издательства института Гайдара, издатель «Черных тетрадей»:

«Черные тетради» ставят исследователей перед экзистенциальным выбором. Можно рассуждать так: «Хайдеггер оказался явным мракобесом, антисемитом и нацистом, поэтому, вне зависимости от его глубинных мотивов, отныне мы должны презирать все его творческое наследие и считать его пузырем». А можно и так: «Несмотря на то, что Хайдеггер позволял себе в частных записях и отдельных завуалированных жестах неконвенциональный ныне мыслительный тон, касающийся евреев, русских, ученых, коллег, студентов, вообще всей человеческой массы, в целях философской истины этим можно пренебречь и считать, что тон его мысли никак не связан с объектностью его мышления».

Выбор одной из двух стратегий в современном хайдеггероведении кажется обязательным. Какая-то сила неумолимо навязывает необходимость примкнуть к тому или иному непримиримому лагерю. Однако я не уверен, что следует размежевываться столь яростно и бесповоротно. Мне кажется, что время окончательных решений еще не пришло, что нужно продолжать читать Хайдеггера и пытаться его понять. В конце концов, просто продолжать получать удовольствие от (некоторых) его пассажей — тех, где он философ, а не унылый и недалекий морализатор или пафосный кликуша.

«Черные тетради» ставят исследователей перед экзистенциальным выбором

Мы с коллегами много издавали Хайдеггера раньше (даже, грешным делом, я сам его немного переводил), будем издавать его и впредь. Для выводов и решений нужен материал: чем больше текстов будет доступно по-русски, тем весомей окажутся аргументы его критиков или поклонников, тем сложнее будет разного рода проходимцам от философии приватизировать тот или иной «фрагмент» Хайдеггера — его «национализм», почвенность, Dasein или что-то еще.

«Черные тетради» местами производят гнетущее впечатление, да. И для меня даже не тем, что в них Хайдеггер продолжает оправдывать свое ректорство и другие ошибки, обвиняя в них кого угодно, только не себя. А тем, что он пишет так, словно хочет окончательно укрыть от будущего свою личность, маленького живого Хайдеггера, сидящего в скорлупе огромного непробиваемого 100-томного автора под названием «Хайдеггер». Но тем интереснее искать и находить в «Черных тетрадях» крупицы его настоящей, не заглушаемой трескотней уже давно истлевшего языка, но живой души. И наблюдать, что в действительности хотела высказать чахлая и невеликодушная душа этого великого философа.

Анатолий Ахутин, философ, переводчик Хайдеггера:

Если бы участие Хайдеггера в нацистской «революции» можно было изъять из мыслительного мира его философии, не разрушая этот мир, философия Хайдеггера была бы дискредитирована в целом. Одержимость одним из «духов времени» — это как раз свидетельство последовательности и экзистенциальной ответственности философской мысли Хайдеггера.

Или «дело Хайдеггера» идет только о нем — тогда это всего лишь частный случай его биографии. Или это казус «дела о бытии», опыт бытия-присутствования, поставленный философом на себе, — тогда это опасная возможность входит в существо нашего общего — человеческого — дела. Тогда случай Хайдеггера не только философски общезначим, но и императивен: мысль философична, когда участна, когда рискует провалом, возможно, позорным. Или вместе с Хайдеггером-нацистом мы отвергаем всю его философию — его греков, немцев, Гельдерлина, «Бытие и время». Или мы должны прочитать «Черные тетради» как очередную главу, как вариацию этой философии. Иначе Хайдеггер просто дисквалифицирован в качестве философа, его незачем изучать. Тешить же свое моральное самодовольство обличениями нациста-антисемита — дело столь же надежное, сколь и пустое.

«Казус» Хайдеггера отнюдь не единственный в ХХ веке. «Революция справа», которая завлекла в нацистский Рейх множество мыслителей, дополнялась «революцией слева», где место «народа-нации» занимал международный «класс». Такого же рода «дела» — философские, не судебные — стоило бы завести на марксистов, троцкистов, маоистов. В 1970-х так называемые «новые философы» (Глюксман, Клавель) завели дела на всю немецкую классику (пощадив только Канта), вменив Фихте, Гегелю и Марксу вину философского обоснования тоталитаризма. Machenschaft (нем. «махинации», ключевой термин «Черных тетрадей», которым Хайдеггер характеризует не только евреев, но и неправильный национал-социализм, большевизм и другие силы, способствующие забвению бытия и деградации человечества — прим. ред.) из «Черных тетрадей» нетрудно перевести как «делячество» и перенести эту характеристику «духа технического мира» с «евреев» на знакомую «буржуазию», превратив тем самым отвратительный «антисемитизм» в благородное «классовое чутье».

Недобрый алеманнский маг

Жан Амери — немец, проклявший немцев и немецкую культуру, отказавшийся от немецкого имени и языка — вспоминал о своем заключении в Освенциме: «Порой на ум приходил недобрый алеманнский маг, говоривший, что сущее открывается человеку только в свете бытия, но из-за последнего он забывает первое. Значит, бытие, так-так. Но в лагере еще явственнее, чем на воле, виделось, что ни сущее, ни свет бытия ни на что не годятся. Ты мог быть голодным, быть усталым, быть больным. Но говорить, что ты есть вообще, было бессмыслицей. А уж бытие вообще превращалось в безотносительное и потому пустое понятие. (...) Чтобы уразуметь это, нам не требовалось семантического анализа или логического синтаксиса: достаточно было взглянуть на вышки, втянуть носом гарь крематориев».

Значит, бытие, так-так

Амери требовал, чтобы нация несла ответственность за преступления Третьего рейха, — он имел на это полное право как тот, на чьем теле буквально остались следы этих преступлений. Хайдеггер публично не требовал ничего подобного, но есть веские причины полагать, что он ближе скорее к Амери, чем к той воображаемой фигуре, приветствовавшей убийство миллионов русских и геноцид евреев, которую рисуют сегодняшние самопровозглашенные судьи.

Может ли быть в деле Хайдеггера вердикт? Разве что такой, который не признает в его деле ничего исключительного. Эмиль Чоран состоял в ультранационалистической «Железной гвардии», а сегодня лежит на Монпарнасе вместе с Паскалем и Сартром. Витгенштейн позволял себе неоднозначные высказывания и о Сталине («Люди обвиняют Сталина в предательстве русской революции, но они понятия не имеют о проблемах, которые пришлось решать Сталину»), и о нацистах («Ужасно, если победят нацисты, но и ужасно гнусно, если победят союзники»). Фуко поддержал Иранскую революцию 1979 года, ввергнувшую светскую страну в архаичный шариат. Политические взгляды философов зачастую перверсивны; Хайдеггер солидаризовался с древними греками не только философски, но и политически, возненавидев демократию вслед за Гераклитом и Платоном.

Как писал Делез, у философов всегда была сложная позиция по отношению к демократии, и склонение философского сознания к краям политического спектра может оказаться не только зрелым выбором, но и плодом того, что в своих размышлениях философы заходят чересчур далеко, туда, где исчезают какие бы то ни было ориентиры: «Утомленный взгляд мыслителя может принять одного за другого — не только немца за грека, но и фашиста за творца свободы и экзистенции». Безусловно, философия Хайдеггера родственна окружавшей его исторической и социальной действительности. Но она не перестает требовать к себе самого серьезного внимания от того, что ее творец искренне кричал «Зиг хайль!». В конечном счете именно за столь яркое сочетание несочетаемого — мудрости и политической слепоты — и должны быть благодарны Хайдеггеру все следующие поколения мыслителей: пока существует философия, он будет напоминать нам, что не стоит искать просветы бытия там, где царит небытие.