«Князь Мышкин — выродок даже среди высоких людей Достоевского»

У читателей «Идиот» с самого начала вызвал большой интерес, а вот критики и коллеги по перу далеко не всегда ограничивались восторженными откликами. Недоволен романом остался и сам писатель, охарактеризовавший свое творение в письме к В. М. и С. А. Ивановым довольно сурово:

«Случилось же так, что все лопнуло. Роман вышел неудовлетворителен, но, кроме того, вышло и то, чего я не мог даже и предвидеть прежде: вышло то, что я, долго быв вне России, потерял возможность даже и писать как следует, так что даже и на новое произведение какое-нибудь надеяться не могу. (…) хоть „Идиот” и не удался, но за 2-е издание его несколько книготорговцев готовы были дать и давали хоть и небольшие, сравнительно, деньги, но все же значительные, полторы и две тысячи».

Близкий друг Достоевского Аполлон Майков сразу после выхода в свет первых семи глав романа высоко оценил его, но позднее добавил к бочке меда ложку дегтя:

«…впечатление вот какое: ужасно много силы, гениальные молнии (напр<имер>, когда Идиоту дали пощечину и что он сказал, и разные другие), но во всем действии больше возможности и правдоподобия, нежели истины. Самое, если хотите, реальное лицо — Идиот (это вам покажется странным?), прочие же все как бы живут в фантастическом мире, на всех хоть и сильный, определительный, но фантастический, какой-то исключительный блеск. Читается запоем, и в то же время — не верится».

Майков при этом не мог не понимать, что автор к фантастике нисколько не стремился: «некоторые характеры просто портреты», — писал Федор Михайлович в ответ доброжелательному критику.

Известный критик Николай Страхов собирался написать об «Идиоте» статью, но так и не осуществил этот замысел. В письме к Достоевскому от 12 апреля 1871 года он нахваливал выходивших тогда «Бесов» и ругал роман про князя Мышкина:

«…Вы загромождаете Ваши произведения, слишком их усложняете. Если бы ткань Ваших рассказов была проще, они бы действовали сильнее. Например, „Игрок”, „Вечный муж” произвели самое ясное впечатление, а все, что Вы вложили в „Идиота”, пропало даром».

Согласно жене Достоевского, Анне Григорьевне, Виктора Буренина он считал самым отзывчивым своим критиком, который «наиболее понимал его мысли и намерения», однако «Идиот» Буренину пришелся совсем не по вкусу:

«Лица, группирующиеся вокруг князя Мышкина, тоже если не идиоты, то как будто тронувшиеся субъекты. Тринадцатилетние мальчики у г. Достоевского говорят не только как взрослые люди, но даже на манер публицистов, пишущих газетные статьи, а взрослые люди, женщины и мужчины, беседуют и поступают, как десятилетние ребята. Словом, роман можно было бы не только „Идиотом” назвать, но даже „Идиотами”: ошибки не оказалось бы в подобном названии».

Николай Лесков, опубликовавший свою рецензию под псевдонимом, тоже был не в восторге от романа, герои которого «все, как на подбор, одержимы душевными болезнями»:

«Некоторые видят в романе „Идиот” проведение автором такой идеи: честная простота и бесхитростность, откровенная, непоколебимая правдивость, соединенная с глубокою гуманностию и пониманием человеческой души, а главное, правдивая простота во всех отношениях с людьми, честность и любовь к ним есть всепобеждающее, гигантски сильное средство к достижению каких бы то ни было общественных или частных целей. Не знаем, насколько такой взгляд верен, потому что роман еще далеко не кончен; из того, что напечатано, подобное заключение вывести довольно смело».

И Салтыков-Щедрин не стал миндальничать, от него Достоевскому досталось за политическую близорукость и специфический подход к изображению характеров:

«Укажем хотя на попытку изобразить тип человека, достигшего полного нравственного и духовного равновесия, положенную в основание романа „Идиот” (…) И что же? Несмотря на лучезарность подобной задачи, поглощающей в себе все переходные формы прогресса, г. Достоевский, нимало не стесняясь, тут же сам подрывает свое дело, выставляя в позорном виде людей, которых усилия всецело обращены в ту самую сторону, в которую, по-видимому, устремляется и заветнейшая мысль автора. Дешевое глумление над так называемым нигилизмом и презрение к смуте, которой причины всегда оставляются без разъяснения, — все это пестрит произведения г. Достоевского пятнами совершенно им несвойственными и рядом с картинами, свидетельствующими о высокой художественной прозорливости, вызывает сцены, которые доказывают какое-то уже слишком непосредственное и поверхностное понимание жизни и ее явлений. (…) С одной стороны, у него являются лица, полные жизни и правды, с другой — какие-то загадочные и словно во сне мечущиеся марионетки, сделанные руками, дрожащими от гнева…»

Критики Серебряного века «Идиота» тоже особо не жаловали (в отличие, скажем, от «Преступления и наказания» и «Братьев Карамазовых»), отдельных разборов ему почти не посвящали и отзывались о нем чаще всего вскользь — как, например, Иннокентий Анненский в статье «Достоевский в художественной идеологии»:

«…роман [„Преступление и наказание”] не загроможден, подобно „Идиоту”, вставочными сценами, в которых драма так часто у Достоевского не то что получала комический оттенок, а прямо-таки мешалась с водевилем. … Ну, какая там игра была в „Бедных людях”?.. Одна струна, да и та на балалайке. С „Идиотом” тоже ведь плохо, хотя и совсем по-другому. Там душа иной раз такая глубокая, что страшно заглянуть в ее черный колодец».

Василий Розанов несколько раз мельком упоминает об этом романе и, как и критики XIX века, подчеркивает его фантастичность, хотя у него это скорее положительная оценка:

«„Преступление и наказание” — самое законченное в своей форме и глубокое по содержанию произведение Достоевского, в котором он выразил свой взгляд на природу человека, его назначение и законы, которым он подчинен как личность. Но „Идиот” — это было его любимое создание; кажется, самое свободное, наименее связанное с волнениями текущей действительности. Странный колорит лежит на этом романе; все фантастично здесь, и, вместе, как будто это фантастическое — звездный, мерцающий свет, падающий на серую нашу действительность из далекого, далекого будущего».

В известной работе «Достоевский и Ницше» Лев Шестов характеризует князя Мышкина, «положительно прекрасного человека», как называл его сам Федор Михайлович, на удивление уничижительно:

«Нет, князь Мышкин — одна идея, т. е. пустота. Да и роль-то его какова! Он стоит между двух женщин и, точно китайский болванчик, кланяется то в одну, то в другую сторону. (…) Нет, князь Мышкин — выродок даже среди высоких людей Достоевского, хотя все они более или менее неудачны. Достоевский понимал и умел рисовать лишь мятежную, борющуюся, ищущую душу. Как только же он делал попытку изобразить человека нашедшего, успокоившегося, понявшего — он сразу впадал в обидную банальность».

Наконец, не смог промолчать и главный в XX веке ценитель творчества Достоевского Владимир Набоков, который легко переплюнул в этом деле Шестова. Вряд ли Достоевский мог подумать, что когда-нибудь другой крупный писатель назовет его «идиота» гадким придурком, однако вот:

«Интересно проследить литературную родословную его героев. Его любимец, герой древнерусского фольклора Иванушка-дурачок, которого братья считают бестолковым придурком, на самом деле дьявольски изворотлив. Совершенно бессовестный, непоэтичный и малопривлекательный тип, олицетворяющий тайное торжество коварства над силой и могуществом, Иванушка-дурачок, сын своего народа, пережившего столько несчастий, что с лихвой хватило бы на десяток других народов, — как ни странно, прототип князя Мышкина, главного героя романа Достоевского „Идиот”, положительного, чистого, невинного дурачка, источающего смирение, самоотречение и душевный мир. У князя Мышкина, в свою очередь, есть внук, недавно созданный современным советским писателем Михаилом Зощенко, — тип бодрого дебила, живущего на задворках полицейского тоталитарного государства, где слабоумие стало последним прибежищем человека».