Расскажите, пожалуйста, о вашем детском чтении.
В детстве я, как и все в нашем городке, читал книги только на литовском языке. Самое большое впечатление в раннем возрасте произвели на меня «Том Сойер» и «Гекльберри Финн» Марка Твена, мне было тогда лет семь-восемь. Толстенная книга — помню, читал ее даже тайком под простыней, потому что мама запрещала, говорила, что пора спать. На меня очень сильно подействовала эта атмосфера детских тайн, и с тех пор меня потянуло к чтению. Я читал всякое разное, а вскоре у меня появилась страсть прочитанные книжки оставлять у себя, и они стали понемногу накапливаться — так и копятся до сих пор.
Была ли у вас дома какая-то библиотека?
Небольшая; у нас в семье было пятеро детей, нам приходилось не так уж легко, денег на покупку книг не оставалось, и они попадали ко мне от раза к разу. Мой отец работал в Обществе слепых, обучал незрячих людей, и я с ними тоже общался в школьные годы, подростком. Я ходил в общежитие к слепым, и они просили меня читать им книги. Я читал все, что они хотели, а мне взамен отдавали прочитанную книгу и еще две книги покупали за каждый прочитанный том. Так у меня начала складываться первая собственная библиотека, из их подарков. Кстати, слепые были очень творческими людьми, все играли на чем-то, старались участвовать в разных мероприятиях. Один из них, аккордеонист, хотел читать стихи со сцены и просил меня читать ему «Пана Тадеуша» Мицкевича. Он обучил меня письму Брайля, и я этим письмом записывал некоторые его любимые стихи, чтобы он мог выучить их наизусть.
Ваш круг чтения того времени, наверное, был стандартным подростковым — Дефо, Стивенсон?
Да, конечно, были и они, и Свифт, и Жюль Верн. Все эти книжки я перечитал по несколько раз, к более серьезным я тогда еще не подходил, но однажды мне попалась книга датского писателя Мартина Андерсена-Нексё, сейчас малоизвестного. Я ничего в ней не понимал из-за возраста, но все-таки пытался довести дело до конца, пока мама у меня ее не отобрала.
Еще я читал книги Карла Мая о Виннету, изданные в Литве еще в довоенное время — позднее их уже не выпускали, не знаю почему. Мне подобную литературу приходилось черпать из старых запасов, причем ее опасно было у себя держать, могли наябедничать. Например, Кнут Гамсун в то время не издавался в Советском Союзе, но мне достались довоенные издания из отцовской библиотеки, он держал такие книги и журналы на чердаке, дома держать боялся.
А что любили читать ваши родители?
Ничего особенного, они просто читали то же, что и все, популярных авторов вроде того же Гамсуна.
А ваши сверстники тоже увлекались чтением и Жюлем Верном?
Да. У меня был друг Ринкус Чаславац, мы учились в одном классе и всегда обменивались книгами. Он пошел потом в авиационное училище, живет сейчас в провинции, но мы иногда видимся, я к нему заезжаю. Ринкус в сарае мастерил самолеты, на одном из них он даже умудрился взлететь и сфотографировать наш городок Швекшну с высоты. Конечно, это связано и с тем, что Жюль Верн или Джек Лондон были постоянной темой наших разговоров. Мы даже выкопали бункер неподалеку от городка, делились там впечатлениями от книг, фантазировали. Чтобы поесть, мы ловили кур на ферме, закидывая через забор удочку с червяком.
Но времени для чтения вам наверняка не хватало.
Читать приходилось урывками, так как я был старшим ребенком, у меня было много забот, но я был так увлечен книгами, что старался уделить им каждую свободную секунду. Мне даже соседи приносили книги, видя мою страсть. Потом я записался в библиотеку, чтобы расширить круг чтения; начал интересоваться художниками и их биографиями, сам стал рисовать, и у меня неплохо получалось — одноклассники приносили мне свои альбомы, чтобы я им что-то нарисовал, и им поставили пятерку. Однажды в подарок маме я нарисовал на клеенке «Последний день Помпеи», а чтобы раздобыть денег на краски, я подрядился вырыть яму для гашения извести, четыре на четыре метра.
Забегая вперед: как-то раз я снимался в Риге, в одном эстонском фильме, зашел там в букинистический магазин и купил полуальбом-полукнигу Der Expressionismus, и в ней меня очень многое заинтересовало — у нас такое искусство увидеть было невозможно. Через некоторое время мне в руки попали письма Ван Гога: я с огромным чувством читал эту книгу и мечтал съездить в Голландию, познакомиться с его картинами, но уехать мы никуда не могли, нас не пускали — сиди дома и читай. А еще в 1964 году издали дневники братьев Гонкур, в которых отражено все французское искусство и литература того времени, потрясающая книга.
Когда вы начали приобретать книги самостоятельно?
Сперва я отслужил в армии, там пользовался только библиотекой, а покупкой книг заразился уже в студенческие годы, когда поступил на юридический факультет — начал регулярно ходить в книжные магазины, и все еще не оставляю этого занятия. Тогда я уже интересовался и философией, и искусством, открыл для себя много новых тем. Уже на третьем курсе я начал сниматься, снялся в фильме «Никто не хотел умирать», и тогда у меня появились свободные деньги — на одну стипендию особо не разгуляешься. Вскоре в книжных магазинах меня уже все знали: если появлялась какая-нибудь дефицитная книга, мне ее откладывали. Я заходил в соседний магазин, а там мне тоже ее отложили — отказать было неудобно, я покупал, и у меня часто оказывалось два-три экземпляра. Лишние я, конечно, дарил друзьям.
Что вас особенно впечатлило в то время?
Во время съемок я купил толстенную книгу Рокуэлла Кента «Это я, Господи», он там писал о своей жизни, о путешествиях по северным морям, и она произвела на меня огромное впечатление, я до сих пор храню ее в своей библиотеке. На литовском она не выходила, я читал ее уже на русском — в армии и за время съемок я достаточно освоил русский язык и мог читать без затруднений. Не знать русского языка у нас было обычным делом, русских у нас жило мало, и читали все кругом на литовском.
Как получилось, что при таком увлечении книгами, искусством и учебе на юридическом вы оказались вдруг в кино?
Чисто случайно: заметили на улице и позвали сняться. Снялся, оказалось, удачно, и я увлекся, потому что это работа без рамок: не надо ходить на службу со стольки-то до стольки-то, обилие времени — делай что хочешь, когда нет съемок. Опять же, общение на площадке: мне встречались замечательные люди, знаменитые актеры такого уровня, какого сейчас уже нет и вряд ли будет.
Кино дает ощущение бродяжнической жизни, нет никаких идеологических рамок — ты переезжаешь с места на место, и никто тебе ничего не скажет. Когда меня в военкомате хотели забрать на переобучение, они меня просто не смогли найти, я шастал из одного края в другой. Такая жизнь давала иллюзию свободы.
Много ли вообще читают актеры, как вам кажется? У меня сложилось впечатление, что они не самые книжные люди.
Во всех областях есть те, кто любит книги, и те, кто не обращает на них внимания. У театральных актеров, например, просто не остается времени на чтение — им нужно репетировать, играть, учить новые тексты. Но многие актеры читали, я знаю таких — Адомайтис, скажем. Я сам видел, как он читает роман «Кола Брюньон» Ромена Роллана. Правда, он ее очень долго читал, все то время, пока мы снимали «Никто не хотел умирать». Или, скажем, Олег Борисов, он очень много читал, интересовался литературой, мы часто говорили с ним о символизме и других вещах.
Влияло ли чтение в целом или какие-нибудь отдельные авторы на вашу профессиональную деятельность?
Актерскому мастерству я не обучался, свой метод разрабатывал сам и учился только на том, что вижу, ощущаю и читаю. Я всегда считал, что киноактер должен не играть, а существовать, поэтому меня в свое время очень заинтересовал экзистенциализм. Мне казалось, что экзистенция очень важна для актера, он должен здесь и сейчас все это ощущать. Такая у меня сложилась своеобразная собственная школа, и она, как мне кажется, не была ложной, потому что меня беспрерывно приглашали сниматься и сейчас приглашают — видимо, я верно что-то угадал.
Очень многие авторы влияли на меня как на актера, человека, пытающегося воспринимать свою жизнь здесь и сейчас, — Фолкнер, Хемингуэй, братья Гонкуры. Потом появились Макс Фриш, Генрих Белль, а в «Литпамятниках» в 1967 году вышел Аполлинер: мне едва ли не в пяти книжных магазинах отложили по две книжки, целая куча Аполлинера. Я так им зачитывался, что у меня просто переворачивалось все внутри, надоедал всем с Аполлинером: послушай, послушай! Даже теперь еще помню некоторые его строки:
Вот я весь перед вами, исполненный здравого смысла,
Знающий жизнь и все то, что живые могут о смерти узнать…
Еще я читал тогда книгу Сартра «Слова», Кафку, а вот Камю долго не издавали, он появился значительно позже. Один друг-психолог дал мне почитать Бердяева, он преподавал психологию, но его уволили за немарксистские взгляды: у него был хороший английский, и он стал переводить с английского языка книги. Сперва он мне принес «Письма к молодому поэту» Рильке, а потом какую-то работу Бердяева, сейчас уже не помню названия — за нее могли тогда крепко наказать.
Принципиально то, что западный человек мог в те годы путешествовать, он получал живые ощущения от общения, от новых мест, а мы этого не имели, и поэтому нам надо было искать для себя подпитку в том, что было нам доступно: книги, общение с художниками, фильмы.
В середине 1990-х вы стали атташе по культуре посольства Литвы в России и проработали на этом посту много лет — почему ваша карьера так резко повернула?
В 1990-е началась анархия, все закрывалось, все бежали кто куда мог чтобы заработать деньги. Министр иностранных дел предложил мне заняться дипломатической деятельностью — я принял на три года должность атташе по культуре, потом еще на три, потом еще, и в результате проработал четырнадцать лет. Никогда не думал, что смогу заниматься чем-то помимо съемок или рисования с фотографией, а тут оказалось, что нужно что-то организовывать, окружать себя какими-то людьми, и я этим очень увлекся. Я придумывал всякие проекты, чтобы представить литовскую культуру в России, много ездил по стране с разными программами, приглашал представителей литовского искусства и литературы и проводил встречи с ними. Потом с помощью Евгения Пермякова из «Нового издательства» я стал инициировать двуязычные издания литовских авторов — Юстинаса Марцинкявичюса, Марцелиюса Мартинайтиса, Томаса Венцловы. Сам я как дипломат организовать издательство права не имел, но я находил средства, и благодаря «Новому издательству» книги выходили. Еще мы подготовили трехтомник Юргиса Балтрушайтиса, два тома — факсимильное переиздание его произведений, а третий — статьи о нем. Меня окружало такое количество интересных людей, разная интеллектуальная публика, что эти четырнадцать лет пролетели как мгновение, мне уже даже сниматься не хотелось.
Думаю, в Москве ваша страсть к книжному коллекционированию — или как лучше назвать ваше увлечение? — не могла не усугубиться.
В Москве, конечно, разбегались глаза. Например, я занимался Юргисом Балтрушайтисом, русским и литовским поэтом-символистом, переводчиком и, кстати, тоже дипломатом — мне в моей дипломатической работе нужно было опереться на какие-то фигуры и явления, чтобы выстроить вокруг них свою деятельность. Балтрушайтис был представителем Серебряного века, и поэтому я бегал в «Фаланстер» и скупал все что можно о Серебряном веке. В этой книге пишут о таком авторе, а в той о сяком, и я закапывался и все это исследовал. За годы жизни в Москве я так загрузился книгами, что по возвращении в Литву у меня целый год оставались нераспакованные коробки — так много я накупил, пожадничал, и так много привез с собой.
Юозас Будрайтис в своей библиотеке, архивное фото
Фото: SPUTNIK / В. КОРНЮШИН
Выражение «коллекционирование книг» я терпеть не могу — я подбираю себе друзей. Иногда гости спрашивают меня: господи, неужели ты все это прочитал? Я отвечаю: да, конечно, прочитал. Я прохожу утром или вечером вдоль своих полок и говорю: «Друг мой Фолкнер, ну как ты тут поживаешь? Тебе, наверное, хорошо? А мне вот что-то не очень». Книги — друзья, которым всегда можно поведать что-то о себе и что-то узнать о них. Это не коллекционирование, это просто образ жизни. Библиофилом я никогда не был, за редкими изданиями не гонялся, просто приобретал все, что мог, по интересующим меня темам. К теперешнему времени у меня скопилось столько книг, что я с ними воюю, просто не знаю, что с ними делать — они меня выживают из дома, хотя у меня довольно большая квартира, но все равно все уже загружено. Тысячу книг я недавно отдал университету, раздаю друзьям, но их количество словно бы не уменьшается.
Есть ли у вас любимые книги, с которыми вы не расстаетесь?
У меня на столе всегда лежат письма Ван Гога, о которых я уже упоминал, постоянно ими зачитываюсь. Конечно, Фолкнер. Достоевский у меня под рукой всегда был и будет, и о нем я тоже скупил очень много разной литературы. В последнее время очень тянет к себе Толстой, собираюсь прочитать его биографию, которую написал Шкловский. Кстати, работая в Москве, я ощутил тягу к литовской классике, которая в школе всегда казалась мне страшно скучной, и среди современных авторов-литовцев тоже есть очень интересные.
Раз уж речь зашла о Достоевском, не могу не спросить о вашей роли в фильме «Даунхаус» — судя по всему, вам такая трактовка «Идиота» не показалась, скажем так, слишком смелой?
Я много читал язвительных высказываний по поводу фильма «Даунхаус» — мол, издевательство над Достоевским и так далее, но я так не считаю. Даже если бы над ним кто-то решил поиздеваться, что с того Достоевскому? Это ничего не меняет, поэтому я не понимаю людей, которые ополчились на режиссера Романа Качанова. Сценарий хороший, у меня там интересная роль, мне все понравилось. Только не очень понимаю, кто в интернете додумался вставлять в другие ролики крупный план со мной из «Даунхауса», где я говорю о Мышкине… Как же я там говорю? А, вот: «Сказочный ...» [идиот. — Прим. ред.]. В ролик, где крупный политик один в теннис играет, это вставляли, а он мне в ответ как будто бы говорит: «Спасибо». Какие-то хулиганы выкидывают такие штучки. Но Достоевского испортить невозможно, а тех, кто тогда кричали «Караул!», можно просто отхлопать по ушам.
Юозас Будрайтис
Фото: delfi.lt