Екатерина Доброхотова-Майкова
Фото: narnianewsru.tumblr.com
В последнее время это довольно распространенная практика в условно говоря «жанровой» литературе — делать новые переводы, редактировать и допиливать старые. Но началось это не так давно, буквально лет десять назад. В чем дело: читатели стали требовательнее, издатели ответственнее?
Думаю и то, и то. Читатели жанровой литературы стали больше внимания обращать на перевод, уважающие себя издатели стали ответственнее к нему относиться. Вообще, новые представления о том, каким должен быть перевод, формируются прямо сейчас у нас на глазах, но это тема совершенно отдельного разговора.
Все спрашивают, чем отличается новая редакция перевода «Алмазного века» от старой. Не буду оригинальным: так чем же?
Принципиально — ничем. Просто я переводила его в совершенно другую эпоху. «Макдоналдс» в Москве уже был, а вот что такое KFC — надо было выяснять, интернет тоже был [у знакомого программиста на работе], но рунет еще не стоил доброго слова, и русские слова для тех же нанотехнологий пришлось искать в журналах «В мире науки» по старинке, в библиотеке. Так что сейчас я сверила текст с оригиналом и отловила какое-то количество блох разной степени жирности. Да, и в издательстве его наконец-то сверстали по оригинальному макету.
До Нила Стивенсона вы как переводчик работали с текстами более традиционными. Что оказалось в «Алмазном веке» самым непривычным, самым удивительным?
Это было ощущение разорвавшейся бомбы, я ничего похожего не читала, ни по-русски, ни по-английски. Иногда, чтобы перевести необычный текст, надо найти какую-то зацепку в русской литературе, и для меня ею стал Пелевин, конкретно «Чапаев и Пустота». Не то чтобы я взяла оттуда какие-то конкретные литературные приемы, просто сама идея, что можно соединить настолько разнородные пласты и получить невероятно современный текст, стала нужным толчком.
Большую часть книг Стивенсона русскоязычный читатель знает именно в ваших переводах. Как менялись его тексты? Можно ли вообще назвать некий вектор, выделить общие закономерности?
Мне кажется, этот вектор сформулирован в словах: «Нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту». То есть, на мой взгляд, Стивенсон последовательно истребляет у себя то стилистическое богатство, которым владеет, не повторяет тех приемов, которые так хорошо ему даются. После фонтанирующего языка «Алмазного века», пинчоновской сложности «Криптономикона» и «Барочного цикла», в котором стилизация постмодернистики сталкивается с современностью, идут книги, строго выдержанные в рамках избранной формы: «Анафем», написанный нарочито наивным языком подростковой фантастики шестидесятых, «Вирус Reamde» с его стилистикой технотриллера, «Семиевие» с артуркларковской тяжеловесностью и «ДОДО», где тоже стилизация, но уже на уровне игры. На самом деле, когда переводишь, то видно, что простота эта очень тщательно выстроена и за ней есть стивенсоновские красоты, но они сознательно приглушены. К слову, и у Гибсона последние вещи написаны несравненно проще первых, хотя это, может быть, не столь очевидно.
В ранних романах Стивенсона, в том числе тех, которые сделали ему имя, высокие технологии — главный двигатель сюжета. С тех пор мир здорово изменился — так почему эти книги не устарели за четверть века? Артура Кларка сегодня, например, без ностальгической слезы читать невозможно.
Да простят меня те, кто ждет от фантастики в первую очередь научных и технологических откровений, но мне кажется, технологии как двигатель сюжета хороши ровно настолько, насколько хорош этот самый сюжет и насколько фантастика позволяет взглянуть на что-то человеческое в неожиданном ракурсе. Видимо, то, как Стивенсон пишет и о чем он пишет, по-прежнему интересно. В конце концов, «Алмазный век» в первую очередь роман воспитания, а не пророчество о будущем электронных обучалок.
Вы, насколько я знаю, следите за планами Стивенсона довольно внимательно. Поделитесь: чего нам ждать от него в ближайшем будущем?
Летом на английском должна выйти книга Fall, or Dodge in Hell, продолжение «Вируса Reamde». «Что-то там, или Додж в аду» — можно предположить, что первое слово «грехопадение», но без контекста точно не скажу, может оказаться что-то совсем другое. Собственно, я пока видела только издательскую аннотацию, пишут, «Потерянный рай» по-филипдиковски, уж не знаю, как это понимать. Обещают глубокие экзистенциальные вопросы и революционные технологические прорывы, которые меняют наше будущее. Меня радует, что можно будет узнать что-то новое про Зулу и Ричарда Фортраста. Потому что я считаю Reamde очень достойной книгой, незаслуженно зачисленной у нас в пустые технотриллеры. Спойлер: он умрет, а его записанное на электронный носитель сознание попадет в цифровую посмертную жизнь.
К тому моменту, когда вышли «Лавина» и «Алмазный век», отцы-основатели киберпанковского Движения Брюс Стерлинг и Уильям Гибсон давно заявили, что киберпанк мертв. Каким чудом Стивенсону удалось возродить это направление или, правильнее сказать, «жанр»?
Если чуть расширить метафору про технологии как двигатель сюжета, он показал, что на киберпанковском двигателе можно уехать в совершенно новые и неожиданные места.
Вы переводили «Периферийные устройства» и «Нулевое досье» Уильяма Гибсона, читали других киберпанков. Что общего в книгах таких разных авторов? Я не о сюжетных ходах — а о чем-то на уровне языка, стиля, системы образов?
Эх, я тут как студент или собака — что-то чувствую, а сказать не могу. Наверное, все они наследники той революции, которую произвел в литературе Пинчон, они получили мощный современный инструмент, который продолжают развивать.
Чем вообще объясняется неутихающий интерес публики к киберпанку? Ну то есть понятно, чем Гибсон, Стерлинг, Рюкер и прочие взяли читателей в 1980-х, когда информационная революция стояла на пороге. Но сейчас-то в чем дело?
Свой переворот — и в языке фантастики, и в ее темах — они совершили благодаря какой-то особой способности чувствовать перемены в воздухе, и сейчас продолжают резонировать, откликаясь на новые перемены. То есть, если Стивенсон или Гибсон о чем-то думают, то мне, по крайней мере, это интересно. Может быть, я сама еще об этом не думала, но теперь буду думать.
Кстати, меня всегда занимал вопрос: где лежит граница между хардкорным киберпанком и просто «литературой о высоких технологиях»? Вот скажем почему «Алмазный век» Стивенсона — киберпанк, а «Отчаяние» Грега Игана — нет?
Иган, мне кажется, берет литературную форму и вкладывает в нее научное содержание и свои социальные идеи. Для Стивенсона идеи и технологии — тот материал, из которого он у нас на глазах создает новую форму. Именно так поступил Гибсон, определив таким образом киберпанк, а все остальные признаки киберпанка, всякие там хакеры в трущобах, — чисто внешние и необязательные. Киберпанк вообще не о технологиях: Гибсон не разбирался в компьютерах, когда писал «Нейроманта», он просто видел дальше и лучше других и умел писать, как до него не писали. Или если копнуть глубже, если считать, как считают многие, что весь киберпанк вырос из рассказа Джеймса Типтри «Девушка, которую подключили», то и этот рассказ велик литературным новаторством, а не тем, что это антиутопия про электроды в мозгу.
Но теперь-то, когда Уильям Гибсон три раза отрекся от Движения и даже Нил Стивенсон переключился на триллеры и легкомысленные комедии, с киберпанком точно всё? Или есть надежда на «возрождение живых мертвецов», дубль три?
Думаю, пока они продолжают думать о важных и серьезных вещах и искать новые формы, чтобы об этом сказать, надежда есть. Что занятно: каждая новая книга Стивенсона, да и Гибсона тоже, вместе с восторгами вызывает и волну обид. Российские читатели злее, но и в амазоновских отзывах встречается что-нибудь вроде: «Я ждал новую „Лавину”... новый „Криптономикон”... новый „Анафем”... а получил не пойми что». Мы, наверное, охотно читали бы сейчас пятнадцатый роман в мире «Алмазного века» и десятую трилогию в мире «Нейроманта», радуясь любимым фишечкам и новому обыгрыванию свежих информационных технологий, а писатели идут вперед, даже рискуя любовью прежних читателей, которые часто за ними не поспевают. Это решительно ничего не гарантирует, но только так может что-то получиться.
