В 2015 году в изданной на русском антологии современной иракской прозы вышел роман Сами ан-Насрави «Жемчужина Востока». Как ни странно, даже несмотря на то, что роман ан-Насрави — самое крупное произведение в сборнике, а «Жемчужина Востока» послужила названием всей книги, в предисловии А. Андрюшкина об авторе «Жемчужины» не сообщается ничего. Более того, в предисловии дается заведомо ложная картина происходящего в романе, словно А. Андрюшкин намеренно старался отвести внимание читателей от этого загадочного и по-своему выдающегося произведения иракской литературы. Мы в корне не согласны с А. Андрюшкиным в его оценке «Жемчужины Востока» (к слову, оригинальное название романа — «За стеной») и не разделяем его безразличия к судьбе ан-Насрави, поэтому постараемся исправить эту вопиющую несправедливость.
Однако, как это ни печально, мы сразу вынуждены признать полное и безоговорочное фиаско нашего благородного предприятия, поскольку насколько бы тщательные поиски ни велись, какие бы информационные ресурсы на английском и французском языках ни читались, нам так и не удалось узнать о судьбе авторе ничего достоверного, хотя, например, во Франции его книги продаются на всех ведущих интернет-площадках (так, «Жемчужина Востока» на французском известна как Fissures dans les murailles de Bagdad — «Трещины в стенах Багдада», при этом у романа имеется продолжение — «Трещины в стенах Багдада. Том 2»). Таким образом, нам не остается выбора, кроме как довольствоваться крупицами информации, почерпнутыми из некролога от 16 июня 2001 года, опубликованного в Houston Chronicle, в котором сообщается о гибели иракского беженца, журналиста и писателя Сами ан-Насрави во время тропического шторма «Эллисон», обрушившившегося на юго-восток Техаса:
«Сильно разложившееся тело ан-Насрави, обнаруженное в четверг в канаве недалеко от рукава реки Гринс, на следующий день было идентифицировано по записям в стоматологической поликлинике, — сообщил Майкл Джонс из бюро судмедэкспертизы округа Харрис. Причиной смерти послужило утопление. Ан-Насрави стал двадцать второй жертвой наводнения во время тропического шторма „Эллисон”.
Ан-Насрави прибыл в Соединенные Штаты в сентябре 1999 года в статусе политического беженца. В Ираке он основал информационное агентство „Дейла”, однако под давлением правительства вынужден был эмигрировать в США, поскольку всегда стремился к свободе, сообщила дочь писателя, двадцатитрехлетняя Майя ан-Насрави.
В Хьюстоне ан-Насрави планировал выпускать газету на арабском языке, в которой смогли бы работать иракские и другие арабские журналисты, покинувшие Ближний Восток из-за политических преследований. По словам членов семьи, ан-Насрави также собирал фотографии и стихи для книги, в которой планировал рассказать о своем путешествии по Ближнему Востоку в качестве журналиста».
И хотя у нас нет никаких веских оснований считать утонувшего в США ан-Насрави подлинным автором «Жемчужины Востока», если внимательно вчитаться в роман, то без труда можно распознать и политическое давление, которое власти оказывали на оппозиционно настроенного интеллектуала, и ни с чем не сопоставимое стремление к свободе, понятой в духе французских экзистенциалистов, и даже ощущение близкой кончины. Впрочем, предмет «Жемчужины Востока» таков, что вся двусмысленность судьбы ее автора с некоторой точки зрения представляется абсолютно логичной. И дабы это утверждение не показалось голословным, постараемся более подробно разобрать саму книгу.
Роман начинается тем, что человек, от лица которого изначально ведется повествование, попадает в тюрьму, находящуюся в подвале здания суда, где он должен ждать вынесения приговора. О том, почему он оказался за решеткой, прямо не сообщается, но по косвенным намекам можно заключить, что попал он туда именно из-за политики, поскольку у него есть высшее образование, а на убийцу, вора или мошенника рассказчик не похож.
Выбранное место зачина романа не случайно. Как отмечает американский исследователь арабской литературы Джейсон Мохагег, работы которого сосредоточены на темах хаоса, насилия, иллюзий, молчания, потаенности и конца света, тюрьма — один из ключевых топосов ближневосточной литературы второй половины XX века. Например, в иранской литературе возникло целое направление «тюремной» поэзии. Входящие в него авторы — это, как правило, антиклерикально настроенные интеллектуалы, ориентировавшиеся на европейский и американский модернизм, которые после консервативной революции 1979 года попали в тюрьмы, где в большинстве случаев и окончили существование. Мохагег относит к этому направлению и более знакомого русскому читателю турецкого поэта Назыма Хикмета.
Музей Амна-Сурака. Фото: Lorna Tychostup
Согласно Мохагегу, тюрьма в литературе Ближнего Востока превращается в символ самого человеческого существования, откуда нет выхода, кроме как через мучительную смерть. Стихи иранских «тюремных» поэтов наполнены отчаянием, фатализмом, осознанием абсурдности существования, призывами и восхвалениями смерти, исключающей возможность теологического искупления, ожиданием конца света и утверждениями того, что все в мире не более чем тусклый бессобытийный сон арестанта. В равной степени все вышеперечисленное относится и к роману ан-Насрави, но у него есть и одна очень важная особенность.
А именно — бразды правления в повествовательном плане очень быстро переходят к оказавшемуся в одной камере с рассказчиком карлику по имени Бен Салим Идрис (при этом сам автор до конца романа так и остается анонимным):
«Роста он был метр с небольшим, на удивление худой. Глядя на него, казалось, что он только что сбежал из фашистского концлагеря. На груди и на спине у него были какие-то горбатые выпуклости. И если бы не его большая голова, втянутая в плечи, квадратный подбородок и широко раскрытые глаза, светящиеся умом, то его можно было бы принять за ребенка».
Происходит это потому, что Бен Салим Идрис настолько поражает рассказчика своим желанием провести в тюрьме остаток своих дней, что тот, в свою очередь, вынужден задаться глубоко философскими вопросами и теперь очень хочет услышать историю жизни Бен Салима Идриса (настолько радикальное утверждение буквально переворачивает картину мира безымянного рассказчика и заставляет его видеть «оборотную сторону вещей»).
«— Единственное, чего я боюсь, так это оправдательного приговора.
<...>
Услышав подобную глупость, вам ничего не остается, как причислить меня к глупцам или безумцам. Разве можно представить себе, что человек может заставить себя глотать пыль в этом гнилом месте, может насильно засадить себя в эту ужасную тюрьму, обречь себя на одиночество и унижение? Дело покажется еще более нелепым, если услышать подобные слова от человека, который уже однажды испытал на себе горечь тюрьмы и ее мучения, попробовал всех этих разрушающих ужасов, которые таят в себе ее камеры.
Потом, всмотревшись в мое лицо, он спросил:
— Я не знаю, сидели ли вы когда-нибудь в тюрьме или нет? Неважно, где это было и какой был срок. Все тюрьмы абсолютно похожи и спроектированы по одному плану, устроены по одному принципу, короче, они чем-то напоминают какой-то экспериментальный „цирк”, где садисты, гордецы и невежды занимаются дрессировкой зверей, расписанных по клеткам, учат их воспринимать проповедь... Это — ад, с точки зрения разумного человека... И несмотря на это, я стремлюсь вернуться туда.
Когда я слушал его, мне казалось, что я нахожусь в каком-то иррациональном мире, я как бы начал видеть изнанку, оборотную сторону вещей. Однако в чем заключается смысл того, что человек меняет свою свободу на рабство покорности, принуждения, сам сдирает с себя кожу, радуясь тому?»
После этого весь роман «Жемчужина Востока» по странной логике превращается в рассказ о перипетиях судьбы карлика Бен Салима Идриса. То есть, высказав свое совершенно абсурдное, сюрреалистическое желание, Бен Салим Идрис как бы получает полную власть над ситуацией и нарративом, проникая в авторское повествование и искажая его до неузнаваемости. Иными словами, с самого начала в романе ан-Насрави происходит некий онтологический блицкриг, захват нарратива неведомой нечеловеческой сущностью, которой теперь неизбежно будет посвящена оставшаяся часть повествования. Субъективность же автора, едва наметившись, растворяется — как тело самого ан-Насрави в водах тропического шторма «Эллисон» — в ужасающей истории Бен Салима Идриса.
Когда повествование полностью сосредоточилось на жизни Бен Салима Идриса, мы в подробностях узнаем о его детстве, конфликте с матерью, из-за которого он попал в тюрьму в первый раз, а также о времени его первой влюбленности, когда Бен Салим Идрис научился «колдовству», что впоследствии сыграет немаловажную роль:
«Но я не отступил перед своим несчастьем, я сражался за свою любовь тем оружием, которое у меня было, — а моим оружием тогда были гороскопы и колдовство, которыми я научился пользоваться. <...> Я беспрестанно читал молитвы, но Мария оставалась далекой от меня. Она полюбила и вышла замуж за моего приятеля по школе. Я услышал эту новость и затаил любовь в своем сердце, так сказать, навалившись на нее своим горбом, точно тот, кто хоронит мертвого и ставит камень на его могиле...»
Важно отметить, что колдовство в данном случае — это, безусловно, уступка массовому читателю, не способному воспринимать реальность таковой, какова она есть. То есть то, что для иных — «колдовство», для Бена Салима Идриса — вещь совершенно обиходная. И проявляется это, например, в его способности раскрывать самую суть собеседника, видя его буквально первый раз в жизни, как в случае с юношей, вместе с которым Бен Салим Идрис оказывается в одной машине после освобождения из тюрьмы. При этом немаловажно, что юноша многократно превосходит его физически, что совершенно не мешает карлику управлять им словно марионеткой:
«— Да по твоим глазам видно, что ты полный импотент!
На лицах сидящих в машине отразилось искреннее удивление, они от неожиданности пораскрывали рты, так как никак не могли взять в толк, как это горбун-коротышка смеет бросать вызов самому здоровому и высокому, самому агрессивному среди них. Они инстинктивно поджали ноги, уступая дорогу великану, готовому сразить этого карлика, но дальнейшее чудо превзошло все мыслимые представления, так как юноша с растрепанными волосами так и остался неподвижно сидеть на своем месте, точно крыса, застывшая под взглядом змеи
— Могу дать тебе то, что вылечит тебя, и ты придешь в норму, ну так как?
Юноша тяжело вздохнул и как-то весь сжался, точно мяч, из которого выпустили воздух, он часто задышал, но продолжал молчать, глядя на меня, как завороженный.
Гроза миновала, все оправились от удивления и стали со страхом смотреть на меня».
Музей Амна-Сурака. Фото: Lorna Tychostup
Той же участи не избегает и девушка по имени Зухур, также оказавшаяся в одной машине с Беном Салимом Идрисом, которой он сообщает следующее:
«— Ты дважды сталкивалась со смертью. Но на этот раз ты умрешь окончательно, и это случится очень скоро, — сказал я ей с уверенностью.
Глаза девушки застыли, она с нескрываемым ужасом глядела на меня, потом вытащила свою ладонь из моих рук, как-то вся подобралась, поправила одежду, прикрыла свои ноги, села, подавленная, храня молчание».
Собственно, в этом и состоит фабула «Жемчужины востока»: роман заканчивается тем, что сам Бен Салим Идрис и убивает Зухур. Иными словам, в конечном итоге он предстает в качестве некого фаталистического инструмента в руках судьбы, который при этом осведомлен о своей специфической роли. Этим Бен Салим Идрис в некоторой степени напоминает Печорина, от которого, к слову, княжна Мэри тоже очень боялось услышать непредвзятое мнение о себе. Как и Печорин, Бен Салим Идрис холодно произносит свой вердикт, а затем просто наблюдает, что будет дальше (пожалуй, с той же непринужденностью Капитан бросает кости во время кораблекрушения «в ожидании числа, которое не может быть иным», — если вспомнить Малларме). Разумеется, не происходит ничего хорошего.
На этом невольные ассоциации с русской литературой не заканчиваются. Так, Сами ан-Насрави, или, откровенно говоря, уже черт знает кто, описывая пребывание Бена Салима Идриса в тюрьме, словно доводит до логического предела концепцию «маленького человека» русской литературы XIX века, рисует эдакого иракского Акакия Акакиевича:
«Они стали мучить меня и издеваться надо мной самым дрянным и жестоким образом. Они особенно изощрялись в разных лживых россказнях, которые доходили до моего слуха, это еще больше отдалило и изолировало меня от всех заключенных. И в конце концов, они устроили мне настоящий ад, наградив меня прозвищем „Рожа Злосчастия”, это стало для меня смертельной стрелой... Об этом прослышали даже тюремные надзиратели и прониклись этой идеей. Так я оказался в буквальном смысле между молотом и наковальней».
Отрадно осознавать, что таким образом в «Жемчужине Востока» наконец восстанавливается историческая справедливость в отношении культурной апроприации понятий «малого, маленького» и выкристаллизовывается четкое и ясное как день определение: «маленький человек» великой русской литературы — не что иное, как сидящий в ближневосточном зиндане карлик.
Как бы там ни было, несмотря на свои исключительные способности и свой особый онтологический статус, Бен Салим Идрис основательно погружен в кошмар бытия, для описания которого даже он не находит подходящих слов, поскольку оно — это нуминозное бытие, по сравнению с которым сама человеческая жизнь не более чем иллюзия, — абсолютно невыразимо:
«Тот, кто споткнулся и поднялся после этого, не подобен тому, кто споткнулся и сломал себе все кости или погрузился в эту пучину до конца своих дней. Это невозможно назвать словами «безнадежность», «отчаяние», «раскаяние», они кажутся сущей болтовней, не могут выразить состояние этого внутреннего крушения.
Он немного помолчал, с горечью покачал головой и продолжил свою речь каким-то сдавленным голосом:
— Если бы вы знали, как несчастен человек, когда по прошествии времени он вдруг обнаруживает, что весь его путь был лишь миражом, что в конце его ожидало разочарование, что он окажется лицом к лицу с мрачным одиночеством».
Впрочем, может быть, именно осознание собственной иллюзорности, своего предельного одиночества и невыразимого кошмара бытия и делает слова Бен Салима Идриса настолько вескими для всех прочих персонажей книги. В этом он, безусловно, близок всякому настоящему поэту, до остервенения ненавидящему окружающий мир, как всякому настоящему поэту и подобает:
«Кровь кипела в моих жилах, наполняя разум мой ненавистью ко всему, что окружало меня, меня не оставляла в покое мысль о том, чтобы начать разрушать этот абсурдный мир... Я почувствовал, как погружаюсь в кровавую баню, рублю головы, раздираю тела, разрушаю все, что окажется на моем пути».
Затем канва повествования в соответствии со своей не вполне определимой логикой делает еще один крутой поворот и переходит к малоинтересным описаниям отношений Зухур с неким бизнесменом, в подробности которых вдаваться здесь не имеет никакого смысла, поскольку источник экзистенциальных откровений, которыми была так богата первая треть романа, на этом как будто полностью иссякает, оборачиваясь мыльной оперой. Бог весть, почему так происходит. Может быть, открывшаяся автору истина была настолько невыносимой, что ее нужно было погрузить в максимально профанный контекст, дабы уберечь себя от беды (вполне тщетно, насколько можем судить). Может быть, таковы особенности рынка современной иракской литературы, о которым мы не имеем ни малейшего представления. Остается только гадать, пока какой-нибудь Бен Салим Идрис не «возьмет нашу жизнь и переиначит», — как в песне поется.