I.
Перед вами единственный сохранившийся экземпляр выпуска белогвардейской газеты «Грозный» за 1919 год, в которой вышла первая публикация Булгакова, текст под названием «Грядущие перспективы», — как вы видите, орфография тут еще старорежимная. Подпись «М.Б.». История любопытна по нескольким причинам: это не только начало писательской судьбы Булгакова, но и дело еще и происходит на белом юге России, где Булгаков оказался не по своей воле, — его забрали туда в качестве военного врача (он описал события того времени в нескольких ранних произведениях, например, в «Необыкновенных приключениях доктора»).
Текст очень горький и мрачный, он рассказывает о катастрофе, которая произошла в 1917 году, о том, что со страной будет дальше, после этой катастрофы. В частности, Булгаков пишет, что нам — в смысле, его поколению, детям и внукам — придется платить за безумства мартовских и октябрьских дней. Нам сейчас странно такое читать, поскольку видеть Булгакова политическим и общественным мыслителем, прогнозистом мы не привыкли. Конечно, о существовании этого текста он не распространялся, и, когда несколько раз брался за автобиографию, каждый раз по-разному описывал начало своей писательской карьеры. Самое близкое к действительности было то, что он однажды при свете свечи в каком-то расхлябанном поезде, который ехал из ниоткуда в никуда, написал первый рассказ (именно рассказом он осторожно назвал этот текст) для одной газеты, а газета его напечатала.
Текст был атрибутирован спустя много десятилетий. Предположение, что это первая публикация Булгакова, принадлежит Мариэтте Омаровне Чудаковой, выдающемуся булгаковеду и автору основной научной биографии писателя. В альбоме, где Булгаков собирал публикации и отзывы на свои произведения, на первой странице под номером 19 (то есть 1919) он вклеил вырезку — как вы видите, это первая полоса того самого номера за ноябрь 1919 года. Он обрезал название газеты: она выходила недолго, широкой известности не приобрела, и по такому обрывку мало кто мог догадаться, что это значит. Здесь нет самого текста, нет названия статьи, нет имени Булгакова, даже нет полного названия газеты. Поэтому Булгаков мог быть уверен — никто, кроме него или людей посвященных, не выяснит, о чем идет речь. Такая осторожность связана с тем, что Булгаков уже в середине двадцатых знал, — за ним следят: в мае 1926 года у него прошел обыск дома, изъяли его дневник (после чего он никогда дневника не вел) и машинопись «Собачьего сердца». Поэтому, хотя на вид это всего лишь обычная газетная полоса, на самом деле это очень важный документ.
II.
Эта фотография сделана 22 сентября 1926 года, в день сбора труппы, работавшей над постановкой пьесы «Дни Турбиных», и в тот же день Булгаков был сопровожден на Лубянку на допрос. Оставалось две недели до премьеры, назначенной на начало октября, и в эти дни никто не знал, выйдет спектакль или нет. Спектакль о гражданской войне по автобиографической пьесе был, конечно, очень провокативным. Для МХАТа эта постановка была невероятна важна — первая важная современная пьеса, которую они взяли сознательно, делая спектакль для молодежи. В эти же дни разворачивается невероятная битва всех советских цензурных ведомств — разрешать или запрещать?
Булгакова, у которого в мае прошел обыск, конвоируют на Лубянку. На витрине мы видим подлинник показаний Булгакова, данных на допросе. Невероятно сильный документ, начинается он со слов «на крестьянские темы я писать не могу, потому что деревню не люблю», а продолжается тем, что «быт рабочих представляю хотя и гораздо лучше, нежели крестьянский, но все-таки знаю не очень хорошо. Да и интересуюсь им мало, и вот по какой причине: я занят, я остро интересуюсь бытом интеллигенции русской, люблю ее, считаю ее хоть и слабым, но очень важным слоем в стране». И дальше: «Я всегда пишу по чистой совести и так, как вижу. Отрицательные явления жизни в Советской стране привлекают мое пристальное внимание, потому что в них я инстинктивно вижу большую пищу для себя (я — сатирик)». Это своего рода манифест Булгакова, который он совершенно неслучайным образом сочинил на Лубянке. Поставив на главной сцене Москвы спектакль, главными героями которого были белые офицеры, Булгаков рисковал еще сильнее, чем раньше.
III.
Это портрет Булгакова кисти Николая Радлова. Вообще портреты Булгакова — редкий жанр, прижизненных известно совсем немного. Особенно мало портретов «холст, масло». Радлов был невероятно интересным и образованным человеком, с ним Булгаков подружился, по всей видимости, после того как Радлов проиллюстрировал маленькую книжку, которая выходила у Булгакова, по-моему, в издательстве «Смехач» — приложением к журналу. Во-первых, это редкий прижизненный масляный портрет Булгакова, во-вторых, удачный, писательский, сделанный по законам жанра портретов писателей. Кроме того, он выставляется музейно впервые, и это важно, — он из частного собрания. Любопытно, что с портретом связан один документ — письмо Булгакова Замятину. Два замечательных писателя переписывались, и Булгаков пишет, в частности: «Не то у вас, не то у Николая Эрнестовича на вешалке забыл свой шарф — двухцветный, лиловый с черным. Пришлите мне его». Видимо, все-таки у Николая Эрнестовича он его забыл, потому что точно был там именно в этом двухцветном шарфе, — характерный пример того, как по дням, неделям и месяцам мы пытались на этой выставке восстановить биографию Булгакова.
IV.
Перед вами чемодан Любови Евгеньевны Белозерской — яркой, интересной женщины,— второй жены Булгакова. Еще она была прототипом Серафимы из пьесы «Бег», потому что Белозерская познакомилась с Булгаковым уже после возвращения из эмиграции. Она уехала с прежним мужем в самом начале двадцатых и проехала тем же самым маршрутом, что и Серафима, то есть через Константинополь, Париж, Берлин. Этот чемодан путешествовал вместе с ней. Любовь Евгеньевна прожила довольно долгую жизнь — до второй половины восьмидесятых — и застала советскую экранизацию «Бега», первые театральные постановки, уже послевоенные, этой пьесы. В конце восьмидесятых в интервью, которое она дала для фильма Константина Симонова, но которое так и не вошло в фильм, она говорила довольно просто: «Серафима — это я». Ну и рассказывала, как описывала Булгакову Константинополь, Париж. Булгаков никогда не выезжал за пределы страны, он неоднократно просил выпустить его и в 1930 году, когда все его пьесы были запрещены, обратился с письмом к советскому правительству, попросил: «Если мне не дано работать в своей стране, то дайте мне работать где-нибудь еще и выпустите меня». Его не выпустили тогда, не выпустили и потом, когда он уже работал в МХАТе и просил пустить его во Францию, чтобы работать над постановкой «Мольера». Поэтому рассказы Любови Евгеньевны о загранице — это все, на что он мог рассчитывать.
V.
Очень характерная вещь — рисунок Булгакова, который изображает ход его творческой жизни. Расшифровать его без каких-то дополнительных знаний довольно трудно, потому что там все сплошь сокращения, даты и так далее, но возможно. Это, конечно, только часть жизни с 1930 по 1937 год, сделан он, по всей видимости, в 1937 году. Почему такие хронологические рамки? Потому что в 1930 году он официально поступил, после разговора со Сталиным, на работу во МХАТ, а в 1936 году, после организованной травли Булгакова и его спектаклей, из МХАТа ушел. Эти самые шесть с небольшим лет и есть его работа в театре, которая продолжится в 1937-м работой в Большом театре, куда он перешел. Любопытно, что здесь много обозначений и дат, но самая верхняя точка, пик всей линии картинки, — это «Пиквикский клуб», это момент выхода Булгакова на сцену в качестве актера. Для Булгакова невероятно важны были не только авторство пьес и постановка спектаклей — выход на сцену стал для него огромным, важнейшим событием. В мае 1930-го его взяли во МХАТ режиссером, потом в июне он попросился и в актерский состав. На одном из первых показов, когда Булгаков вышел на сцену в роли президента суда в «Пиквикском клубе», присутствовал Станиславский. И Константин Сергеевич, которого окружали его коллеги и почитатели, спросил: «А кто это президента суда играет?» Ему говорят: «Булгаков!» А он: «Какой Булгаков!?» — «Наш, наш Булгаков!»
VI.
Письмо Михаила Афанасьевича к Николаю Афанасьевичу Булгакову в Париж: «Ты меня очень обязал бы, если бы выбрал свободную минуту для того, чтобы хотя бы бегло глянуть на памятник Мольеру (фонтан Мольера), улица Ришелье. Мне нужно краткое, но точное описание этого памятника в настоящем его виде по следующей примерно схеме: материал, цвет женщин у подножия, течет ли вода в этом фонтане, название места». Николай — в точности, с научной скрупулезностью — выполнил просьбу брата. Николай Афанасьевич Булгаков сам по себе невероятно интересный человек: выдающийся ученый, известный микробиолог, преподавал, у него была своя лаборатория, потом уехал в Мексику. Он всегда очень помогал Михаилу, несмотря на то что это было крайне трудно, — они были разделены и не виделись с конца десятых.
Здесь видно, как серьезно работал Булгаков над своими пьесами и текстами. Про Мольера он прочитал практически все, переводил «Полоумного Журдена» и писал биографический роман для серии ЖЗЛ о Мольере, который так и не вышел. Булгаковский роман о Мольере был опубликован сильно позже. Мало кто знает, что Булгаков читал на нескольких языках, в частности есть тетради, исписанные его почерком по-французски. Когда он взялся за постановку «Дон Кихота», он выучил испанский. До этого, во время работы над Диккенсом, он делал выписки по-английски.
VII.
Это последняя пьеса, над которой работал Булгаков, — «Батум», о молодом Сталине. Сюжет в том, что Булгаков практически отчаялся и думал, что никогда ничего не поставит, а тут к нему пришли мхатовцы, которые рассказали, что пьес новых нет, не хватает и что была же когда-то мысль написать о Сталине — пора! Булгаков написал, выбрал сюжет об участии Сталина в батумских событиях начала века, и вроде бы все шло хорошо, взяли в работу, МХАТ заинтересовался, счел перспективным. Булгаков с женой, коллегами, художниками, режиссерами садится в поезд и едет на юг, в полевое исследование, готовить постановку. В Серпухове их догоняет телеграмма: «Надобность поездки отпала, возвращайтесь в Москву». Это значит, что Сталин прочитал пьесу и она ему не понравилась. Он решил, что ставить ее не нужно. Для Булгакова это было тяжелейшим ударом, с ней он связывал последнюю надежду, это был его последний шанс хоть что-то поставить на сцене в Советском Союзе.
VIII.
А вот замечательная записка: «Секретно, срочно. В 3 ¾ дня я венчаюсь в Заксе. Отпустите меня через 10 минут». Эта записка Булгакова Сахновскому — он женится на Елене Сергеевне. Больше всего мне нравится, конечно, формулировка: «венчаюсь в Заксе».
Зарегистрироваться на экскурсию можно по ссылке.