Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
III
В 1914 году известность Леонида Андреева была всероссийской и даже международной, увенчанной коммерческим успехом, но пик его популярности уже миновал — слава пошла на спад. Если считать дебютом писателя хрестоматийный рассказ «Баргамот и Гараська» (1898), то получится 16 лет творческого стажа. «Красный смех» увидел свет в 1905 году, когда Андреев был молодым и задиристым «бунтарем», а к началу Первой мировой сделался уже «мэтром» с остатками бунтарского имиджа. Зато теперь писатель со всей очевидностью рассчитывал на вес своего слова и осознавал ответственность за него, включая гражданскую, а проявить ее решил с помощью многочисленных публицистических выступлений. Исследователи отмечают, что срединный этап творчества Андреева публицистикой не отмечен — он занимался ей в начале своего пути и позднее, после начала войны: «статей же за военное время (зафиксированные публикации в российской печати со 2 сентября 1914 г. по 10 октября 1917 г.) было написано более девяноста».
Осмысляя начавшуюся войну, Андреев пытался спрогнозировать для себя дальнейшее развитие событий. В одной из его дневниковых записей читаем:
«К тому моменту, как на суше германцы будут почти разгромлены и русские будут двигаться к Берлину, морские силы англичан и их почти уравняются. И тогда, как последнее усилие, будет дан одновременный морской и воздушный бой: цепелины двинутся на Лондон, пока флоты будут драться. Возможно, что при огромных потерях с обеих сторон бой кончится ни в чью, и цепелины улетят обратно; в следующий же ближайший период северный английский флот будет усилен средиземным и колониальным. Тогда в соединение с русским флотом будет добит флот германский.
Этот момент совпадает с началом великой европейской многолетней революции.
Начнется революция сверху, тем, что германские союзные князья, ища мира, низложат Вильгельма и на место его посадят Баварца. Следом за этим революция в Берлине окончательно упразднит Гогенцоллернов; ряд других немецких княжеств объявятся республиками. <...>
В России может быть или настоящая широкая конституция, или республика; неразрешенность и вместе острота социальных вопросов вскоре вызовет вторую революцию».
Следовательно, Андреев полагал, что идет «борьба демократии всего мира с царизмом и деспотией, представителем каковой является Германия», а правительство России как бы по ошибке встало на сторону добра: «если бы у нас наверху были умнее, они дрались бы с Вильгельмом против Франции и Англии». Причем русские реакционеры ощущают это и хвалят немецкого императора, ведь «они животом чувствуют, что разгром Вильгельма будет разгромом всей европейской реакции».
Не имея возможности познакомить публику с результатами своего анализа, Андреев все же основывался на нем в оценках происходящего, которые активно транслировал через газеты.
Здесь и далее: автохромы Леонида Андреева
Уже к маю 1915-го Андреев выпустил небольшую книжку со своими публицистическими выступлениями. Обзор ее содержимого будет полезен для наших целей.
Статья «В сей грозный час», давшая названию сборнику и открывающая его, начинается словами: «Мы приняли войну как необходимость, — и мы приняли ее без колебаний».
Статья действительно носит манифестационный характер, она довольно объемна и отличается художественной образностью. Основную ее идею можно извлечь из этой большой цитаты:
«Наряду с непосредственным чувством возмущения нам надо радоваться, потому что германцы так подло и гнусно ведут войну, нарушают договоры, не соблюдают „правил” войны, убивают детей и женщин, грабят и пьют, — всем этим они содействуют делу мира. Как не в меру усердные и болтливые жрецы, они выболтали и распустили по свету самую великую тайну своего надменного бога, бога войны: что он безумен, бесчестен и зол. Или они слишком верили в его защиту? Или и в этом виде своем он им кажется прекрасным? Или это и есть та честность и „гуманность” войны, на которую опираются их идеологи крупповщины?
Но как бы то ни было, отсутствием принятого лицемерия и даже полной неприличностью своей, отказом от условных правил и постановлений, своим стихийным бесчинством они предали войну, разоблачили ее „скромные тайны”, уничтожили ее наивное и опасное притязание: стать чем-то вроде хирургии в больших размерах. „Хирургия” хотела бы, чтобы пули были стерилизованы, прежде чем стрельнуть ими в друга-человека — они, не стесняясь, жарят разрывным: это — война! „Хирургия” желала бы, чтобы в друга-человека стреляли твердыми конфектами — они жарят своими чемоданами, от которых друг-человек сходит с ума: это война! „Хирургия” хотела бы, чтобы выжигались только зараженные, так сказать, места, а мирным жителям можно было бы по-прежнему ходить в кинемо, — немцы откровенно уничтожают и мирных жителей: это — война! Откровенные, пожалуй, даже до цинизма, германцы всеми доступными способами — а их много! — всему свету свидетельствуют, что дело войны есть злое дело, которого не скрасить никакими фиговыми листками. Злое оно было тогда, когда под железной пятой крупповщины умерла Германия мыслителей, когда во всем мире тощал народ, чтобы жирели пушки; злое оно и сейчас, когда ночные грохочущие „поезда мертвецов” наводят ужас на жителей...
Эта ночь! Эти страшные грохочущие во тьме „поезда мертвецов”, управляемые Хароном; эти несчастные жители, которые закапываются головами в подушки, чтобы не слышать, и все-таки слышат: грохочет-грохочет! Эти ужасные немецкие крематории, где жгут тоже по ночам, где мертвых солдат связывают по трое и бросают в печь, как деревянные чурки, где окрест — пустыня, ибо даже сами немецкие дрессированные, но еще живые солдаты в ужасе бегут прочь.
Вот образы войны, которые дала миру трагическая Германия, сгорающая в своем собственном огне. А в то же время — и это самое здесь страшное! — вы догадываетесь, чем занят сейчас немецкий ум, бывший германский Гений? Слушая страшный грохот „поезда мертвецов”, он думает о том, как в следующий раз рациональнее поставить дело погребения отработанных солдат. Быть может, придумал уже и соответствующую машину, и мы еще о ней услышим — ведь сезон еще не кончен!..
Да, это страшно, как всякая извращенность, когда человеческий ум стремится к самоуничтожению. И в противность этому одичавшему германскому гению, жалящему самого себя, русский ум должен иметь иную заботу: как сделать, чтобы в следующий раз не стало надобности в чудовищных крематориях и машинах для погребения, чтобы не германское усовершенствованное братоубийство, возведенное в перл творения, а истинная человечность и братолюбие легли в основу возрожденной жизни. Этим мы выполним задачу, возложенную на нас нашими великими учителями Духа, этим мы приблизимся к победе, которая всегда за Давидом, а не за Голиафом, этим — несмотря на ужасы войны — мы введем нашу потрясенную жизнь в ее бессмертное русло, и возмущенной совести нашей дадим единственно ее достойное удовлетворение. Как в мире, так и в войне, мы не должны спускать глаз с высокой цели нашей, с звезды сияющей, с России „сыновей”, мечты нашей светлой!»
Чуть ниже Леонид Андреев цитирует Библию, а завершает статью словами: «Надо молиться! Молитвою живы только люди: молитвою живет в живых сам Бог. Творите Бога непрестанно!»
Прямое обращение к религии вообще нехарактерно для писателя, но религиозный дух ощущается и в «Иге войны»: герой повести периодически обращается к Богу, подробно описывает свое участие во всенародном молебствии у Казанского собора, да и все произведение в целом можно без натяжек трактовать в христианском ключе как историю о крахе гордыни и покаянии. Его концовка выглядит так:
«И прошел мой гнев, и снова стало мне печально и грустно, и опять текут у меня тихие слезы. Кого прокляну, кого осужу, когда все мы таковы, несчастные! Вижу страдание всеобщее, вижу руки протянутые и знаю: когда прикоснутся они друг к другу, мать Земля к Сыну своему, то наступит великое разрешение... но мне его не видать. Да и чем заслужил? Жил я „клеточкой” и умру такой же клеточкой, и только об одном молю судьбу свою: чтобы не была напрасной моя смерть и страдания, которые принимаю покорно и со смирением. Но не могу совсем успокоиться в этой безнадежности: горит у меня сердце, и так я тянусь к кому-то руками: прийди! дай прикоснуться! Я так люблю тебя, милый, милый ты мой!..
И все плачу, все плачу, все плачу».
Принципиального развития эта линия в творчестве Андреева не получила и пошла на спад, однако библейскую и христианскую образность мы видим в некоторых из его последних произведений: это неопубликованная и не поставленная на сцене пьеса «Самсон в оковах», ключевое антибольшевистское выступление писателя «Спасите наши души (S.O.S.)» и незавершенный роман «Дневник Сатаны».
Андреева живо интересовали судьбы Сербии и Бельгии: каждой из них в сборнике посвящено по две статьи. Отдельно о Бельгии под игом войны он сочинил пьесу «Король, закон и свобода» — по-своему близкое «Игу войны» объемное художественное высказывание о Первой мировой. Современники сочли ее слишком публицистичной (пьеса даже легла в основу кинофильма 1914 года, который сохранился), но сегодня, благодаря временной дистанции и особенностям андреевского стиля, ее уже легко можно прочесть с чисто художественной точки зрения, не погружаясь в исторический контекст.
Закрывает сборник большая статья «Освобождение», в которой критикуется антигерманское обращение русских писателей (дополнительным поводом для критики стало то, что Андреева не позвали подписать этот документ, и он воспринял это как личное оскорбление). Недовольство писателя вызвала недостаточная решительность обращения, и среди прочего он с особой прыткостью опровергает тезис о том, что германской культуре угрожает бойкот:
«И прежде всего, к гордости нашей, я не вижу решительно никаких оснований опасаться, чтобы мы, в России, ослепленные гневом или ненавистью, когда-либо „отреклись от всего великого и прекрасного, что было создано гением Германии”. Те обычные при всякой войне отрицательные явления, как крикливый патриотический лубок, травля отдельных немецких подданных [К числу наиболее отвратительных явлений такого порядка относятся погромы германских магазинов, имевшие место в Англии и, на днях, у нас в Москве; но и здесь дело не в „германском гении”, а в том, что и доселе ни один еще народ не избавлен от позора — иметь свою умственную и моральную чернь. — Прим. Л. А.], отказ (да и то временный) ставить пьесы немецких авторов — имеют значение поистине ничтожное и остаются на низинах нашей жизни; да и тут надо быть справедливым к себе и сказать по чистой совести, что даже такие проявления духа слепого и темного в этот раз чрезвычайно редки и малозначительны».
Напомню, что сборник «В сей грозный час» был издан в мае 1915 года. По утверждению исследователей, «Погружение в публицистику не принесло Андрееву удовлетворения. Когда же ему стало ясно, что читатели устали от военной тематики, он почти перестал публиковать статьи по текущим проблемам. Произошло естественное для писателя возвращение к художественному творчеству». К 1915 году относятся также пьесы «Самсон в оковах», «Младость» и «Тот, кто получает пощечины» (первая из них не получила сценического воплощения), а также ряд иронических и обычных рассказов и миниатюр. После передышки Андреев вернулся к военной теме и принялся за «Иго войны». Комментаторы сообщают, что с публикацией повести были проблемы:
«Страшные картины войны, отсутствие барабанной патетики привели к тому, что военная цензура запретила повесть для печати, и только после немалых хлопот удалось добиться ее публикации в альманахе „Шиповник”, без последующей перепечатки». Как писал Андреев в письме к находящемуся на фронте брату А.Н. Андрееву, с «Игом войны» «вышла история: сперва военная цензура совсем его зарезала, но после хлопот у важных генералов пропустила без единой помарки, „в уважение к моему имени и с условием: не дозволять перепечаток”. Выйдет тотчас после Пасхи».
И далее: «...о войне написаны одна пьеса и одна повесть, не вызвавшие у современников реакции, хотя бы частично подобной былым спорам, скандалам, восторгам и проклятиям, которые обычно сопровождали его творения». Пьеса при этом обсуждалась значительно больше, чем повесть, и имела зрительский успех, а немногочисленные отзывы об «Иге войны» были скорее негативными. Полагаю, современники восприняли его через призму андреевской публицистики, т. е. как формальное и излишнее дополнение к ней (в одном из отзывов ее назвали выполненной в стиле «бравурного патриотизма»).
Перепечаток «Ига» действительно не последовало: сначала из-за запрета, а потом уже было не до того. С официальной советской точки зрения единственно верной позицией в отношении Первой мировой было пораженчество, поэтому деятельность Андреева военных лет считалась предосудительной, не говоря уже о его в целом сомнительной репутации и о последующих антибольшевистских выступлениях. Вообще на заре советской эпохи доступ к творчеству Андреева сохранялся в микроскопическом объеме, оно понемногу стало возвращаться после смерти Сталина и активно — начиная с перестройки. Поэтому «Иго войны» на долгие годы кануло в Лету — следующая после издания 1916 года российская публикация, известная мне, относится к 1996 году, да и то появилась в составе шеститомника.
Вскоре после выхода повести Андреев получил многообещающую трибуну в виде новоорганизованной газеты «Русская воля» и со свежими силами вернулся к публицистике. Перед самой февральской революцией он даже успел опубликовать там цикл сатирических фельетонов, злобно высмеивающих пацифизм. Собранные вместе, они образуют весьма объемное и художественно витиеватое произведение, близкое сатирической драматургии писателя. Согласно сквозному фельетонному сюжету, Гораций Ч. Брюква (псевдоним) умирает и становится ангелом мира. В одной из сценок он попадает на собрание воронов, обсуждающих то, что они теперь употребляются в пищу, что нарушило их нейтралитет. Вороны не рады ангелу мира:
«— Ангел мира виновен в том, что, проповедуя мир и прекращение войны, покушается тем самым на наше экономическое благосостояние. Или ты, осел, не знаешь, ч е м мы питаемся?
— Но вы же — нейтралисты, — робко возразил я, набравшись духу, горячо, хотя и хрипло запел: „Миленькие! Зачем война? Зачем драка? Будем любить друг друга. Поцелуйтесь!”
Я и не знал, что мрачное воронье, известное своим тяжелым характером, может так хохотать. Как они хохотали! Когда наконец этот неуместный смех затих, ворон-обвинитель сказал:
— Друг мой, зачем ты ломаешь дурака? Ты не хочешь войны? Ну и проповедуй, чтобы нас, нейтральных, не трогали, а тех оставь в покое. Дерутся, так и дерутся — тебе какое дело? Они — взрослые. А про нас пой, что мы — честные нейтральные вороны и что есть нас нельзя, мы гадкие! Так и говори — гадкие, этим ты отобьешь у них аппетит.
— Но я же пацифист! — возражал я.
— Вижу только, что тебя мало учили. Пацифист! Или ты не знаешь, что и пацифистом надо быть с разбором и умом? Кому мир выгоден, тем ты его и проповедуй, и тебя все будут любить и уважать; а где мира не хотят, там ты вдумчиво молчи и не суйся. Тебе же хуже будет...»
До конца 1916 года писатель успел закончить пьесы «Собачий вальс», «Милые призраки» и прощальную драму «Реквием», а также большой рассказ «Жертва», основанный на юношеских набросках.
Февральская революция убедила Андреева в верности его предсказаний. Литературовед Людмила Иезуитова лаконично сформулировала основную идею писателя так: «Только малоумие Николая и Протопоповых могло надеяться, что народ будет с самодержавием. Война психологически подготовила русский народ к революции, разоблачила провозглашенное заведомо ложное единение царя с народом, помогла убедиться в неспособности правительства управлять Россией».
После Февральской революции Андреев не уменьшил газетной активности. В статье «Путь красных знамен» (март 1917 года) он выступил с автокомментарием к своим предыдущим публицистическим текстам:
«В самые первые дни войны, когда только что выступила Германия, я записал в своем дневнике приблизительно следующее: „Это только пишется „война”, а называется революцией. В своем логическом развитии эта „война” приведет нас к свержению Романовых и закончится не обычным путем всех ранее бывших войн, а европейской революцией. В свою очередь эта европейская революция приведет к уничтожению милитаризма, т. е. постоянных армий и к созданию европейских соединенных штатов”.
По естественным причинам, я не имел возможности развивать эту точку зрения в романовской России и только отстаивал необходимость войны, поддержку ее всем народом; отсюда, вероятно, возникли некоторые недоумения лично по моему адресу: как я, пацифист, автор „Красного смеха”, которым до сих пор, хотя бы в той же Америке, некоторые пользуются как орудием пропаганды мира — превратился в защитника войны, почти в „шовиниста”? Теперь понятно, в чем недоразумение: приняв войну как всемирную революцию, я в защите ее являюсь настолько же шовинистом, насколько может быть назван шовинистом революционер с красным флагом, стреляющий в засевшего городового».
Вскоре после Октябрьской революции газету, куда писал Андреев, закрыли красные, сам он перебрался в Финляндию и прекратил публиковаться. Финляндия, входившая в состав Российской империи, в том же 1917 году стала независимой, и писатель стал эмигрантом. Последние два года жизни он работал над романом «Дневник Сатаны», а также вел собственный дневник. И там, и там Андреев высказывался по поводу революции и размышлял о судьбах России; последним его громким публицистическим выступлением стал яростный антибольшевистский манифест «Спасите наши души (S.O.S.)», завершенный в феврале 1919 года.
Вскоре писатель умер.
По сути он так и не дожил до мирного времени: начавшаяся в 1914 году Первая мировая продолжалась почти до самой смерти Андреева. Под конец жизни он уже не знал, о чем писать для газет. В одном из неоконченных набросков читаем: «Вот я скажу слова: ужас — убийство — кровь... и что это скажет уху, в течение пяти лет почти не слыхавшему иных слов?» Здесь напрашивается какой-нибудь афоризм в духе «Иго Войны и Красный Смех на протяжении пяти лет последовательно загоняли писателя Андреева в могилу», а в одной из его дневниковых записей 1918 года сказано следующее:
«...Начало душевной отраве положила война. Самое приятие ее мною, то есть переведение ее из плана общечеловеческого в область „отечества” и политики, было вызвано, вероятно, простым инстинктом самосохранения: иначе война оставалась бы для меня только „красным смехом”, и я неизбежно должен был бы в скором времени лишиться рассудка. Эта опасность лишиться рассудка существовала для меня во все время войны и временами ощущалась довольно-таки страшно; и боролся я с нею публицистикой. И эти две слабые вещи, „Король” и „Иго войны”, слабы именно потому (особенно последняя), что по существу представляют собой плохонькую публицистику. Надо было жить и не спятить!
Любопытно, как я полусознательно удерживал мое воображение, чтобы оно не представляло существа войны. Труд огромный, ибо воображение мое — неудержимо: таким оно было всю мою жизнь. Почти независимое, оно подчиняло себе и мысли, и волю, и желания, и особенно сильно оно бывало в представлениях картин ужаса, боли, страданий, внезапного и рокового. Не знаю, как это удалось, но мне действительно удалось наложить на него узду и сделать его в отношении войны чисто ф о р м а л ь н ы м , почти официозным, не идущим далее правительственных сообщений и газетной бездари.
Но это лишь наполовину спасало меня, не давая сразу погрузиться в тьму безначалия. Ибо наряду с верхним, правительственным воображением, введенным в рамки строгой официозности, работало т а й н о е (есть и такое!), подпольное воображение; и в то время, как в бельэтаже благолепно и чинно разыгрывались союзные гимны, в подвале творилось темное и ужасное. Туда были загнаны „безумие и ужас”, и там они живут и поднесь. И оттуда шлют они по всему телу эти смертоносные яды, эти дурманы головы, эти сверлящие боли сердца, эту желтую тягучую отраву, которою так тяжело и больно налито все мое тело».
Тот же мотив был параллельно развит Андреевым в переписке:
«Для того, кто писал о безумии и ужасе, не может быть допустима никакая война! А потом, вероятно, что не прими я этой войны, то от этого безумия и ужаса я через недельку попал в желтый дом или повесился над письменным столом. Самооборона жизни. <...>
Можно дать волю воображению и чувству, когда надобно вместить „семь повешенных” — но а ежели их семь тысяч, да еще семь? Можно вместить еще безумие японской войны — а эту куда вместишь? Куда одну Россию вместишь?
Бывали минуты, когда вдруг так ясно чувствовалось: ох, не выдержу! Ох, сейчас спячу... Батюшки, спячу! Страшное чувство, страшнее чувства смерти. Знаю, что и сейчас, вот в эту минуту, допусти я вообразить то, ч т о ч и т а ю, представить далее возможности существования моего, семьи, детишек — и баста, мозги набекрень, собачий вой. Начну выковыривать себе глаза или что-нибудь в таком роде. Или сердце трах! — и лопнет, как стакан от кипятку».
Давящая атмосфера, стресс, расшатанные нервы, беспокойство по поводу семьи, проблемы с питанием, неуверенность в завтрашнем дне — все это добило здоровье писателя, и 12 сентября 1919 года Леонид Андреев в возрасте 48 лет скончался от паралича сердца.
IV
Так стоит ли считать повесть «Иго войны» всего лишь художественным изложением политических идей Леонида Андреева? По всей видимости, нет.
Во-первых, сами эти идеи были весьма противоречивыми, нигде не формулировались внятно, перерабатывались на ходу, и если отдельная статья могла запечатлеть текущую ситуацию, то большое художественное произведение конкретного предмета отражения просто не имело.
Во-вторых, вопреки позднему заявлению Андреева (расстроенного, скорее всего, отсутствием читательских откликов на повесть и в целом подавленного) о публицистичности «Ига войны», следует помнить, что его творчеству присуща скорее бесконтрольность, чем подчинение материала авторскому замыслу. Вот что говорил писатель в одном интервью:
«Ведь мы — писатели — вовсе не властны заставлять своих героев проделывать все, что нам вздумается, но только то, что соответствует их духу и характеру. Наша власть над создаваемыми нами персонажами чисто призрачная. С некоторого момента создаваемый мною образ оживает и начинает жить самостоятельною, независимою от моей воли жизнью; как же могу я быть ответственным за его поступки и почему я должен знать их лучше, чем кто-либо другой?»
В-третьих, повесть «Иго войны» не предполагает одного-единственного конкретного политического истолкования. Отношение героя к войне со временем меняется и по-разному обосновывается, так что неясно, с чем именно и когда именно читателю следует согласиться.
Вообще же в повести решается не общественная, но сугубо индивидуальная проблема: «Как не сойти с ума, когда кругом царит безумие?» — и на публицистику это похоже куда меньше, чем на свободное художественное творчество.
Наконец, никакого противоречия между «Игом войны» и «Красным смехом» на самом деле нет: описание абстрактной войны в «КС» вполне релевантно описанию конкретной Первой мировой в «ИВ», только герой интересующей нас повести наблюдает за происходящим издали; «ИВ» написано позже и на основании большего жизненного опыта, а «КС» — с большим запалом юношеской энергии; «ИВ» и «КС» дополняют, обогащают и уточняют друг друга, но их универсальность от этого не страдает.
В контексте истории реалистической литературы изображение внутренней жизни простого служащего на фоне военного времени — весьма оригинальная тема, и за прошедший век очевидных конкурентов у «Ига войны» так и не появилось. Современники отнеслись к этому тексту без должного внимания, но история все же напомнила нам о нем, и в результате выяснилось, что вдумчивое чтение «ИВ» с учетом контекста — весьма увлекательное занятие.
Когда Андреев спрашивал у Ильи Репина разрешения посвятить ему эту повесть (Репин разрешил), автор описал ему «ИВ» так: «вещь печальная и правдивая, которая, как мне кажется, найдет отзвук в Вашем сердце, болеющем от войны».
А в завершение этого текста я хочу процитировать последний абзац из статьи финского литературоведа Бена Хеллмана «Маленький человек и великая война»:
«Назвать „Иго войны” патриотическим, или антивоенным произведением, или даже „одним из самых крупных гуманистических протестов против мировой бойни” — значит сказать полуправду. „Иго войны“ является и патриотическим, и антивоенным романом, но на уровне более высоком Андреев уже не интересуется оппозицией „война — антивоенный протест”. Вместо нее находим оппозиции, знакомые по всему творчеству Андреева: ум — чувство, нейтралитет — участие, изоляция — общность».
Малозначимые сокращения в цитатах не указывались.
Использованная литература
1. Андреев Л. Н. Собрание сочинений: в 6 т. М.: Худож. лит., 1990–1996
2. Андреев Л. Н. В сей грозный час: Статьи. Пг.: «Прометей» Н. Н. Михайлова, [1915]
3. Андреев Л. Н. «Верните Россию!»: Сборник / Сост. И. Г. Андреева, послесл. и коммент. В. Н. Чувакова. М.: Моск. рабочий, 1994
4. Андреев Л. Н. S.O.S.: Дневник (1914–1919); Письма (1917–1919); Статьи и интервью (1919); Воспоминания современников (1918–1919) / Вступ. статья, сост. и примеч. Р. Дэвиса и Б. Хеллмана. М.; СПб.: Atheneum: Феникс, 1994
5. Андреев Л. Н. Перед задачами времени: Политические статьи 1917–1919 годов / Сост. и подгот. текста Р. Дэвиса; Benson (Vermont, USA), Chalidze publications, 1985
6. Жизнь Леонида Андреева, рассказанная им самим и его современниками / Л. Кен, Л. Рогов. СПб.: Изд. -полиграфическая компания «КОСТА», 2010
7. Хеллман Б. Маленький человек и великая война. Повесть Л. Н. Андреева «Иго войны» // Hellman Ben. Meeting and Clashes: Articles on Russian Literature [= Встречи и столкновения: Статьи по русской литературе]. Helsinki, 2009. (Slavica Helsingiensia 36). С. 89–99
8. Хеллман Б. Путь от «Красного смеха» к пьесе «Король, закон и свобода» // Hellman Ben. Meeting and Clashes: Articles on Russian Literature [= Встречи и столкновения: Статьи по русской литературе]. Helsinki, 2009. (Slavica Helsingiensia 36). С. 71–88
9. Хеллман Б., Козьменко М. В. Леонид Андреев. В сей грозный час // Политика и поэтика: русская литература в историко-культурном контексте Первой мировой войны. Публикации, исследования и материалы. М.: ИМЛИ РАН, 2014. C. 581–585
(7, 8 и 9 статьи нашлись на впечатляющем и очень удобном сайте «Первая мировая война и русская литература».)
10. Епанчин Ю. Л. Апологет войны или духовный революционер? Позиция Л. Н. Андреева в годы Первой мировой войны // Епанчин Ю. Л. «Война — во спасение»: общественно-политическая позиция русских писателей в годы Первой мировой войны. Саратов: Новый ветер, 2010
11. Скороход Н. С. Леонид Андреев. М.: Мол. гвардия, 2013
12. Иезуитова Л. А. Л. Н. Андреев-публицист в канун революции // Русская литература. 1989. № 3. С. 199–209
30.04.2022