Государственный литературный музей запустил проект «Мир Достоевского», приуроченный к юбилею писателя, в «Коммерсанте» Мария Степанова пишет о неизвестной встрече жен Хемингуэя и Мандельштама, а The Guardian рассказывает, как Стэнли Кубрик писал в Советский Союз Борису Пастернаку. Лев Оборин — о самом интересном и важном в литературном интернете.

1. В Киеве умер выдающийся филолог Мирон Петровский, автор исследования «Книги нашего детства», где показано, насколько сложны история и контекст советской детской литературы — от «Золотого ключика» до «Волшебника Изумрудного города». Петровский, кроме того, был автором книг о Корнее Чуковском и Михаиле Булгакове. В «Новом мире» доступна его работа о происхождении «Бармалея» (и связи африканских мотивов этой сказки с биографией Николая Гумилева). Рассказ Петровского о рождении его главной книги есть на сайте Chukfamily; на «Полiт.ua» можно прочесть лекцию Петровского об Олеше и Маяковском. 

2. В следующем году — юбилей Достоевского. Государственный литературный музей за год до юбилея открыл портал «Мир Достоевского»: здесь собраны тексты классика и работы о нем, даны воспоминания современников, иллюстрации к произведениям и ссылки на другие ресурсы, показаны экспонаты из посвященных ему музеев. Достоевскоманам для залипания.

3. Выходит новый роман Евгения Водолазкина «Оправдание Острова» («Роман-утопия переносит нас на мифический Остров, история которого фиксируется хронистами разной степени добросовестности и рассказывает о его крещении, междоусобных войнах, об интригах, о революции и обо всем том, что меняет и сотрясает мир. А Остров и есть мини-проекция европейской цивилизации»). В журнале «Огонек» Мария Башмакова берет интервью у писателя: Водолазкин признается, что писать о праведниках (которые в его книге должны спасти Остров) сложнее всего, «гораздо проще о злодеях», и объясняет островные мотивы своей прозы петербургским происхождением. Кроме того, здесь есть мысли об уроках истории, коллективном покаянии и современном восприятии Средних веков: «Средневековье в современном сознании существует в странной оболочке страха: как сказали бы сейчас, оно токсично. Притом Средневековье — не более мрачная эпоха, чем современность. Тогда не придумывали того, что придумали для уничтожения людей в XX веке. Средневековье старалось убивать как можно меньше, хотя понятно, что и один человек — это много. В Средние века время было пропитано вечностью. Из любой точки был вертикальный выход — обращение к небу. А современное время движется параллельно земле». 

4. В «Коммерсанте Weekend» Мария Степанова пишет о неизвестной встрече на высшем уровне: в 1972 году в СССР приехала Марта Геллхорн, военная журналистка и одна из жен Хемингуэя, захотевшая встретиться с Надеждой Мандельштам; с собой она везла «набор вещей, который мог бы показаться странным» — в том числе пластинки Иегуди Менухина, апельсиновый джем, авторучки, нейлоновые чулки и конверт с рецензиями на вышедшие за границей «Воспоминания». «Женщина, к которой ехала в гости Марта Геллхорн, была из тех, кто выжил, — и, если бы к ее судьбе это слово было применимо, могла бы считаться победительницей. После десятилетий скитаний по чужим городам и углам она жила теперь в Москве и была автором знаменитой книги, которая в 1970-м вышла в свет по-английски. „Никто другой не показал мне раньше, каково это — жить преследуемой и загнанной, день за днем, в условиях диктатуры”, — напишет Геллхорн через несколько лет после возвращения». Степанова в нескольких фразах обобщает, конспектирует мемуарный опыт многих иностранцев, побывавших в гостях у Мандельштам, в ее крохотной квартирке в Новых Черемушках. Но очерк Геллхорн о поездке в Москву оказывается еще и одним из «самых язвительных травелогов, когда-то написанных о России». («В огромном холле гостиницы „Украина” работает всего один лифт, и постояльцы выстраиваются в очередь. Красное вино в ресторане подают охлажденным. Скатерти грязные. Овощи на фермерском рынке тоже».) Этот взгляд со стороны, ловко подмечающий стыдные недостатки (которые перед лицом интуриста топорно пытаются замазать и замести в угол) и улавливающий состав атмосферы, к которому здешние давно притерпелись, — то, что отличает и рассказ Геллхорн о Надежде Мандельштам. «Это страннейшее ощущение: читаешь, словно смотришь фильм про близкого и любимого родственника, снятый человеком, глубоко к нему равнодушным и при этом наблюдательным и профессиональным. Все ракурсы не те, сюжет неузнаваем, но при этом невозможно не быть благодарной за каждый кадр, ту и эту фразу, которые сохранены дословно, за мелкие подробности, подтверждающие память автора, а значит, реальность всего того, что мы видим».

5. В «Просодии» Сергей Гандлевский размышляет о своих любимых стихах: Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Фет, Ходасевич, Георгий Иванов, Набоков, Лосев, Рейн. Вот, например, о стихотворении Пушкина «Из Пиндемонти»: «...если вчитаться в стихотворение непредвзято, вне идеологических штампов современного мышления, приходишь к выводу, что автор хочет, чтобы жизнь не чинила препятствий в утолении духовных запросов именно ему, избавив при этом именно его от отстаивания своих интересов, как гражданских, так и экономических. <…> Очень наивно, но вполне логично с пушкинской точки зрения: если судьба сказала „А”, расщедрившись на такой дар, отчего бы ей не сказать и „В”, сделав для гения исключение и в житейской сфере?». 

6. Сайт «Век перевода», основанный Евгением Витковским, на этой неделе стал недоступен; все починили, но доброжелатели успели сделать зеркало; оставляем ссылку на всякий случай. Напомним, что этот сайт — большая антология русского поэтического перевода — с XIX по XXI век. 

7. Вышла — в электронном виде — новая книга Дарьи Бобылевой «Наш двор»; судя по отзыву Елены Васильевой на «Прочтении», это стилистическое продолжение «Вьюрков» — только действие происходит не в дачном поселке, а в центре Москвы. «У дачного поселка и города больше общего, чем может показаться на первый взгляд. И дачи, и старые дворы, по Бобылевой, —  противоположность необжитой, бездушной массовой застройки, распространившейся в последние десятилетия». Писательница создает мир, где люди и нечисть находятся в одной экосистеме, соседствуют и вынужденно враждуют; в финале книги Елена Васильева обнаруживает «антикапиталистический заряд»: «более страшными оказываются не странные пришельцы и чудовища из подвала, а люди».

8. На «Арзамасе» появился курс о финской культуре; Любовь Шалыгина делает здесь краткий обзор литературы Финляндии: главные имена — от национального поэта Йохана Людвига Рунеберга (писавшего по-шведски) и национального прозаика Алексиса Киви до современных авторов детектива и хоррора («Финские писатели очень часто склонны к тому, чтобы живописать с мельчайшими подробностями такие детали, которые среднестатистический читатель, возможно, не хотел бы видеть в книгах»). Лекция называется «Не только Туве Янссон», но о Янссон тут тоже рассказано.

9. На сайте «Отвратительные мужики», куда мы что-то редко заглядываем, опубликован гид по настоящей «стране Лавкрафта» — то есть по «жуткой и гиблой части Новой Англии на стыке штатов Род-Айленд и Массачусетс» и другим локациям, которые послужили источниками мрачного лавкрафтовского вдохновения. В списке — Данверская государственная больница для душевнобольных преступников, кладбище Коппс-Хилл и мегалитические руины Микронезии, из которых Лавкрафт соорудил Р’льех.

10. В Лондоне открыли памятник Мэри Уолстонкрафт — писательнице, одной из родоначальниц феминистской философии, матери Мэри Шелли. Памятник работы британской художницы Мэгги Хэмблинг представляет собой обнаженную женскую фигуру: она появляется на вершине серебряной горы, в которой угадываются многочисленные формы женских тел. Такой трактовкой многие остались недовольны: писательница Кэйтлин Моран предположила, что лучше было бы изобразить смерть Уолстонкрафт от родильной горячки — судьбу, которую она разделила со множеством своих современниц; писательница Трейси Кинг заметила, что знаменитых мужчин увековечивают одетыми, а вот женщину непременно нужно было раздеть. Арт-критик Джерри Зальц назвал статую «феминистским китчем». Специалистка по гендерным исследованиям Джулия Лонг, живущая рядом с местом установки памятника и теперь вынужденная наблюдать его из окна, даже одела Уолстонкрафт в футболку со словарным определением слова «женщина».

Сама Мэгги Хэмблинг заявляет, что привыкла к нападкам (ранее критике подвергались ее памятники Оскару Уайльду и Бенджамину Бриттену). Она добавляет, что не взялась бы за работу, если бы ей заранее выставили какие-то критерии. «Мне нужна полная свобода, чтобы вступить во взаимодействие с духом изображаемого человека. Я не смогла бы работать в рамках „приемлемого”, в рамках заранее оговоренных требований». В общем, столкновение двух феминизмов.

11. В Guernica Нанджала Ньябола пишет о состоянии кенийской литературы. Долгое время на африканской литературной карте Кения выглядела почти пустыней: даже в истерзанном войной Сомали проходит семь книжных фестивалей в год, а в Кении — только Найробская книжная ярмарка. Какое-то движение происходит лишь в англоязычной литературе: на суахили и тем более других языках страны все печально. Республика до сих пор не оправилась от диктатуры Дэниела арап Мои. В эти годы — с 1978-го по 2002-й — интеллектуалов нередко подвергали арестам и ссылкам, из страны были вынуждены уехать такие авторы, как Нгуги Ва Тхионго и Мисере Муго, действовала цензура, рубившая все — от эротических сцен до упоминаний в иностранных книгах об убийстве министра иностранных дел Роберта Оуко (в библиотеках страны и сегодня не выдают газеты за тот день, когда было обнаружено тело политика). Книги в Кении облагаются дополнительным налогом как предметы роскоши — позволить их себе могут немногие, а выбор скуден.

Несмотря на это, как утверждает Ньябола, появилось поколение писателей, которые научились интересно и честно описывать жизнь в Кении и особенно — в проблемном, сегрегированном Найроби. «Есть книги о неудавшемся перевороте 1982 года и его последствиях; о районах, некогда населенных представителями среднего класса, но с обвалом экономики пришедших в запустение; о молодых людях из деревни, которые приезжают в город в поисках денег и счастья, но оказываются им только поглощены; о людях, научившихся говорить о политике в книгах и песнях шепотом, чтобы не слышало правительство, все еще склоняющееся к авторитаризму». Ньябола называет имена Макены Маганджо, лучше других говорящей о повседневности города, и Билли Кахоры, опубликовавшего рассказы о Найроби, полных нуара и эротики; упоминает антологию кенийского детектива, выпущенную Питером Кимани, и вспоминает одну из центральных фигур литературной Кении — недавно умершего Биньявангу Вайнайну, основателя журнала Kwani?, который стал экспериментальной и публицистической площадкой для писателей не только из Кении, но и из других африканских стран. Книги Маганджо, Кахоры, Кимани страдают одним недостатком: «хорошая» книга должна чему-то учить, как бы считают авторы. В Kwani? морализаторского духа не было: журнал показывал, что в Найроби прежде всего дико интересно. Для литературы, которая долго была под спудом, естественно говорить о травмах, а не о радостях — но, надеется Ньябола, рано или поздно этот тон будет изжит.

12. Стало известно что Стэнли Кубрик хотел экранизировать «Доктора Живаго» и даже писал Пастернаку с просьбой уступить права. На главную роль претендовал Кирк Дуглас, надеявшийся, что снимать кино можно будет в Советском Союзе. Обнаруживший письмо Кубрика киновед Джеймс Фенвик воображает, как из «Живаго» получился бы фильм размаха «Спартака». Весь этот план, конечно, выглядит чистой фантастикой, если не мистификацией: в США еще был в силе антикоммунистический «Чёрный список Голливуда», ну а о советской власти и ее отношении к «Доктору Живаго» и говорить нечего. В итоге «Живаго» через пять лет после смерти Пастернака поставил Дэвид Лин, а Кубрик взялся за «Лолиту». Набокову бы, наверное, понравилось, что Пастернака он здесь опередил.