Без надежд и ожиданий
Мы встречаем Новый год.
Знаем мы: людских страданий,
Жгучих слез он не уймет;
И не лучше будет житься
Людям с честною душой —
Всем, кто с ложью не мирится,
Не мирится с злом и тьмой;
Кто святое знамя права
Нес всегда, и горд, и смел,
И в союз вступать лукаво
С силой грубой не хотел!
Знаем мы: толпа Ваалу
Будет так же всё кадить,
Так же будет рок к нахалу
И глупцу благоволить!
Хоть и верим мы глубоко
В силу мощную добра,
Но, увы, еще далеко
Торжества его пора!
Без надежд и ликований
Мы встречаем Новый год:
Человеческих страданий
Он, как прежде, не уймет.
Но, подняв свои бокалы,
Пожелаем лишь, чтоб тот,
Кто стремленье к идеалу
В сердце чистом бережет,
Не утратил духа силы
Средь житейских бурь и гроз;
Светоч свой чтоб до могилы
Неугаснувшим донес
И чтоб он с своей суровой
Долей тем был примирен,
Что, страдая, жизни новой
Воздвигает зданье он.
А. Н. Плещеев (писатель, поэт, «петрашевец»). 1881 г.
«Нынче. Гудович умерла. Умерла совсем, — а я и мы все умерли на год, на день, на час. Мы живем, значит мы умираем. Хорошо жить, значит хорошо умирать. Новый год! Желаю себе и всем хорошо умереть».
Л. Н. Толстой. Дневник. 1 января 1883 г.
«Поздравляю Вас и многоуважаемую Екатерину Павловну с наступающим Новым годом, который уже потому будет лучше истекающего, что имеет одним днем меньше. Ужасный был последний год, поистине ужасный. Жестокий без резона, безалаберный, глупый. Кроме злобы, бесплодно мечущейся и выражающейся в самых необдуманных предприятиях, ничего не видно. К величайшему сожалению, с наступлением старости чувство не притупляется во мне, а делается более и более восприимчивым. Никогда я такой глубокой боли не испытывал — просто не знаешь где место найти. Хотелось бы спрятаться куда-нибудь, ничего не видеть, все забыть, да не знаю, куда деться. Хлопочу какой-нибудь угол подальше найти, чтобы зарыться туда. И самому быть забытому и обо всем забыть. Хорошо бы водку начать пить, да боюсь — мучительно»
М. Е. Салтыков-Щедрин — Г. З. Елисееву. 18 декабря 1884 г.
«Радоваться такой чепухе, как новый год, по моему мнению, нелепо и недостойно человеческого разума. Новый год такая же дрянь, как и старый, с тою только разницею, что старый год был плох, а новый всегда бывает хуже... По-моему, при встрече нового года нужно не радоваться, а страдать, плакать, покушаться на самоубийство. Не надо забывать, что чем новее год, тем ближе к смерти, тем обширнее плешь, извилистее морщины, старее жена, больше ребят, меньше денег»
А. П. Чехов, «Ночь на кладбище». 1886 г.
«Встреча Нового Года в Доме Литераторов. Не думал, что пойду. Не занял предварительно столика. Пошел экспромтом, потому что не спалось. О-о-о! Тоска — и старость — и сиротство. Я бы запретил 40-летним встречать новый год»
Корней Чуковский. Дневник. 1 января 1922 г.
«Ночь на 1 января 1929 года. Еще раз „с Новым годом”! Не последний ли? В конце концов, раньше годом или позже, но это совершенно неизбежно. Интереснее, пожалуй, „как мне смерть пошлет судьбина” и где? Не хотел бы здесь. Все-таки, приятнее, „созерцая, как солнце пурпурное погружается в море лазурное”... (К. Бальмонт.) Через год здесь уже наступит „настоящий социализм”: карточки на стандартный хлеб, который день ото дня становится все несъедобней, пустые кооперативы, придушенный частник, голод, холод, всякие налоги, отсутствие одежды, обуви и всех товаров вообще... Вот и социализм. Личный „социализм” может наступить несколько раньше. Распоряжением из Смольного Кугель уволен, распоряжение Чагина — меня не печатать. Колесо судьбы опять поворачивается градусов на 60... Опять надо что-то начинать, изобретать и т. д. Чуть наладится работа, не ахти какая, но все же, как — пожалуйте бриться! Новый год начинается во всем по-новому. Это уже шестой после приезда из Ташкента, где прожили тоже лет 6–7. Отрезами в 6–7 лет измеряется вообще моя жизнь. Хорошо бы начать что-нибудь совсем новое в совсем новом месте, например, в Париже, в Вене, Флоренции, да все равно где, лишь бы не здесь! Я готов даже одобрять издалека „опыт построения социализма”, только бы в нем не участвовать, как его жертва. Хотя бы годик подышать вольным воздухом настоящей жизни! Эта смесь аракчеевской казармы с вонючей тюрьмой готтентотов больше непереносима, непереносима...»
Роберт Куллэ (филолог). Дневник. 1 января 1929 г.
«Боролись со старым бытом — не встречали Новый год»
Лиля Брик. 31 декабря 1929 г.
«12 ч. Впервые не встречаем Новый год. И чудесно: одной дурацкой традицией меньше»
Борис Зон (актер, режиссер). Дневник. 31 декабря 1929 г.
«Вечером ходил в Серебряный переулок (за Арбатом) к знакомым, у которых провел немного времени. В оба конца пути встречал много пьяных, некоторые валялись среди улиц, другие сквернословили. Один малый, лет 25-ти, ради куража сбросил с себя верхнюю одежду и в одной рубахе бежал и плясал по улице. За ним следовал его товарищ, подобравший брошенную одежду и оравший на всю улицу: „Одевайся, простудишься, черт!”. Оба они были пьяны, но первый напился до белой горячки. День прошел так скучно и тоскливо, как никогда, и тянулся он нестерпимо долго».
Василий Городцов (археолог, профессор МГУ). Дневник. 1 января 1931 года
«Новый год! „Что новый год, то новых дум, желаний и надежд исполнен легковерный ум и мудрых, и невежд”... Надежд у меня никаких нет. Желание одно — поскорее безболезненно умереть. Думы — все те же, что и были: о погибшей родине, о человекоподобных обезьянах, почти окончательно заменивших в СССР людей...»
Николай Мендельсон (филолог). Дневник. 2 января 1932 г.
«Новый 1934 год, настал. Но нового подъема, нового освежающего чувства для дальнейшего нет. Еще более стареющее чувство самосознания проникает в сердце. Энтузиазьм творчества еще в большей мере сменяется упадком нравственных сил».
Василий Савельев (сельский учитель). Дневник. 1 января 1934 г.
«31 декабря. Понедельник. Над Россией, несчастной Россией кровавое зарево [бессудных] казней. Утром страшно раскрыть газету. Этими ужасами заканчивается 1934 год. Неужели и 35-й несет то же, если не худшее?»
Лидия Бердяева (поэтесса, жена философа Н. А. Бердяева). Дневник
«С великой благодарностью и сожалением провожаю я 1934 год. Благодарностью потому, что ждал от него неодолимых трудностей, но все же находил силы одолевать их. С благодарностью потому, что отходящий год дал продолжение моей жизни — Вову, а все, что дает жизнь, достойно благодарности. С благодарностью потому, что он дал мне бездомному некоторое подобие дома, гдя я и провожаю его, вспоминая встречу без надежды на проводы. А сожаление? Неужели признак того, что завтрашний 1935 год заставить меня нести крест тяжелей, чем его предшественник? Не в новом ли кроется то, что смущало меня в старом? Может быть смущающее меня сделало несколько больше шагов назад, чтобы потом с сокрушительной силой ударить вперед. Тот, кто хочет ударить сильней, — дальше относит руку. Кошка, прежде чем загрызть мыша, иногда играет с ним так, что бедная мышка надеется избежать неизбежной зубастой пасти. Но, может быть, это моя предохранительная привычка встречать года за упокой, а провожать „за здравие”.
Это особенно относится к отходящему году, который я уныло встречал в школьном биоуглу со скелетом коровы, около спящей на полу Вали. В нем я видел раскрывающуюся пасть и ежился около батареи (чуть теплой) парового отопления не то от мороза, не то от этой пасти. А как провожаю? Комнатушку с трудом, но натопили. На столе Нежинская рябиновка в окружении аппетитных закусок. Рядом сияющая Валя и улыбающийся, выздоравливающий Ильич. Уют и покой. Следим за минутной стрелкой, поднимающейся перпендикулярно потолку, вспоминаем боевые минувшие дни и радостно пестаем черноглазый трофей 1934 года.
До сих пор силы для борьбы находились, и даже там, где я не ожидал их. Перед непрекращающимся шквалом трудностей я устоял, что если разрушительный ураган несется на меня вместе с наступающим годом? Пусть встречу лицом к лицу!»
Илья Гудков (учитель русского языка, поэт). Дневник. 31 декабря 1934 г.
«Вот и Новый год. Еще ни один не был встречен... так странно, пожалуй, и не начинался так мучительно. Вчера я весь день была в возбужденном состоянии, нетерпеливо ждала сестер и с удовольствием помогала Ляле переставлять мебель и прибирать вещи. Мы вынесли кровать и стол из их комнаты, и стало просторно и хорошо. В девять часов пришли сразу все, и я не удержалась от восклицания, когда мимо меня друг за другом проходило девять человек сразу, кому-то я кивнула, кто так проходил мимо. Женька был в светло-коричневой пушистой куртке и серых хороших брюках, и я, глядя на него, все спрашивала себя, люблю ли я теперь его или нет. И сама не знала, но того острого и отрадного, пожалуй, облегчающего чувства не было, а было другое — гнетущее, тяжелое и непонятное мне. Видеть его уже не доставляло удовольствия, а только мучило.
Все танцевали, а я, забившись в угол между роялем и шкафом, перебегала взглядом с одной пары на другую и все чего-то думала, наблюдая. Первые минуты я даже забывала думать о Женьке, но потом это новое неприятное чувство совсем овладело мной, и я ловила себя на том, что, задумываясь, пристально следила за ним во время танцев и, спохватываясь, быстро отводила глаза. Он танцевал со всеми, кроме Ляли, но так весел, как раньше, уже не был. Я в этот вечер так сильно почувствовала себя одинокой, ненужной здесь и почти лишней, хотелось, чтоб кто-нибудь подошел, сказал мне два слова, хотя бы танцевать позвал. Но кому до меня здесь было дела, до глупой, маленькой и дикой девчонки?..
Женя-Женька! Ах, этот Новый год! Я вспоминала отдельные сценки из прошедшего вечера. Всюду, куда я ни входила, была лишней и чужой, глупой, а часто и смешной. Помню, как перед самым концом вошел Женька и встал рядом, несколько сзади. Я не оборачивалась, он что-то сказал мне, и я долго не понимала, а потом бормотала ответ и глупо улыбалась. Ночью долго не могла заснуть, сон был неспокойный и тревожный, что-то чудилось и вспоминалось. Встала злая, убитая и несчастная, днем ходила к Ире, так как оставаться одной не могла».
Нина Луговская (школьница, впоследствии — художница). Дневник. 1 января 1935 г.
«Новый год. Выходной. Иду с помкомвзводом на охоту. Промазал в козу. Устал порядком. Передумаешь много, но все мысли направлены на то, как бы демобилизоваться, как бы избавиться от петлиц, от БАМа. Неосуществимая мечта — даже кадровая часть. Я и вся ВОХРа — участники великой стройки. Отдаем свою жизнь на построение социалистического общества, а чем все это отметится, да ничем. Могут отметить Ревтрибом. 15 дней не был в бане — и не предвидится. Здорово, нечего сказать».
Иван Чистяков (охранник в Бамлаге). Дневник. 1 января 1936 г.