Вадим Эрлихман. Робин Гуд
Вадим Эрлихман. Король Артур
Александр Королев. Илья Муромец
Владимир Емельянов. Гильгамеш
Петр Люкимсон. Моисей
Александр Грищенко, Андрей Виноградов. Андрей Первозванный
Дмитрий Володихин, Ирина Левина. Петр и Феврония
Филипп Тараторкин. Василий Блаженный
«Раньше читателя интересовало социально-историческое бытие человека, жизнь которого не подлежит сомнению и хорошо документирована. Теперь же он уделяет свое внимание не столько реально жившим людям, сколько символическим персонажам культуры, и интересуется их жизнью не столько в социальной истории, сколько в истории культурных традиций, в восприятии множества людей самых разных национальностей и поколений».
Это слова из предисловия к появившейся полтора года назад в серии «Жизнь замечательных людей» биографии Гильгамеша — персонажа древнейшего шумерско-аккадского эпоса. Насколько здесь реален читательский запрос — трудно сказать, а вот стремление редакции ЖЗЛ развивать, скажем так, нетрадиционные формы биографического дискурса, обращаться к нетрадиционным объектам — налицо.
И, конечно, здесь есть своя правда. Потому что даже в тех случаях, когда герой повествования — человек из плоти и крови, чья биография подробно изучена и документирована, его порою сопровождает своеобразная «тень», двойник: отражение его судьбы в исторической и культурной мифологии. Вот, например, Георгий Гапон: реальный — профсоюзный лидер, ведший сложную и морально неоднозначную (но бескорыстную) игру с революционерами и правительством… а рядом — плакатная и въевшаяся в историческую память россиян фигура «попа-провокатора». А бывает, что таких двойников — много. Например, у каждой эпохи и у каждого идейного направления была своя легенда о Ломоносове.
Порою бывает и так, что «тень» оказывается ярче и живее того исторического лица, которое ее отбрасывает. Еще в 2004 году в ЖЗЛ вышла книга Ж.К. Птифиса «Настоящий д’Артаньян». Биография второстепенного французского военно-политического деятеля XVII века Жана-Батиста д’Артаньяна неплохо документирована — но разве сравнится этот храбрый и добродушный, хотя и заурядный человек с великолепным гасконцем, рожденным пером Дюма? А можно еще написать книгу «Настоящий Макбет». Про короля Шотландии, правившего в 1040—1057 годах, известно не так уж мало… Но все, что будет про него написано, останется лишь комментарием к трагедии Шекспира.
А теперь представим случай, когда существа, отбрасывавшего тень, вообще не существовало. Или о нем заведомо ничего не известно. «Козьма Прутков» Алексея Смирнова — биография проекта. Переизданный ЖЗЛ «Гомер» А.Ф. Лосева — биография текста. «Железная маска» того же Птифиса — биография-детектив, попытка «вычислить героя».
И, наконец, еще один случай — тот, которому посвящен наш обзор. Перед нами герой эпического повествования (устного или письменного, светского или религиозного, существующего в одном или нескольких вариантах), чье физическое существование в разной степени вероятно, но о котором мы знаем исключительно (или почти исключительно) из этого повествования. Перед нами «ларчик без ключа». Мы видим двойника, видим тень, более или менее грандиозную, но мы не видим человека, который ее отбрасывает. Как в этих случаях быть биографу?
Начнем с двух сравнительно давних книг В.В. Эрлихмана: «Робин Гуд» и «Король Артур». Хотя оба персонажа принадлежат средневековой британской истории (точнее, квазиистории), их происхождение и соотношение с реальной историей — совершенно различно.
Книга о Робин Гуде начинается с пересказа и анализа балладных сюжетов. Но как они могут быть встроены в историческую реальность? Оказывается, что даже с эпохой большие сложности. Традиция, которую все знают по «Айвенго», связывает Робина со временами Ричарда Львиное Сердце, то есть с концом XII века. Но есть упоминания о том, что Робин жил и действовал во время феодальной войны 1264 года. Или еще позже, при Эдуарде I. Но можно ли найти и вычислить его реальный прообраз? Обнаруживается, оказывается, целых двенадцать претендентов на звание исторического прототипа благородного разбойника. Роберд Годберт из Йоркшира, Роберт Гуд из Уэйкфилда, Роберт Дор из Хантингтона… Правда, некоторые из них жили в XIV веке, а как будто первое упоминание о разбойнике Робин Гуде относится еще к 1297 году. А восемьдесят лет спустя восставшие крестьяне Уотта Тайлера шли в бой, прославляя Робина как своего предшественника… Что-то не сходится? А остальное сходится? Чей герой Робин — крестьянский или рыцарский? Саксонский или англо-нормандский? Католик или сектант? Слуга или враг короля? А может быть, это вообще прозвание лесного духа, ставшее своего рода «псевдонимом» разбойничьих атаманов?
Поиски «настоящего» Робина упираются в тупик. Его легендарная биография, может быть, соткана из биографий разных лесных вожаков, живших в разные времена. Один враждовал с шерифом Ноттингема, от другого — «издевательское гостеприимство», от третьего — «ненависть к церкви». Оказывается, что тень отбрасывает не человек, а маска, которую примеряли различные люди.
С Артуром история совершенно другая. Об этом человеке сведения есть, но они более чем скудны. Исторический Артур был предводителем бриттов и погиб в 537 году. «Прибавив что-либо к констатации того факта, что Артур существовал и сражался с саксами, мы неизбежно удаляемся от истории в область вымысла». Но немного удалиться можно, тем более что саму атмосферу Британии VI века — начала Темных Веков средневековья, варварских войн на рубеже развалившейся империи — худо-бедно восстановить можно. И можно несколькими штрихами вписать в нее образ могучего кельтского вождя, гибнущего в бою с завоевателями. По крайней мере представить, каким он был и как жил:
«Пища короля и его придворных была самой простой: мясо, овощи, ячменные или овсяные лепешки, мед. Такие заморские деликатесы, как вино и сахар, стали к тому времени редкостью… Еще в античную эпоху кельты были настолько любопытны, что чуть ли не силой затаскивали себе в дом любого проходящего мимо путника, чтобы выведать у него новости. Должно быть, гостеприимство проявлял и Артур — для правителя „темных веков” радушие к гостям было так же необходимо, как щедрость в отношении своих приближенных. В эпоху отсутствия денег жалованье придворным и дружинникам выплачивалось подарками (обычно взятыми из военной добычи), но главным образом едой и питьем — часть их выдавалась натурой, а прочее потреблялось на ежедневных пирах в королевском дворце… Королевское имущество состояло из запасов оружия, одежды, еды и напитков, которые хранились в подсобных помещениях дворца. Все это собиралось с подвластных общин путем периодического сбора дани, подобного древнерусскому „полюдью”».
Парадокс тут в том, что в эпосе, сложенном почти тысячелетие спустя, в эпоху зрелого Средневековья, «имя Артура освящает… традиции рыцарской чести, дух поиска и куртуазной любви — то, к чему реальный Артур не имел и не мог иметь никакого отношения». Почему в роли такого героя оказался именно легендарный бриттский вождь? Возможно, потому, что новые — уже нормандские — завоеватели «нуждались в прославлении досаксонского прошлого, на фоне которого англосаксы представали бы досадным регрессом».
Таким образом, в данном случае «тень» и отбрасывающий ее человек почти полностью разлучаются друг с другом.
Обе книги написаны с таким увлечением и с таким глубоким знанием предмета, что читаются на одном дыхании. Поиски истины сами по себе оказываются увлекательнее любых искусственных стилистических и композиционных уловок.
Примерно те же проблемы встают перед автором биографии Ильи Муромца — со своими нюансами, естественно.
Как и В. Эрлихман, А. Королев стоит перед выбором: с чего начать — с эпоса как такового или с его возможных исторических источников. И выбирает — в данном случае — первый путь. Более того, он начинает не с эпических сюжетов, а с истории их проникновения в массовое сознание. «…В первой главе читатель напрямую с Ильей Муромцем еще не встретится — героями будут северные крестьяне XIX –XX веков, исполнявшие былины про Илью и прочих богатырей, а также ученые, записывавшие за певцами былинный материал».
Почему это важно? Нам кажется, что Илья Муромец и прочие «святорусские богатыри» существовали в народном сознании всегда, как Робин Гуд — в сознании англичан. На самом деле это и так, и не так. Не то чтобы для Пушкина никакого Ильи Муромца не было — нет, был, конечно! Еще таинственный Кирша Данилов (вот чьей биографии недостает ЖЗЛ!) включил в «Древние российские стихотворения» несколько десятков былин. Еще Карамзин и его современники (Львов, Левшин) пытались воссоздать русский «богатырский эпос». Но весь комплекс былинных сюжетов вошел в культуру лишь в середине XIX века благодаря таким фольклористам, как П.И. Киреевский, П.Н. Рыбников, А.Ф. Гильфердинг, открывшим в Олонецком крае «русскую Исландию», и народным сказителям Рябининым.
А потом наступает пора интерпретации. Каково происхождение былин — новогородское или южнорусское? Чье они творение — крестьян или аристократов-дружинников? Мифологическая или историческая школа ближе к истине? Какой из Миллеров прав — Орест или Всеволод? В зависимости от ответов на эти вопросы мы по-разному читаем летописные источники, пытаясь найти в них параллели сказочно-эпическим текстам. Надо сказать, что они находятся. Добрынь, например, встречается целых три (в IX, XII, и XIII веках), Александров («Алеш») Поповичей тоже вроде бы два. Обнаружился и Ставр Годинович, и Василий Буслаев.
Однако с самым главным богатырем — Ильей Муромцем — все оказывается сложнее. Прямых соответствий не находится. При том, что известно как будто место его рождения (и там его чтут!) и его могила, точнее мощи в Киево-Печерской Лавре (и они являются предметом поклонения). Правда, могила Робин Гуда тоже известна. И не одна… К тому же исследования показывают: так называемее «мощи Ильи» на самом деле принадлежат другому персонажу — некоему киевскому силачу по прозвищу Чоботок. При этом Илья — герой не только русского эпоса. «Илиас Русский» присутствует и в германском эпосе «Ортнит»; «Илиас, ярл Греции», младший брат Вальдемара, конунга руссов — в одной из норвежских саг. Эти тексты записаны в XIII веке, на четыреста лет раньше, чем первые из русских былин. При этом в саге Илья действовал… одновременно с Атиллой.
И в итоге — после зыбких попыток отождествить Илью не то с Олегом Вещим, не то с Олегом Моравским (западнославянским князем середины X века) — мы оказываемся ни с чем. Только с констатацией того факта, что имя Ильи попало в былины не раньше XII века. Но интереснее другое. Исторический персонаж Илья («Илейка») Муромец все же был — это один из авантюристов Смутного Времени. Он жил через пятьсот лет после предполагаемого появления богатыря в былинах. И как раз накануне первых письменных фиксаций устного эпоса…
Почти та же ситуация, что и с Робином Гудом: личность предполагаемого прототипа эпического персонажа «распылена» и размазана по истории. И если в послесловии автор, может быть, чуть перебирает с пафосом, описывая качества Ильи — собирательного и вечного героя русского народа, это можно понять, тем более что пафос смягчен легкой иронией: «В своих действиях он руководствуется чувством справедливости, которое иногда заводит его слишком далеко…»
Образ Гильгамеша на первый взгляд еще более неуловим. Что мы можем сказать о герое эпоса, сложенного четыре с лишним тысячи лет назад? О человеке, которому приписывается божественное происхождение, встреча с бессмертным свидетелем Всемирного Потопа, но, кроме того, и вполне реальные и исторически достоверные вещи: например, строительство городских стен шумерского города Унуга (Урука). Оказывается, больше, чем про Илью и Робина, и не меньше, чем про Артура. По крайней мере, Гильгамеш (точнее, Бильгамес) существовал на самом деле. Он жил где-то около 2700 года до нашей эры (когда Сахара еще была медленно засыхающей саванной, а на острове Врангеля паслись мамонты!) и был пятым по счету энси (царем-жрецом) Унуга. И, по-видимому, именно он сделал город независимым и самым влиятельным в Междуречье. «Что подтверждает для нас реальность Бильгамеса? Ответ может показаться парадоксальным и даже нелепым: именно то, что шумеры не были греками. Им не присуще наделение фантомных персонажей свойствами человеческих личностей… Они более бесхитростны и конкретны в своем восприятии мира… И потом — они очень боялись бога Уту, который мог изобличить их во лжи…»
Сходство ситуации Гильгамеша (Бильгамеса) и Артура еще и вот в чем: Артур был бриттом; эпос о нем сложили даже не саксы, завоевавшие Британию, а следующие завоеватели — нормандцы. О шумере Бильгамесе есть два эпоса — шумерский и аккадский (ассирийский), но гораздо более знаменит второй, сложенный новым народом, завоевавшим и ассимилировавшим шумеров. И тем не менее того тотального переосмысления образа, которое происходит в случае Артура, здесь нет. Эпос о Гильгамеше рассказывает именно о том мире, в котором действовал Бильгамес, и является одним из главных источников для его понимания. Тень — редкий случай! — соответствует предмету. (По крайней мере так нам сейчас кажется).
Если книга Королева в большей мере работа филолога, а Эрлихман — историк-медиевист, то Емельянов выступает скорее как философ, культуролог. Ему важен переход от месопотамского мира, в котором «действие эквивалентно бытию», в котором «совершая нечто, человек…. материализует уже имеющийся в распоряжении богов прототип этого действия», к более поздним цивилизациям, к новому миру, который «уходит из сферы внешнего действия, дающего пользу телу, в сферу внутреннего познания, спасающего душу».
Но этот мир унаследовал от своего предшественника многие образы и мифы (самый яркий пример — сюжет Всемирного Потопа и спасения Ноя). Открытие «Гильгамеша» в XX веке дало новый импульс библейской критике, в том числе весьма идеологизированной и вульгарной — вплоть до рассуждений о том, что «семитский» Ветхий Завет не является священным писанием, ибо опирается на шумерские и аккадские мифы, а потому европейцу следует черпать истину лишь из «арийского» Евангелия…
Как раз здесь стоит перейти к биографиям христианских святых, персонажей житийной литературы.
Святой благоверный князь Петр Муромский и его жена Феврония — персонажи весьма загадочные. «Повесть» о них не просто житие, включенное в Четьи-Минеи, а небольшой литературный шедевр, проникнутый подлинной поэзией. Автором его считается Ермолай-Еразм, плодовитый и высокоученый книжник середины XVI века… о котором тоже почти ничего не известно, кроме самого факта его существования.
Тень прекрасна. Но от чего она?
«…Автор мог использовать факты из биографии какого-то муромского князя-Рюриковича, а также из судеб местного духовенства. У него под рукой могли оказаться материалы из Муромо-Рязанской епархии, в том числе из соборного храма и монастырей самого Мурома».
Но, кажется, не было в Муроме князя с таким именем! Хотя… Вот хотя бы Давыд Юрьевич, умерший в 1228 году: у него, по одному из источников, было второе имя «Петр», и престол он унаследовал, как герой «Повести», по смерти бездетного старшего брата… И был по смерти чтим как «святой чудотворец». Но «Давыд Юрьевич по образу действий совсем не похож на кроткого и мирного Петра». Это был довольно-таки воинственный князь… Впрочем, есть еще один кандидат — Ростислав Яковлевич, живший на век раньше.
И тут авторы книги совершают огорчительную, на наш взгляд, вещь. Они высказывают вполне имеющую право на существование версию — «у князя Петра нет одного, твердо определенного прототипа» — и тут же обрывают себя:
«Прежде всего, у мощей святых Петра и Февронии древняя история. Муром на протяжении веков хранил их задолго до того, как церковный книжник написал «Повесть» о святой чете. Невозможно представить, чтобы наше духовенство времен Святой Руси с таким усердием берегло память каких-нибудь случайных людей. Напротив, лишь истинная святость могла породить столь прочное, столь верное поклонение муромчан. У гробницы святых Петра и Февронии не раз случались чудеса, а российские государи, время от времени приезжавшие в Муром, горячо молились у гроба чудотворцев».
Вера в церковное предание оказывается сильнее критического ума исследователей. Честно говоря, это место — про «древнюю историю мощей» — читается с улыбкой. Мы видели, как раскрывается загадка с «мощами Ильи Муромца»… Это тем более досадно, что в последующих главах Володихин и Левина убедительно показывают литературные и агиографические источники различных мотивов «Повести» Ермолая-Еразма и связь ее сюжета с политическими событиями 1530–1540-х годов.
С Василием Блаженным дело чуть проще. Историческая достоверность его более или менее несомненна: он был канонизирован «в рекордно короткие сроки» и его житие писалось по свежим следам. Это не придает ему, однако, свойства исторического документа в обычном смысле слова: перед нами произведение духовной литературы, создающееся по определенному канону. Между тем никаких параллельных источников не существует, если не считать устных легенд, при упоминании о которых Ф. Тараторкин ссылается на книги явно ненаучные и неавторитетные вроде сочинения архимандрита Тихона «Окрыленные духом» (1998). Что до жития, то вот лишь один эпизод: встретившись с Еленой Глинской, беременной первенцем Иваном, Василий предсказывает ей — какова погода будет в час рождения твоего сына, таков будет и он (а в день рождения Ивана была гроза). Но этот эпизод присутствует лишь в поздней редакции жития, созданной в XIX веке! Его писали люди, читавшие Карамзина…
К сожалению, автору биографии явно не хватает «исторического критицизма» по отношению к единственному источнику. Впрочем, специфика взятой им на себя задачи его и не требует. Тараторкина интересует не столько Василий как таковой, сколько феномен юродства как социального поведения, сходства и различия между юродством византийским и русским, отношение к юродству в церковной традиции. В этом смысле важно не столько то, каким был Василий на самом деле, сколько то, что и как о нем рассказывали.
Что совсем неудовлетвотрительно — это глава третья, «Шизофреник или Божий избранник?». Едва ли осмысленно сейчас вступать в спор с советскими психиатрами, рассматривавшими «религиозное сознание» (любое!) как форму «вялотекущей шизофрении». А вот поговорить о том, как воспринималось юродство позитивистским сознанием уже в XIX веке (и о вырождении, в контексте иной исторической эпохи, самого института юродства) — стоило бы. Странно, что в книге, посвященной этому духовному феномену, вовсе не упоминается, например, имя И.Г. Прыжова.
Некоторые из освещенных только что книг написаны лучше, некоторые хуже, но каждая из них имеет несомненную ценность, их издание можно лишь приветствовать.
А теперь два примера того, как не надо писать биографии. Любые.
Вот книга про Андрея Первозванного. Авторы начинают ее так:
«Об апостоле Андрее мы знаем очень мало и вместе с тем очень много.
Очень мало потому, что все более или менее достоверные сведения о брате Петра (неизвестно даже — старшем или младшем) сводятся к скудным упоминаниям его в Евангелиях и к его появлению в начале „Деяний апостолов”. Следующие рассказы об апостоле Андрее относятся уже ко II веку и имеют ярко выраженный легендарный характер… Очень много мы знаем об Андрее Первозванном потому, что мало кому из апостолов с самой древности посвящалось такое количество литературных произведений. Помимо уже упомянутых „Деяний Андрея”, это и его „малые деяния” совместно с другими апостолами — Петром, Павлом, Варфоломеем, Матфием, Филимоном… Это и разнообразные агиографические сочинения или, точнее, даже их отдельные жанры: жития, мученичества, послания, ипомнимы, синаксари, чудеса».
Не будем спорить о том, насколько достоверны как источники Евангелие и Деяния Апостолов, — в любом случае, конечно, более достоверны, чем поздняя агиография. Гораздо важнее другое — как выходят авторы из описанной ими противоречивой ситуации. А вот как: они создают еще одно литературное произведение. Беллетристическое произведение. Роман. С прыгающим (из нашего времени в I век и обратно) сюжетом. С цитатами из песни Гребенщикова.
Причем беда в том, что Грищенко и Виноградов, мягко говоря, не Юрий Тынянов, не Антонин Ладинский и не Василий Ян. О литературных достоинствах их произведения дает представление, например, следующая цитата:
«…В Патрах продолжали чтить Первозванного апостола. Так, один благочестивый монах при храме апостола предсказал царство будущему императору Василию Македонянину. А в начале девятого века апостол, по преданию, вообще чудесным образом спас город Патры от славянской осады. Но это уже не так интересно, а вот мощи…
— Как же это неинтересно?! Тем более про древних-тο про славян. Я слышал, они всю эту древнюю греческую цивилизацию и основали. Расскажите, пожалуйста.
— Ну хорошо. Только ничего такого славяне не основывали, конечно. Но веке в восьмом, даже в начале девятого (от Рождества Христова, если что), славяне успели обосноваться в Греции, и до конца ее, до полуострова Пелопоннес дошли. О чуде же с апостолом Андреем сообщает в десятом веке Константин Багрянородный… Погодите, сейчас найду у себя на планшетнике, чтоб не соврать… Так-так… Константин Багрянородный, „Об управлении империей”, перевод под редакцией покойного академика Литаврина… Вот, нашел — глава сорок девятая, описываются события, по всей видимости, 805 года…»
Просветительский пафос авторов заслуживает всяческих похвал, но зачем же так неуклюже беллетризировать? Чтобы было «увлекательно»? Увлекателен хороший интеллектуальный нон-фикшн. Увлекательны почти детективные изыскания Эрлихмана, увлекательна история изучения былин, изложенная Королевым, увлекательны культурологические рассуждения Емельянова, а слабый роман — ну вот ни капли не увлекателен!
И добро бы авторы не могли написать хорошую книгу. Судя по всему, их познания весьма основательны, а кругозор впечатляющ. Только все это, по большей части, упрятано в комментарии. Которые действительно читаются с большим интересом…
Второй пример — книга П. Люкимсона.
Задача, избранная им, не из легких. Про Моисея писали и еврейские книжники, и христианские богословы, и секулярные ученые-библеисты, философы и историки, семитологи и египтологи. Каким образом можно сказать здесь новое слово?
Вот как видит автор свою задачу:
«Эта книга о Моисее представляет собой первую попытку воссоздать историю его жизни не на основе какой-то одной теории или гипотезы, а сведя воедино самые разные версии, взгляды, воззрения на биографию пророка и события Исхода, которые были выдвинуты как богословами, так и учеными на протяжении последних столетий».
Амбициозно, не правда ли? Увы, на практике автор не проявляет глубокого знания ни одной из интерпретаторских традиций. Источники, с которыми он имеет дело (кроме собственно текста Пятикнижия и мидрашей — устных еврейских преданий, записывавшихся начиная с III века н.э.), — это, например, популярные книги З. Косидовского и А. Меня, «Фольклор в Ветхом Завете» Д. Фрэзера и т.п. Во многих случаях он пользуется подозрительно округлыми формулами: «многие историки считают», «некоторые ученые думают».
Метод, избранный им, весьма архаичен: вместо того, чтобы отдельно рассматривать священный текст и параллельный исторический и археологический материалы, а затем искать между ними соответствия, он наивно пытается вмонтировать библейское повествование в документально подтвержденную историю и найти «историческое объяснение» каждому элементу библейского сюжета:
«Было ли на самом деле то „убиение младенцев”, о котором рассказывает Библия? Увы, однозначного ответа на него нет. Однако известно, что во время подавления восстаний в своих африканских и азиатских провинциях фараоны нередко принимали решение истребить всех мужчин…»
Или:
«В гареме фараона… были и еврейки („хабиру”). Одна из них, предполагают историки, могла усыновить еврейского приемыша, и такой юноша в глазах своих соплеменников был „египетским принцем”».
Вопреки данному в предисловии обещанию, Люкимсон вовсе не занимает нейтральную позицию. Он склонен считать Моисея реальным персонажем, верить в подлинность происходившим с ним и его народом чудесных событий и объяснять их божественным вмешательством.
Историческую достоверность своего героя он доказывает так:
«Мифический вождь, ведущий свой народ от победы к победе, по определению не может страдать косноязычием — а Моисей был либо косноязычен, либо заикой, о чем прямо говорится в Библии. Мифический вождь не может отказываться от поручаемой ему свыше миссии, а Моисей поначалу делает все, чтобы от нее отвертеться. Власть мифического вождя неоспорима, подчинение ему народа и вера в него абсолютны, ведь без этого попросту не может быть легенды! А авторитет Моисея то и дело подвергают сомнению, ему постоянно предъявляют какие-то претензии: то самая распоследняя чернь, то находящиеся с ним в родстве представители еврейской аристократии, а то вообще родные брат и сестра! Да и сам он то гневается, то сомневается, то впадает в отчаяние...»
Это было бы даже тонко, если бы подобной человеческой сложностью не обладал Эней, описанный Вергилием, или Гамлет, созданный воображением Шекспира. Библия потому и величайшая книга (вне зависимости от своего божественного происхождения), что отразила сложнейший многовековой опыт человеческой духовной жизни, но привязка этого опыта к конкретной исторической личности — вопрос куда более сложный.
А вмешательство Всевышнего доказывается, например, так:
«Если бы кто-то еще в начале XX века предположил, что на карте мира может появиться государство Израиль, его бы сочли за безумного фантаста. И тем более фантастическим выглядело предположение, что это государство при крайне малых своих размерах будет одной из самых сильных и процветающих стран своего региона…»
Это уж и комментировать не хочется.
Вывод тут может быть один: необходимо соотносить свои писательские возможности с масштабом темы. Читатель, открывающий биографию Моисея, очевидно ожидает большего, чем журналистской компиляции, к тому же наивно-тенденциозной. Та проблема, о которой мы говорим в этой статье, проблема соотнесения «объекта» и «тени», эпического образа и исторического прообраза, в книге Люкимсона, по существу, даже не осмыслена.
Тем не менее — неудачи тоже плодотворны. На ошибках учатся. В данном случае я имею в виду это сравнительно новое направление в издательской программе ЖЗЛ, которое явно нуждается в продолжении.