Как нам жить без буквы «ять»

Максим Кронгауз об орфографической реформе 1917–1918 годов

О реформе графики и орфографии 1917–1918 годов вспоминают редко. И действительно, что тут обсуждать. Очевидно, что назад мы не вернемся, а отдельные личности и даже небольшие сообщества в блогосфере, пишущие по-старому, воспринимаются скорее как чудаки, чем как борцы за правое дело. Страсти, кипевшие в первой четверти XX века, уже никого не согреют. Даже попытки провести легкую косметическую реформу орфографии в начале XXI века были отбиты без всякой апелляции к прошлому. Просто образованные люди решительно отказались писать парашют и брошюра через у, потому что это ведь безобразие, ну согласитесь!

Получается, что только столетний юбилей революции побуждает нас вернуться к этой теме, потому что столетие реформы отметить никак не удастся, даже в самом названии она странным образом растянулась на два года.

И все-таки в погружении в историю есть если не польза, то удовольствие. Как приятно убедиться, что время проходит, а люди ничуть не меняются и спорят о языке так же, как спорили век или больше назад. И сами конфликты, и их причины очень похожи.

Собственно, давние споры об орфографической реформе распадаются на несколько тредов (как сказали бы сейчас), хотя и зависимых друг от друга, но все же отдельных. Первый из них связан с отношением к орфографии как к культурному явлению: является ли она высшей ценностью, которую нельзя не только менять, но даже трогать и обсуждать. Этот вопрос погружается в более общую проблему — конфликта между языком и коммуникацией, который как раз сегодня необычайно актуален.

Второй тред связан с властью. Исторически это проблема отношения реформы и революции, а также реформы и идеологии вообще. Можно ли сказать, что орфография обслуживает чьи-то интересы? Если же и этот конфликт расширить, то можно говорить об ответственности за язык? Кто ее несет, общество или власть? Надо ли обращаться к власти, чтобы она защитила язык? И кстати, можно ли его реформировать? Должен ли премьер-министр или президент утверждать языковые нормы, визировать словари или даже грамматики?

Нет, я не собираюсь отвечать на эти вопросы, я просто буду держать их в уме, вспоминая историю орфографической реформы, случившейся в 1917–1918 годах, а, по сути, начавшейся значительно раньше.

Разговоры о необходимости орфографической реформы велись задолго до революции. Собственно, начались они практически сразу после появления относительно стабильной орфографии. Ее создателем считается Яков Карлович Грот (1812–1893), русский филолог, академик. Его справочный труд «Русское правописание», вышедший в 1885 году, можно считать официальным утверждением орфографии русского языка. В ее основу Грот положил два принципа — фонетический и этимологический (или исторический), и вместе с ними постоянный конфликт, приводящий к непоследовательности в написании.

Существование общепринятой орфографии лучше, чем орфографический разнобой предшествующих эпох, и все же к гротовской орфографии общество привыкало с трудом. До сих пор с именем Грота связывают одну из его так и не усвоенных рекомендаций — вядчина, забывая, что многие слова мы теперь пишем именно по Гроту.

Сложность и непоследовательность орфографических правил создавали проблемы при обучении письму: в школе времени на изучение орфографии тратилось много, а результаты были невелики. Именно учителя начали активную борьбу против так называемой «гротографии», требовали ее пересмотра и вступали в бесконечные дискуссии с «гротоманами». Цель предлагаемых изменений состояла в упрощении орфографии, в придании ей большей регулярности, то есть использовании фонетического принципа в ущерб этимологическому. Проблема в том, что обсуждение проходило слишком бурно, а многочисленные предложения разных педагогических обществ значительно различались. Тем не менее большинство сходилось на том, что следует отменить буквы Ѣ (ять), Ѳ (фита), I («и десятеричное») и Ѵ (ижица), чье написание регулируется этимологическим принципом, потому что читаются они так же, как более привычные Е (есть), Ф (ферт) и И («и восьмеричное»). Впрочем, выбор между И и I был не так очевиден. Дублетные, или лишние, буквы были сущим наказанием для учеников, что отражалось в школьном фольклоре: От фиты подвело животы; Фита да ижица — дело к розге ближется. Чтобы правильно писать, приходилось заучивать списки слов. Вот знаменитое стихотворение с буквой Ѣ, выучив которое, гимназист сразу становился грамотнее (привожу его полностью, потому что обычно ограничиваются первыми четырьмя строчками:

Бѣлый, блѣдный, бѣдный бѣсъ
Убѣжалъ голодный въ лѣсъ.
Лѣшимъ по лѣсу онъ бѣгалъ,
Рѣдькой съ хрѣномъ пообѣдалъ
И за горькій тотъ обѣдъ
Далъ обѣтъ надѣлать бѣдъ.
Вѣдай, братъ, что клѣть и клѣтка,
Рѣшето, рѣшетка, сѣтка,
Вѣжа и желѣзо съ ять, —
Такъ и надобно писать.
Наши вѣки и рѣсницы
Защищаютъ глазъ зѣницы,
Вѣки жмуритъ цѣлый вѣкъ
Ночью каждый человѣкъ...
Вѣтеръ вѣтки поломалъ,
Нѣмецъ вѣники связалъ,
Свѣсилъ вѣрно при промѣнѣ,
За двѣ гривны продалъ въ Вѣнѣ.
Днѣпръ и Днѣстръ, какъ всѣмъ извѣстно,
Двѣ рѣки въ сосѣдствѣ тѣсномъ,
Дѣлитъ области ихъ Бугъ,
Рѣжетъ съ сѣвера на югъ.
Кто тамъ гнѣвно свирѣпѣетъ?
Крѣпко сѣтовать такъ смѣетъ?
Надо мирно споръ рѣшить
И другъ друга убѣдить...
Птичьи гнѣзда грѣхъ зорить,
Грѣхъ напрасно хлѣбъ сорить,
Надъ калѣкой грѣхъ смѣяться,
Надъ увѣчнымъ издѣваться...

Вызывала сомнение и буква Ъ (ер), чье написание на конце слова имело только историческое обоснование, но никак не фонетическое, поскольку она вообще не произносилась (в других позициях Ъ имеет функцию разделительного), а следовательно ее можно не писать.

К началу XX века проблема орфографии осознавалась всем обществом, а необходимость ее решения обосновывалась различными соображениями, из которых приведу главное: письмо существует не только для образованных людей, но для всех, и, следовательно, должно быть доступнее. Однако эту доступность можно обеспечить двумя разными способами. Во-первых, лингвистически, то есть упростить графику (устранить ненужные буквы) и орфографические правила. Во-вторых, педагогически, то есть снисходительно относиться к спорным и трудным правилам, допуская их нарушение. Выбран был все-таки первый путь.

Переход от разговоров к делу начался уже в XX веке, когда в 1904 году была создана орфографическая комиссия на государственном уровне. (Тут я обращаюсь к книгам Татьяны Михайловны Григорьевой — «Три века русской орфографии (XVIII–XX вв.)» (М., 2004) и «Русское письмо: от реформы графики к реформе орфографии» (Красноярск, 1996) — и рекомендую их тем читателям, которые хотят больше узнать о русских реформах графики и орфографии.) Главное управление военно-учебных заведений по приказу императора обратилось к Российской императорской академии наук с вопросом, признает ли она труд Грота своим официальным изданием, и с просьбой обсудить упрощение орфографии. Реакция Академии не может не вызывать восхищения. Она заявила, что, хотя Грот и работал по ее поручению, но являлся лишь одним из ее представителей — значит, критика его труда не затрагивает интересов академии в целом. Кроме того, была создана Орфографическая комиссия в составе 50 человек, которую возглавил президент Академии, Великий князь Константин Константинович Романов (1858–1915). Первое историческое заседание Орфографической комиссии состоялось 12 апреля 1904 года и было далеко не единодушным. После бурной научной дискуссии последовало голосование — и вот сухие цифры. Из 50 членов академии 8 человек были против исключения букв из алфавита. Против исключения «фиты», впрочем, голосовали всего лишь 3 человека, а вот на защиту «ера» на конце встали уже 14 членов комиссии, за «ять» же вступились целых 15.

Тем не менее сторонники реформы на этом заседании победили, и была создана Орфографическая подкомиссия в составе 7 человек (плюс еще 3 кандидата), среди которых были такие выдающиеся ученые, как Алексей Александрович Шахматов (председатель, 1864–1920), Филипп Федорович Фортунатов (1848–1914), Иван Александрович Бодуэн де Куртенэ (1845–1929). В процессе дискуссии к основным доводам в пользу устранения букв и реформы в целом (ради детей и языка!) добавился еще довод об экономии бумаги и удешевлении книгоиздания.

Подкомиссия начала свою работу, но столкнулась с противодействием общества. Несколько огрубляя картину, можно сказать, что за реформу были ученые и учителя (конечно, далеко не все), а против — многие образованные люди, прежде всего, журналисты и писатели. Достаточно сказать о негативном отношении к реформе Льва Толстого, о чем он успел сообщить газете «Русь» в том же самом апреле 1904 года. Образованные (и необразованные) консерваторы говорили о разрушении культуры, кощунстве и вольнодумстве, утверждали, что «безъерье ведет к безверию», а самих реформаторов называли «ероборцами». Все это затормозило работу подкомиссии и принятие решений на многие годы. Только в 1912 году публикуется «Постановление орфографической подкомиссии» с результатами ее работы, то есть конкретными рекомендациями. После этого снова прошли годы. Первый всероссийский съезд учителей русского языка, проходивший в конце 1916 — начале 1917 годов, обратился к Академии наук с ходатайством оказать содействие проведению реформы, но этого Академия поначалу просто не заметила. Лишь после февральской революции весной 1917 года Академия создала еще одну Подготовительную комиссию во главе все с тем же Шахматовым, а комиссия решила собрать более представительное совещание и пригласить на него весь цвет русской культуры, в том числе Горького, Станиславского и Бунина (в будущем одного из самых авторитетных и яростных противников реформы), но те проигнорировали приглашение. Наконец, совещание утвердило реформу, основанную на Постановлении 1912 года, но несколько менее радикальную. Интересно, что сам Шахматов предлагал сохранить букву «ять», чтобы не отпугнуть педагогическую общественность. Это буква, очевидно, имела особую культурную значимость.

В мае 1917 года Министерство народного просвещения, не ожидая решения Академии, поддержало реформу и объявило о ее проведении в школьном образовании с начала учебного года, то есть с 1 сентября. Предполагался постепенный переход к новым правилам, и обязательной реформа была только для младших классов.

В самой важной части реформа касалась состава алфавита, и поэтому фактически стала реформой не только орфографии (правил написания), но и графики. Буквы Ѣ, Ѳ, I заменялись, соответственно, на Е, Ф, И и исключались из алфавита. Буква Ъ переставала писаться на конце слов и частей сложных слов, но сохранялась в качестве разделительного знака.

Следует отметить и собственно орфографические изменения:

• изменялось правило написания приставок, оканчивающихся на букву з: теперь они писались с буквой с перед любой глухой согласной и с буквой з перед звонкими согласными и гласными (расстаться вместо разстаться);
• в родительном и винительном падежах прилагательных и причастий окончание -аго, -яго заменялись на -ого, -его (доброго, лучшего, синего вместо добраго, лучшаго, синяго);
• в именительном и винительном падежах множественного числа женского и среднего родов прилагательных, причастий и местоимений -ыя, -ія заменялись на -ые, -ие (старые вместо старыя, синие вместо синія);
• формы женского рода множественного числа онѣ, однѣ, однѣхъ, однѣмъ, однѣми заменялись на они, одни, одних, одним, одними;
• форма родительного падежа единственного числа ея (нея) заменялась на её (неё).

Другие изменения касались переноса слов и слитно-раздельного написания.

Любопытно, что Подготовительная комиссия не упомянула в изменениях «ижицу», видимо, полагая, что та уже ранее исключена из алфавита. В действительности, в истории русского языка эта буква несколько раз исключалась из алфавита, но потом восстанавливалась в правах — правда, иногда в списке букв писалась в скобках, что подчеркивало ее редкость, или вовсе не писалась. Она встречалась всего лишь в нескольких словах — например, в мѵро и сѵнодъ. Исчезновение ижицы оказалось таким образом не вполне официальным, что можно рассматривать как некий казус.

Реформа состоялась до Октябрьской революции, но сегодня устойчиво связывается именно с деятельностью большевиков — в частности, со знаменитым декретом Народного комиссариата просвещения от 23 декабря 1917 года, подписанным наркомом Анатолием Васильевичем Луначарским. Этот декрет содержательно лишь подтверждал более ранние решения Временного правительства и из-за отсутствия новизны даже назывался декретом-плагиатом. Однако он увеличивал сферу применения реформы, поскольку предписывал с 1 января 1918 перейти на новую орфографию всем правительственным и государственным изданиям года.

Впрочем, декрет выполнялся вяло, и нужны были дополнительные усилия по его реализации. Прошел еще почти год, прежде чем реформа перешла в другую, на этот раз заключительную, стадию. Понадобилось еще два принципиальных документа.

Во-первых, «Декрет о введении новой орфографии» за подписью заместителя наркома просвещения М. Н. Покровского и управляющего делами Совета народных комиссаров В. Д. Бонч-Бруевича от 10 октября 1918 года, опубликованный в «Известиях» 13 октября и требовавший перехода всех изданий на новую орфографию уже с 15 октября. Во-вторых, постановление высшего совета народного хозяйства «Об изъятии из обращения общих букв русского шрифта в связи с введением новой орфографии» от 14 ноября 1918 года за подписью председателя Высшего совета народного хозяйства А.И. Рыкова и членов президиума Я. Э. Рудзутака и А. Ломова (пишется без отчества, поскольку «А. Ломов» является единым и нерасшифровывающимся псевдонимом Г. И. Оппокова).

Мягкость и постепенность орфографической реформы были отброшены, она стала жесткой и карательной акцией. Революционные матросы ездили по типографиям и реквизировали запрещенные декретом буквы. Наряду с буквами «ять», «фита» и «ижица» изымался и «ер» (Ъ), так что его уже физически нельзя было использовать во вполне «законной» разделительной функции (например, съезд или адъютант). Его стали заменять на имевшийся в наличии апостроф «’»: с’езд, ад’ютант. Эта замена формально не входила в реформу, но фактически, хотя и ошибочно, стала восприниматься как ее часть.

Именно последние два документа и сопровождавшие их действия изменили восприятие орфографической реформы, превратив ее в большевистскую. Впрочем, это восприятие никак нельзя считать случайным: большевики, безусловно, сознательно перехватывали реформу у Временного правительства, позиционируя ее как свою. Это во многом определило отношение к ней современников, особенно если говорить о ее неприятии. Вообще, критика орфографической реформы почти не затрагивала языковой материал. Конкретное неудобство, связанное с ней, касалось буквально нескольких слов, различавшихся в старой орфографии и совпавших в новой. Самым ярким примером была пара мiръ в значении «вселенная» или «община» и миръ в значении «отсутствие войны» или «покой». Название романа Льва Толстого «Война и миръ» после проведения реформы неудачным образом совпало с названием поэмы Владимира Маяковского «Война и мiръ» (хотя один раз в издании 1913 года под редакцией П. И. Бирюкова заглавие романа было напечатано с i).

Гораздо более важным препятствием для принятия реформы стали культура, политика и идеология. Аргументы такого рода возникли вовсе не сразу после принятия реформы, а сопровождали ее многолетнее обсуждение. Отказ от букв, прежде всего Ѣ и Ъ на конце, воспринимался как отказ от культурной традиции, от связи с церковнославянским языком и далее от связи с традицией религиозной, то есть православием. Отсюда и обвинения в вольнодумстве и революционном духе тех, кто еще в XIX веке осмеливался писать без «ера» или хотя бы предлагать это. Отсюда и безъерье, практически рифмующееся с безверием. А выше я уже упомянул замечательное слово ероборцы, ярко выражающее эту претензию.

Идею разрушения культуры через разрушение орфографии почти через 100 лет подхватил Дмитрий Быков*Признан властями РФ иноагентом., выпустивший в 2003 году роман «Орфография». В нем он довел идею реформы до абсурда, то есть до полного отказа от орфографии, а героем вывел журналиста с псевдонимом «Ять».

По существу, те же культурные потери ощущались несколько иначе, более конкретно и остро, прежде всего писателями, горевавшими об утрате привычного графического облика слов. «Имя твое — пять букв» писала Марина Цветаева в стихотворении, посвященном Александру Блоку, и не могла смириться с тем, что после реформы в фамилии Блок осталось лишь четыре буквы. А сам Блок сокрушался о потере «ера» в слове хлеб, говоря, что без «ера» хлеб не пахнет.

И все же последним звеном стала неразрывная, хотя и не вполне справедливая, ассоциация орфографической реформы с большевизмом, возникшая в первую очередь из-за методов ее проведения. Идеологическое неприятие распространялось и на новую орфографию. Однако если в России, и чуть позже в СССР, деваться от нее было некуда, то в эмиграции дело обстояло иначе. В качестве эталона идеологического неприятия новой орфографии можно привести Ивана Бунина, отрицавшего и ее саму, и то, что с ее помощью напечатано. Он категорически настаивал на публикации своих произведений исключительно в старой орфографии. Если же говорить об издательской политике в целом, то легче и быстрее приняли новую орфографию левые и демократические издания, а консервативные — например, монархические — держались до последнего (иногда в буквальном смысле — до последнего номера), так что еще в 1940–1950-е годы выходили периодические издания с «ерами» и «ятями».

Отдельной важной проблемой эмиграции стало обучение русскому языку детей. В разных странах это происходило по-разному: например, в Латвии, Эстонии и Польше, в отличие от Болгарии, Югославии, Франции и Германии, новая орфография утвердилась сравнительно быстро.

Среди эмигрантов были люди, сумевшие абстрагироваться от идеологии и активно защищавшие новую орфографию с рациональных позиций. Среди них был и замечательный лингвист Сергей Карцевский, автор книги «Язык. Война. Революция», который говорил о том, что большевики, не стесняясь в средствах, провели академическую орфографию в жизнь. Он положительно оценивал реформу с содержательной точки зрения и признавал, что время всеобщей ломки бытовых устоев было самым удобным для ее осуществления. Собственно, здесь сошлись два фактора. Первый мы сейчас называем политической волей, и она была у большевиков. Второй состоял в том, что «орфографическая революция», почти невозможная в спокойное время, как-то померкла на фоне революции настоящей и потому была воспринята спокойней.

В общем, нам удалось прожить почти сто лет без буквы «ять» и едва ли стоит всерьез думать о ее возвращении, но и она осталась культурным символом и своего рода упреком тем, кто разорвал традицию, избавившись от лишнего, ненужного культурного груза:

...Надъ калѣкой грѣхъ смѣяться,
Надъ увѣчнымъ издѣваться...