Как Маяковский пришел от ура-патриотизма к осуждению войны

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН КИРИЛЛОМ ФЕЛИКСОВИЧЕМ МЕДВЕДЕВЫМ, ЯВЛЯЮЩИМСЯ УЧАСТНИКОМ «РОССИЙСКОГО СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО ДВИЖЕНИЯ», ВКЛЮЧЕННОГО В РЕЕСТР ИНОСТРАННЫХ АГЕНТОВ. 18+

«Я жирных с детства привык ненавидеть...» Маяковский был лучшим антибуржуазным поэтом всю сознательную жизнь и остается им 95 лет со дня своей смерти. Погибший 14 апреля 1930 года, он мечтал освободить от буржуазности и мещанства искусство, любовь, все общество. Он разоблачал завсегдатаев дорогих кабаков, дореволюционных ханжей, потом — западные капиталистические правительства, нэпманов и «совмещан». Антибуржуазная эмоция направлена на тех, кто воспроизводит и нормализует в своих интересах социальную несправедливость. Но она может превращаться и в культ войны, взрывающей индивидуализм и гуманизм «старого мира» ради химеры обновленного национального единства. Именно так проявилась антибуржуазность Маяковского в начале Первой мировой. Сегодня особенно важно вспомнить эту часть его истории.

Первый политический опыт
Первая война, которую Маяковский застал в сознательном возрасте, — Русско-японский конфликт 1904 года. Российская армия терпит неудачи, активизируются антиимперские движения, в том числе в Грузии, в Кутаиси, где жил с семьей будущий поэт. «"Долой императора, да здравствуют японцы!" — подняв красный флаг, скандировали манифестанты», — описывает события в Батуми тех дней историк Георгий Мамулиа. Кутаисские гимназисты участвуют в демонстрациях, бойкотируют занятия, требуя освободить арестованных товарищей. Маяковский — один из лидеров школьного протеста. «Взволнованный, с горящими глазами, не замечающий ничего вокруг», по воспоминаниям классного наставника.

Появилось слово «прокламация». Прокламации вешали грузины. Грузинов вешали казаки. Мои товарищи грузины. Я стал ненавидеть казаков... Это была революция. Это было стихами. Стихи и революция как-то объединились в голове, —

пишет поэт в автобиографии «Я сам».

В 1906 после смерти отца Владимир с матерью и двумя сестрами переезжает в Москву.

Трудно было устраиваться. Огромный город жил своей жизнью, и мы среди миллиона людей решились бороться за свое существование, за свое будущее, —

вспоминала мама Владимира Александра Алексеевна. Будущий поэт зарабатывает на жизнь выжиганием портретов по дереву, продолжает учиться в школе, читает в основном политическую литературу.

На колбасе делались зарубки: полвершка и две баранки на завтрак, вершок на обед, полвершка на ужин. Но иногда аппетит просыпался неописуемо. И тогда съедал и обед, и ужин, и завтрак суток за трое сразу...

Полуголодная жизнь, впечатления от разгромленной революции, влияние старшей сестры Людмилы, убежденной социалистки, — контекст развития Маяковского в эти годы. Он пытается писать стихи, вступает в большевистскую партию, оказывается в тюрьме (за участие в подготовке побега женщин-каторжанок), где размышляет о своих поэтических экзерсисах и марксистском методе. «Не в детские ли руки попало это оружие?» С помощью марксизма легко убеждать «своих», но «при встрече с врагами» марксизм несостоятелен. Чего не хватает? Нового искусства.

Ведь вот лучше Белого я все-таки не могу написать. Он про свое — весело: «в небеса запустил ананасом», а я про свое — ною: «сотни томительных дней». Хорошо другим партийцам. У них еще и университет...

Что я могу противопоставить навалившейся на меня эстетике старья? Разве революция не потребует от меня серьезной школы? Я зашел к тогда еще товарищу по партии — Медведеву. Хочу делать социалистическое искусство. Сережа долго смеялся: кишка тонка.

Думаю все-таки, что он недооценил мои кишки.

Парадоксы футуризма
Итак, революции нужна новая эстетика, а создание новой эстетики требует полной самоотдачи. В начале 1910-го, выйдя из тюрьмы, Маяковский покидает партию. Поступает в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, знакомится с поэтами и художниками, которые интересуются модными веяниями, в том числе футуризмом, возникшим в 1909 году в Италии. «Футуристы воспевали скорость, электричество, волны, пронзающие материю, энергию, и в том числе энергию войны, и декларировали свою ненависть к музеям».

Маяковский, восхищавшийся техникой и индустрией («у меня — пафос социалиста, знающего неизбежность крушения старья»), был в этом плане близок к итальянцам. Его друзья, русские футуристы-будетляне, развенчивая классиков и современников-модернистов, больше апеллировали к домодерну, к архаическим формам и славянскому корнесловию. Один из них, Бенедикт Лифшиц, пришел к тому, что восточные, в том числе российские художники, находятся в особых отношениях с «веществом», с миром материи:

...Не во внешних обнаружениях черпаем мы доказательства нашей принадлежности к Востоку: не в связях, соединяющих русскую иконопись с персидской миниатюрой, русский лубок — с китайским, русский витраж — с восточной мозаикой или русскую частушку — с японской танкой. Разумеется, все это не случайно, но не так уж это важно.

Гораздо существеннее иное: наша сокровенная близость к материалу, наше исключительное чувствование его, наша прирожденная способность перевоплощения, устраняющая все посредствующие звенья между материалом и творцом, — словом, все то, что так верно и остро подмечают у нас европейцы и что для них навсегда остается недоступным.

Да, мы чувствуем материал даже в том его состоянии, где его еще нарекают мировым веществом, и потому мы — единственные — можем строить и строим наше искусство на космических началах. Сквозь беглые формы нашего «сегодня», сквозь временные воплощения нашего «я» мы идем к истокам всякого искусства — к космосу.

Русские футуристы, как и итальянцы, были не чужды агрессивному эпатажу, их называют первыми перформансистами в русском искусстве. Но в конечном счете нарочитая агрессивность итальянских футуристов вызывает сомнения у будетлян.

Самостоятельность русского футуризма.
Люди кулака, драки, наше презрение к ним, —

пишет Маяковский.

...В искусстве может быть несогласие (диссонанс), но не должно быть грубости, цинизма и нахальства (что проповедуют итальянские футуристы), ибо нельзя войну и драку смешивать с творчеством, —

вторит ему Алексей Крученых. Повлиял ли этот настрой — «нельзя войну и драку смешивать с творчеством» — на дальнейшую политическую эволюцию футуризма, сказать сложно. Среди более очевидных его свойств — культ коллективности («Стоять на глыбе слова „мы“ среди моря свиста и негодования»), неприятие устоявшихся форм искусства и жизни, ассоциируемых с буржуазными элитами, старой интеллигенцией и Западом. Со всем этим связан свойственный футуризму экспансионистский пафос «передового отряда Востока, который поглощает Китай, Японию, Персию, бескрайние степи Евразии, Востока, который стоит на пороге Европы и готов эту Европу покорить, художественную Европу». С другой стороны, анархические импульсы и неприятие границ мешали русскому футуризму замкнуться в узких рамках политического национализма или государственничества. Так или иначе, политически футуризм мог развиваться и вправо, и влево. Вызовы истории заставляли футуристов, в том числе Маяковского, определяться.

Патриотический поворот 1914-го
В августе 1914 года начинается Первая мировая война. Вот как реагируют на это событие большевики — бывшие товарищи Маяковского:

Буржуазная пресса, продажная и пресмыкающаяся перед властителями жизни, всеми силами старается влить отраву братоубийственного национализма в народные массы, чтобы одурманить их и беспрекословно вести на бойню.

...Европейская война оставит за собой сотни тысяч, быть может миллионы, трупов. И она потрясет и приведет в расстройство и политические системы государств и их экономические основы.

В конце июля Маяковский рисует в своем стихотворении «Война объявлена» городской ландшафт, полный мрачных предчувствий. Но как только начинают грохотать пушки, поэта охватывает патриотическое возбуждение. «Маяковский в это время уже не был связан с большевиками, прервались даже личные контакты, и он тоже, как и большинство писателей, подпал под влияние официальной пропаганды, не сумел понять политический смысл событий», — считает биограф Александр Михайлов.

В день объявления первой русской войны с немцами Маяковский влезает на пьедестал памятника Скобелеву в Москве и ревет над толпой патриотическими виршами, —

свидетельствует Иван Бунин. Владислав Ходасевич идет еще дальше и напрямую обвиняет Маяковского в погромных выходках:

С началом войны открылась для Маяковского настоящая улица. ...став на тумбу, читал он стихи, кровожадные и немцеедские «до отказа»:

О панталоны венских кокоток
Вытрем наши штыки!

...Год спустя, точно так же, водил он орду громил и хулиганов героическим приступом брать витрины немецких фирм.

Ходасевич фантазирует или пользуется непроверенными слухами, пассаж про кокоток взят из упомянутого стихотворения «Война объявлена», где он фигурирует лишь в качестве цитаты из городского многоголосья. Правда в том, что в первые месяцы войны Маяковский зарабатывает патриотическим лубком: «Сдал австриец русским Львов / Где им зайцам против львов!» и тому подобное.

Еще до войны отсылки к лубку, как и другим жанрам традиционного искусства, играли большую роль для будетлян, которым было «очень важно показать, что на самом деле русский футуризм родился сам по себе... использует русские национальные корни. Русский неопримитивизм возрождает лубок; он обязан росписи подносов, провинциальному портрету или вывеске в такой же степени, как Сезанну и Гогену». В начале войны современники фиксируют невиданный прежде расцвет шовинизма в народном творчестве:

...лубок патентованный, разлившийся в стороне от большой литературы в целое «море-окиян» и хлестнувший в фабричные пригороды и подгородные деревни огромной волной «новых военных песенников», сатир, стихов, рассказов, картин и пр. То, что ныне выбрасывается на рынок, по смелости обращения с фактами, по духу человеконенавистничества, по наглости общего тона, еще, кажется, не имело места в летописях русского лубка.

Для Маяковского агит-лубок был не только коммерческим заказом. Война разворачивает поэта вправо вместе со всей его антибуржуазностью. В статьях этого времени он соединяет политическую провоенную программу («Россия борется за то, чтоб не стать хлебным мешком Запада») и культурное антизападничество. По сути это политически радикализированная «будетлянская» повестка в ее протофашистской версии.

...Война не бессмысленное убийство, а поэма об освобожденной и возвеличенной душе... Изменилась человечья основа России. Родились мощные люди будущего. Вырисовываются силачи будетляне...

На русской живописи до последнего бунта молодых лежала лапа тупого мюнхенства...

...Вместо чувства русского стиля, вместо жизнерадостного нашего лубка — легкомысленная бойкость Парижа или гробовая костлявость Мюнхена

...плеяда молодых русских художников — Гончарова, Бурлюк, Ларионов, Машков, Лентулов и друг. — уже начала воскрешать настоящую русскую живопись, простую красоту дуг, вывесок, древнюю русскую иконопись безвестных художников, равную и Леонардо и Рафаэлю.

Общество обязано, бросив вчерашний смешок, изменить свое отношение к этим художникам и их строительству храма новой русской красоты.

Это та литература, которая, имея в своих рядах Хлебникова, Крученых, вытекала не из подражания вышедшим у «культурных» наций книгам, а из светлого русла родного, первобытного слова, из безымянной русской песни.

По-новому начинает работать и ключевое для Маяковского противопоставление поэта и обывателя. Отрицание старой «интеллигентской» культуре трансформируется в призывы к «великолепной толпе».

А ну-ка, возьмите вашу самую гордящуюся идею, самую любимую идею вас, ваших Верещагиных, Толстых — не убивай человека, — выйдите с ней на улицу к сегодняшней России, и толпа, великолепная толпа, о камни мостовой истреплет ваши седые бороденки.

Толпа в данном случае, разумеется, лишь материал для оформления больших амбиций художника или политика. Антибуржуазный Маяковский со всей его жаждой новой коллективности настроен против старого индивидуализма, а заодно и гуманизма, а заодно и прежней, зародившейся благодаря революции 1905 года политической жизни («мнения, партии, классы») — всего, что мешает национальному сплочению.

В массе летящих смертей не различишь, какая моя и какая чужая. Там на войне дышат все заодно, и поэтому там — бессмертие. Так из души нового человека выросло сознание, что война не бессмысленное убийство, а поэма об освобожденной и возвеличенной душе.

Общность для всех людей одинаковой гигантской борьбы, уничтожившей на сегодня и мнения, и партии, и классы...

Разговор о борьбе страны за существование («Россия борется за то, чтоб не стать хлебным мешком Запада») легко сочетается с имперскими, мессианскими призывами «диктовать одряхлевшему Западу русскую волю, дерзкую волю Востока!»:

Русская нация, та единственная, которая, перебив занесенный кулак, может заставить долго улыбаться лицо мира.

Еще раз процитируем Бенедикта Лифшица:

В основу футуристической эстетики было положено порочное представление о расовом характере искусства. Последовательное развитие этих взглядов привело Маринетти к фашизму. В своем востоколюбии русские будетляне никогда не заходили так далеко, однако и они не вполне свободны от упрека в националистических вожделениях.

...Исступленные выкрики Маринетти знаменовали собою не что иное, как страстное тяготение, бешеную жажду имущих классов полуземледельческой страны, желавших во что бы то ни стало иметь свою промышленность, свои внешние рынки, вести самостоятельную колониальную политику. Триполитанская война, воспетая Маринетти, и отвержение природы («смерть лунному свету: мы славим тропики, залитые электрическими лунами!») были лишь различными формами проявления единой силы, толкавшей Италию на этот путь.

Футуризм Маринетти, вопреки его утверждениям, оказывался не религией будущего, а романтической идеализацией современности, вернее даже злободневности, — доктриной, собравшей в себе, как в фокусе, все основные устремления молодого итальянского империализма, апологией «сегодня»...

Отрицание старого мира с его искусством и представлением о человеческой индивидуальности, культ силы и техники приводит Маяковского вслед за Маринетти к эстетизация войны —

Как русскому мне свято каждое усилие солдата вырвать кусок вражьей земли, но как человек искусства я должен думать, что, может быть, вся война выдумана только для того, чтоб кто-нибудь написал одно хорошее стихотворение.

Эстетизация политики и войны — одна из важных черт фашистского дискурса, о которой двадцать лет спустя напишет Вальтер Беньямин. Демократизация искусства, преодоление уникальной «ауры», свойственной искусству прошлого, связанная с техническим прогрессом, — все это приводит к тому, что массы могут стать как субъектами исторического процесса, так и объектами невозможных прежде манипуляций. Массы требуют своей доли власти и собственности, и фашизм перенаправляет их энергию на войну, а значит, и на самоуничтожение, переживаемое как «эстетическое наслаждение».

Все возрастающая пролетаризация современного человека и все возрастающая организация масс представляют собой две стороны одного и того же процесса. Фашизм пытается организовать возникающие пролетаризированные массы, не затрагивая имущественных отношений, к устранению которых они стремятся. Он видит свой шанс в том, чтобы дать массам возможность выразиться (но ни в коем случае не реализовать свои права). Массы обладают правом на изменение имущественных отношений; фашизм стремится дать им возможность самовыражения при сохранении этих отношений. Фашизм вполне последовательно приходит к эстетизации политической жизни. ...С Д’Аннунцио в политическую жизнь вошел декаданс, c Маринетти — футуризм, с Гитлером — богемная традиция Швабинга.

Беньямин говорит прежде всего о кино. Маяковский также интересовался и занимался кино — как искусством с самым большим потенциалом вовлечения масс и воздействия на них. Беньямин описывает то, как очередной экономический и моральный кризис буржуазной системы порождает конкуренцию фашизма и социализма за массы, вышедшие на историческую арену. Первая мировая война была в каком-то смысле репетицией этого конфликта. Именно в этот период в Италии, Германии и других странах начали зарождаться будущие фашистские политики и движения. Маринетти в 1918 году основывает собственную партию фашистского толка. Но русская история, а вместе с ней Маяковский и его товарищи, постепенно разворачивается в другую сторону.

Почему Маяковской отошел от провоенной позиции?

Чтобы сказать о войне — надо ее видеть. Пошел записываться добровольцем. Не позволили. Нет благонадежности.

Осенью 1915 года поэта все-таки призывают в армию. Друзья помогают ему устроиться в автомобильную роту, которая занималась перевозкой солдат и всего необходимого для боевых действий.

Забрили. Теперь идти на фронт не хочу. Притворился чертежником. Ночью учусь у какого-то инженера чертить авто. С печатанием еще хуже. Солдатам запрещают... Паршивейшее время. Рисую (изворачиваюсь) начальниковы портреты.

Собственно, ратуя за создание маршей и гимнов, которые вдохновляли бы солдат, сам Маяковский так и не создал ничего подобного. Параллельно с ультрапатриотическими статьями, в октябре 1914-го он пишет стихотворение «Мама и убитый немцами вечер», в котором трудно найти что-либо провоенное. Кажется, что-то мешает ему облечь свои политические позиции в художественную форму...

Тот не художник, кто на блестящем яблоке, поставленном для натюр-морта, не увидит повешенных в Калише. Можно не писать о войне, но надо писать войною! —

формулирует свое кредо Маяковский в одной из статей 1914 года.

«Но как надо писать войною? Маяковский не может ответить на этот вопрос», — пишет Александр Михайлов. Однако поэт много размышляет об этом. В качестве примера можно привести отрывок из статьи Маяковского, где он цитирует неологизм Велимира Хлебникова:

...мне ничего не говорит слово «жестокость», а «железовут» — да. Потому что последнее звучит для меня такой какофонией, какой я себе представляю войну. В нем спаяны и лязг «железа», и слышишь, как кого-то «зовут», и видишь, как этот позванный «лез» куда-то.

У Хлебникова, которого Маяковский считал своим учителем, пик агрессивного национализма и панславизма на тот момент уже миновал. К вступлению России в новую войну Велимир отнесся без энтузиазма, а в 15-м уже написал известное антивоенное и антибуржуазное стихотворение о том, как растут акции и гибнут юноши, которых старцы отправляют на смерть. А также предложил «учредить для вечной непрекращающейся войны между желающими всех стран особый пустынный остров».

1915 год — антибуржуазность Маяковского теперь проявляется не в призывах размазать по асфальту бородатого пацифиста, а в моральном негодовании по поводу тех, кто «проживает за оргией оргию», пока простые солдаты умирают на фронте.

Стихотворение «Вам!», впервые, очевидно, прочитанное в артистическом кабачке «Бродячая собака» 11 февраля 1915 года, вызвало бурю негодования у буржуазной публики. Вот что писала очевидица чтений, поэтесса Татьяна Вечорка:

«Публика... застыла в изумлении: кто с поднятой рюмкой, кто с куском недоеденного цыпленка. Раздалось несколько недоумевающих возгласов, но Маяковский, перекрывая голоса, громко продолжал чтение.

Когда он вызывающе выкрикнул последние строчки:

Я лучше в баре блядям буду
подавать ананасную воду, —

некоторые женщины закричали: “ай, ох!” — и сделали вид, что им стало дурно. Мужчины, остервенясь, начали галдеть все сразу, поднялся гам, свист, угрожающие возгласы...

Маяковский стоял очень бледный, судорожно делая жевательные движения, — желвак нижней челюсти все время вздувался, — опять закурил и не уходил с эстрады.

Очень изящно и нарядно одетая женщина, сидя на высоком стуле, вскрикнула:
— Такой молодой, здоровый... Чем такие мерзкие стихи писать, шел бы на фронт». 

Вопрос о смысле этой войны в стихах этого периода еще не поднимается. Маяковский выражает свои эмоции по поводу войны, раздражая часть столичной публики, но избегая прямого политического высказывания.

Есть версия, что Маяковский отказывается от ура-патриотизма и милитаризма под влиянием Максима Горького, Осипа Брика и других близких коллег. Но, очевидно, его вели в эту сторону и собственные эстетические поиски. Лязг войны — самый громкий и самый откровенный звук современности. Но война не приносит чаемого обновления мира, она уже превратилась в кровавую рутину. Ужас перед картинами войны — с ее окопными вшами, кровью и грязью — оказывается эстетически сильнее, чем фантазии о ней как о «гигиене мира». Постепенно выясняется, что «писать войной» (то есть в форме и содержании отражать мир в эпоху глобальной катастрофы) — значит писать об ужасах войны. А писать об ужасах войны — значит все больше и больше склоняться к ее политическому обличению.

Так появляется поэма «Война и мир», в которой война описывается уже не только как экзистенциальный кошмар, но и как преступление властей и капитала всех стран.

Врачи
одного
вынули из гроба,
чтоб понять людей небывалую убыль:
в прогрызанной душе
золотолапым микробом
вился рубль.

Культ войны — всегда культ смерти. «Война — смерть» — коротко и ясно называлась одна из поэм Хлебникова. У Маяковского сквозной мотив — любовь к живому, к жизни в любых разных ее проявлениях. Там где у будетлян — полумистическое «чувство материала», у него — внимание к «низким», материальным аспектам человеческого страдания.

Я знаю —
гвоздь у меня в сапоге
кошмарней, чем фантазия у Гете.

Человеческая масса у Маяковского возвышается уже не через войну, перемалывающую личность и физически уничтожающую коллектив, а через фигуры достоинства «простых людей». Элементы христианской и радикально демократической оптик соединяются у богоборца Маяковского в единую образность.

Мы
с лицом, как заспанная простыня,
с губами, обвисшими, как люстра,
мы,
каторжане города-лепрозория,
где золото и грязь изъязвили проказу, —
мы чище венецианского лазорья,
морями и солнцами омытого сразу!

Создавая культ новой жизни, Маяковский описывает гуманистическую альтернативу военной катастрофе:

Каждый,
ненужный даже,
должен жить;
нельзя,
нельзя ж его
в могилы траншей и блиндажей
вкопать заживо —
убийцы!

(«Война и мир»)

...Мельчайшая пылинка живого
ценнее всего, что я сделаю и сделал!

(«Облако в штанах»)

Эти же чувства не оставляют его и дальше, вплоть до
Ненавижу всяческую мертвечину!
Обожаю всяческую жизнь

(«Юбилейное, 1924)

Во время войны Маяковский пишет поэмы «Облако в штанах», «Флейта-позвоночник», «Человек». Все они посвящены переживаниям любви на фоне войны и крушения старого мира.

Тело твое
я буду беречь и любить,
как солдат,
обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережет свою единственную ногу.

(«Облако в штанах»)

«Человек, простой, выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни» ищет любви как выхода в пространство всечеловеческого, в универсальность, то растворяясь среди себе подобных, то примеряя на себя божественность и бессмертие. Сила и масштаб поэм этого времени не оставляют место для мелкотравчастой национальной агрессии. От них уже прямой путь к вопросу «За что воюем?», который был поставлен поэтом уже в 1917 году. Постепенно Маяковский снова идейно сближается с большевиками, которые сделали антивоенную повестку своим главным преимуществом, в итоге принесшим им победу.

После революции
В 1920-е годы Маяковский по-прежнему много пишет о мире, в основном рисуя СССР как страну, которая борется против войн и постоянно готовится к обороне от капиталистических стран. Есть, однако, и стихотворение, в котором он напрямую развенчивает эстетизацию войны, полемизируя уже с советскими современниками (с поэтом Иосифом Уткиным):

...Кое-кто
             и сегодня
                          мерином сивым
подвирает,
              закусив
                         поэтические удила́:
«Красивые,
             во всем красивом,
они
    несли свои тела...»
Неужели красиво?
                         Мерси вам
за эти самые
                   красивые дела!
Поэтами облагороженная
                                   война и военщина
должна быть
                   поэтом
                           оплевана и развенчана.
Война —
               это ветер
                          трупной вонищи.
Война —
               завод
                      по выделке нищих.
Могила
        безмерная
               вглубь и вширь,
голод,
       грязь,
             тифы и вши.

Маяковский как проблема
Для наследников и публикаторов Маяковского его ультрапатриотические тексты 1914 года представляли в 1930-е и позже серьезную проблему. Некоторые статьи не включали в собрания сочинений, другие перетолковывали, «придавая протосоциалистическое звучание национальному коллективизму Маяковского». Это в чем-то совпадает с расхожим либеральным взглядом, согласно которому националистические и социалистические увлечения Маяковского выражают один и тот же сентимент и по большому счету не противоречат друг другу, равно как и «правые» и «левые» явления тоталитаризма в XX веке. Но у нас, к счастью, нет необходимости выстраивать цельный и идейно непротиворечивый образ поэта, равно как и воспетой им Советской республики.

В юности движимый ненавистью к богатому истеблишменту и к «старью», он увлекается радикальной политикой и искусством. Совместить то и другое не удается: подрывной активизм — помеха систематическому образованию, к тому же есть риск и дальше не вылезать из тюрем. Маяковский предпочитает искусство и уходит от юношеского увлечения большевизмом. В статьях 1914 года его провокативная антибуржуазность плюс «корневой», славянофильский пафос футуризма соединяются в протофашистский культ нации и войны: нечто знакомое нам по дальнейшей истории европейской интеллигенции XX века. Затем — поиски своего языка, влияние близких коллег и, наверное, определенная историческая интуиция приводят поэта к тому, что создание новой эстетики — это не то же самое, что воспевание мировой бойни. «Писать войной» — значит новыми художественными средствами показывать ужас невиданной прежде войны и необходимость нового социального порядка. 

Как и большинство футуристов, Маяковский поддерживает Октябрь. Он вкладывает в него все свое антибуржуазное, антимещанское воображение («Чтоб не было любви — служанки замужеств, похоти, хлебов, ...чтоб всей вселенной шла любовь»), становится рупором большевистской революции как радикального просветительского и прогрессистского проекта со всеми его тоталитарными опасностями. Вносит свой вклад в создание советского массового общества и гибнет, оказавшись избыточным для него.