Грималкин и гендер
Лермонтов женским родом сосны отнял у образа всю его любовную устремленность и превратил сильную мужскую любовь в прекраснодушные мечты.
(Л. В. Щерба «„Сосна” Лермонтова в сравнении с ее немецким прототипом»)
Только песня совсем не о том.
(Популярная песенка)
1
В первой сцене первого акта «Макбета» две из трех ведьм называют своих демонов-компаньонов (точнее, «фамильяров») Graymalkin и Paddock. С давних времен последние идентифицируются комментаторами как «cat» (кошка) и «toad» (жаба):
First Witch: I come, Gray-Malkin!
Second Witch: Paddock calls.
Third Witch: Anon.
Учитывая значимость для русской литературы образа демонического кота или кошки, представляется интересным проследить, как истолковывали природу таинственного Graymalkin русские переводчики. Начнем с переводов XX века:
⦁ Дмитрий Цертелев (1901): Иду, Серко. (Далее в тексте: «Трижды пестрый кот мяукал».)
⦁ Сергей Соловьев (1934): Иду, мурлыка! (Далее Мурлыка тоже оказывается мальчиком: «Трижды пестрый кот мяукнул» — так же и в переводе Анны Радловой, 1936.)
⦁ Михаил Лозинский (1950): Иду, Царапка! (далее в тексте: «Пестрый кот три раза визгнул»).
⦁ Борис Пастернак (1951): Мурлычет кот, зовет. Иду!
⦁ Юрий Корнеев (1960): Кот мяукнул. — Нам пора!
⦁ Юрий Лифшиц (1991): Но кот Греймокин нас зовет.
⦁ Виталий Раппопорт (2000): Иду я, Серый кот, иду!
В примечаниях к этой сцене в переводах обычно указывается, что, согласно поверьям шекспировской эпохи, черный кот был неизменным спутником ведьм: в шкуре этого животного якобы прятался один из бесов. Обратимся к XIX веку:
⦁ Александр Соколовский (1884): Кот мяукнул!
⦁ Сергей Юрьев (1883): Кот серый, я иду, лечу сейчас!
⦁ Федор Устрялов (1862): Граймалкин, иду. (Примечание: «Граймалкин — кот»).
⦁ Михаил Лихонин (1854): Граймалкин, я здесь как раз! (Примечание: «Это, вероятно, прозвище домового, из коих один мяучит кошкой (Gray-Malkin)».)
⦁ Андрей Кронеберг (1846): Кот мяукнул!
⦁ Михаил Вронченко (1837): Вот мяукнул кот!
⦁ Aлександр Ротчев (1830): Чу! Слышите: жаба! Помчимся, пора! (Graymalkin исчезает совсем, но Ротчев переводил не с английского, а с немецкого — по переводу Фридриха Шиллера.)
В целом, как видим, Graymalkin первой ведьмы понимается русскими переводчиками как кот (в прошедшем времени неизменно используется мужское нулевое окончание: «мяукнул кот»).
Но был ли у Шекспира мальчик? Не было.
2
Во всех английских комментариях к «Макбету» указывается, что «Graymalkin» или «Grimalkin», как обычно писалось это слово, — имя кошки, представляющее собой соединение слова «серый» (gray) и уменьшительного женского имени Мод или Мел, производного от Матильды или от Марии. Одно из самых ранних употреблений слова «malkin» Оксфордский словарь английского языка находит в «Кентерберийских рассказах» Чосера (конец XIV века) — в русском переводе Ивана Кашкина вместо него стоит слово «девчонка»:
А времени, увы, уж не вернешь,
Как девства... Утеряв его беспечно,
Девчонке не вернуть его, конечно.
С давних времен слово «grimalkin» также использовалось в значении «старая карга».
У Шекспира Грималкин — это злой дух ведьмы, воплощенный в кошку (неслучайно в некоторых французских переделках «Макбета» этим именем звалась первая ведьма). В английской литературе XVIII-XIX веков встречаются чудовищная богиня кошек Грималкин («the goddess of cats Grimalkin»), мисс Грималкин (Miss Grimalkin), госпожа Грималкин (Mrs. Grimalkin), кошечка Молл («little Moll») или старушка Молл («Old Lady»). В «Истории Тома Джонса, найденыша» Генри Филдинга пересказывается старинная притча о Венере, превратившей кошку Грималкин в женщину, которая, завидев мышку на полу, бросилась за нею прямо из супружеской постели (русский переводчик почему-то вычеркнул имя Грималкин из своего перевода). Кристина Россетти посвятила проникновенную эпитафию своей кошке Грималкин, умершей в родах. В 1859 году в свет вышла книжка под приятным для любителей кошек названием «Истории из Кошландии для маленьких котят. Сочинение старой Таби (Табифы Грималкин)» («Tales from Catland, for little kittens. By an Old Tabby (Tabitha Grimalkin)»). В XX веке один новозеландский писатель опубликовал «Сказки Грималкин» («Grimalkin’s Tales»).
Единственное известное нам в английской традиции упоминание Grimalkin в мужском роде обнаруживается в фэнтези поэта-лауреата Джона Мэйсфилда «Полунощный народ» («Night Folks»), где некий кот позаимствовал у макбетовской кошечки ее женское прозвище (своего рода аналог кота Машки из сказки Шварца «Дракон»). Хотя нет, есть еще кот Грималкин в филологической шутке автора «Властелина колец», якобы считавшего это животное мордоровским отродьем:
J. R. R. Tolkien
had a cat called Grimalkin
once a familiar of Herr Grimm,
now he spoke the law to him.
Жил-был Дж. Р. Р. Толкин,
И кот его Гримо́лкин,
Фами́льяр герра Гримма, он
Днесь повторял ему закон.
(Слегка измененный перевод Светланы Лихачевой)
То есть всезнающий кот теперь истолковывает профессору Толкину закон волхва компаративистики Якоба Гримма о фонетических изменениях в истории прагерманского языка. По мнению русского толкиноведа Д. Я. Годкина, профессор изменил пол животного, поскольку, возможно, «считал, что фамильяр должен быть одного пола с магом, ведь по традиции кошка Грималкин была фамильяром ведьмы». (Согласно одной легенде, у великого предсказателя Нострадамуса была кошка-фамильяр Грималкин, но она, кажется, была дамой.) Впрочем, скорее всего, Толкин поступил так из присущей ему латентной мизогинии. Поправим профессора:
Джон Рональд Руэл Толкин
Хозяин был Гримолкин.
Герр Гримма кошка-компаньон
Раскрыла Толкину закон.
Природу Гримолкин обыграл Набоков в своем английском романе «Пнин», причем не без свойственного ему надменного презрения к женщинам, студентам и переводчикам:
«В осеннем семестре того года (1950-го) в списках на курсах русского языка значились: одна студентка (пышнотелая и серьезная Бетти Блисс) в средней группе; один студент, Иван Дуб (пустой звук, ибо он так и не воплотился), в старшей; и трое в процветавшей начальной: Джозефина Малкин, предки которой были родом из Минска; Чарльз Макбет, сверхъестественная память которого уже одолела десять языков и готова была поглотить еще с десяток, и томная Айлина Лэйн, которой кто-то сказал, что, усвоив однажды русский алфавит, можно в принципе читать „Анну Карамазову” в подлиннике».
(Пер. Г. Барабтарло)
Далее у Набокова следует выпады (а) против поразительных русских дам-училок, которые без какого-то специального образования умеют внушить группе ясноглазых американских студентов магическое знание своего трудного и прекрасного языка, (б) против высокомерных лингвистов — хранителей эзотерического (ненужного) знания и (в) против автора используемого Пниным учебника — маститого шарлатана, «русский язык которого был уморителен, но который тем не менее великодушно ссужал свое почтенное имя произведениям безымянных тружеников».
Комментаторы давно заметили, что, помимо явной кошачьей аллюзии на Шекспира, Набоков подключил к своему описанию аудитории Пнина еще и фонетическую ассоциацию со мценской леди Макбет Лескова (а заодно, возможно, и с героиней недавно опубликованного стихотворения переводчика «Макбета» Пастернака — той, которая «на курсах» и «родом из Курска»). Добавим, что в этой смысловой чаще насмешка над невоплотившимся студентом «Иваном Дубом» не «звук пустой», а вероятный намек на знаменитого русского борца Ивана Поддубного и еще более знаменитый Бирнамский дуб, также известный как дуб Макбета (на жену последнего, или, точнее, ее купеческую инкарнацию у Лескова, возможно, указывает в этом ряду и пышнотелая Бетти Блисс). Более того, рискнем предположить, что и томная «Eileen Lane», мечтающая научиться читать «Анну Карамазову» в оригинале, хвостиком связана с макбетовской темой. Не метил ли автор «Пнина» здесь в известного переводчика (вместе с супругой) «Анны Карениной» и других произведений Толстого Эйлмер Мод (Aylmer Maude; напомним, что «malkin» в английском языке — прозвище Мод)? Почему «Lane», мы не знаем, но, может быть, от названия лондонского театра «Друри-Лейн» или/и от имени «Анна». Из имен пниновских глупых студентов мизантроп Набоков состряпал своего рода ведьмино варево — «миникурс» о макбетовской теме в литературе.
Заметим также, что образ кошки Грималкин давно стал достоянием англо-американской попкультуры. Ее костюм можно приобрести к Хэллоуину — это женщина-вамп.
3
В русских же переводах «Макбета», как мы видели, под спутником-фамильяром первой ведьмы неизменно понимался серый, бурый, полосатый или черный кот (не животная ипостась колдуньи, но — так сказать — ее демонический кавалер; о, суеверия!). Очевидно, из шекспировской трагедии он перескочил в лесковскую «Леди Макбет Мценского уезда» как своего рода эротический «тотем» любовника главной героини-ведьмы:
«Катерина Львовна насилу прокинулась и ну кота ласкать. А кот промежду ее с Сергеем трется, такой славный, серый, рослый да претолстющий-толстый... и усы как у оброчного бурмистра. Катерина Львовна заворошилась в его пушистой шерсти, а он так к ней с рылом и лезет: тычется тупой мордой в упругую грудь, а сам такую тихонькую песню поет, будто ею про любовь рассказывает. „И чего еще сюда этот котище зашел? — думает Катерина Львовна.— Сливки тут-то я на окне поставила: беспременно он, подлый, у меня их вылопает. Выгнать его”, — решила она и хотела схватить кота и выбросить, а он, как туман, так мимо пальцев у нее и проходит. „Однако откуда же этот кот у нас взялся? — рассуждает в кошмаре Катерина Львовна. — Никогда у нас в спальне никакого кота не было, а тут ишь какой забрался!” Хотела она опять кота рукой взять, а его опять нет. „О, да что ж это такое? Уж это, полно, кот ли?” — подумала Катерина Львовна. Оторопь ее вдруг взяла и сон и дрему совсем от нее прогнала. Оглянулась Катерина Львовна по горнице — никакого кота нет, лежит только красивый Сергей и своей могучей рукой ее грудь к своему горячему лицу прижимает».
Забавно, что даже картина американского художника-анималиста Уильяма Бирда «Grimalkin’s Dream» («What Grimalkin Saw») была представлена русской публике середины XIX века под названием «Сон Грималькина».
Едва ли не единственным исключением из общего правила в русской словесности оказывается страшная кошка с железными когтями, стучащими по полу, в образе которой является к панночке мачеха-ведьма из «Майской ночи» демонологически чуткого Гоголя. Схватила панночка отцовскую саблю «и бряк по полу — лапа с железными когтями отскочила, и кошка с визгом пропала в темном углу». Бедная панночка угадала, «что мачеха ее — ведьма и что она ей перерубила руку» (вообще у суеверного Гоголя демоническим существом всегда является кошка, а не кот, — от детского кошмара в Васильевке до серой кошечки, предвещающей смерть в «Старосветских помещиках»). Но опять же доминирующее положение в русском демонологическом репертуаре занимают черные коты — от восхитившего Пушкина ведьминого спутника со сверкающими глазами и с поднятым вверх хвостом в «Лафортовской маковнице» Антония Погорольского (не эту ли «что за прелесть» заставил потом Александр Сергеевич ходить, выгибая спину, «по цепи кругом»?) до громадного, «как боров», и черного, «как сажа или грач, и с отчаянными кавалерийскими усами» кота Бегемота в «Мастере и Маргарите» (по странному совпадению, в 1980 году в латвийской газете «Советская молодежь» вышла юмореска под названием «Мастер и Маргарита», подписанная «Ф. Малкин» — Фея?). И в современных переводах разного рода англоязычных ужастиков популярная в такого рода литературе кошка Grimalkin неизменно превращается в кота: «Грималкин остановился, запрыгнул на какой-то валун и, не реагируя на возмущенные вопли булыжника, обернулся ко мне». Брр...
Конечно, по-русски имя шекспировской кошки звучит как мужская фамилия на «-ин», вроде «Пнин», «Пушкин», «Кутейкин» (учитель в «Недоросле») или, скажем, «Ермолкин» (так звали сумасшедшего редактора газеты «Большевистские темпы» в романе Владимира Войновича о приключениях солдата c «аукающейся» фамилией). Но только ли в этом ложном подобии дело?
4
Думается, что не только. Пришло, пришло время прервать сексистскую традицию маскулинизации компаньонки ведьмы в первой сцене «Макбета» и восстановить гендерную идентичность шекспировского животного.
Но сразу возникает вопрос: как лучше перевести на русский язык «Come, Gray-Malkin» английского драматурга? У нас есть три предложения.
⦁ «Иду, кошара»
⦁ «Иду, облезлая чертяка!» (выражение, заимствованное нами из «Тихого Дона» М. Шолохова)
⦁ «Я мигом, Мурка!» (к которому мы склоняемся больше всего)
Имя «Мурка» представляется нам наиболее подходящим потому, что оно не только традиционно выступает как прозвище кошки, но и является уменьшительным от Маруси-Марии, то есть точным аналогом английского Молл или Молкин.
В контексте нашего исследования это имя также отсылает (по ассоциации) к известной истории о случайной перемене пола, которую любил рассказывать во время гастролей по Советской России грубоватый Владимир Маяковский начинающим литераторам и подрастающим строителям коммунизма:
«Я был на юге и читал стихотворение в газете. Целиком его не запомнил, только лишь одну строфу:
В стране советской полудённой,
Среди степей и ковылей,
Семён Михайлович Будённый
Скакал на сером кобыле́?
Я очень уважаю Семена Михайловича и кобылу его, пусть его на ней скачет, и пусть она невредимым выносит его из боев. Я не удивляюсь, отчего кобыла приведена в мужском роде... но если по кобыле не по месту ударение сделать, то кобыла занесет, пожалуй, туда, откуда и Семен Михайлович не выберется».
Эти стихи известны и в других вариациях («по серой выжженной земле...»), но с той же ошибкой в роде животного. Так, один молодой писатель-рабкор привел в своих воспоминаниях присланные в его газету стихи под названием «Красная конница»: «Припоминая путь пройдённый, // В полях, в парадах, в кабале — // Семен Михайлович Буденный // Сидит на верном кобыле...»
Относительно недавно было высказано предположение, что Маяковский стихи о кобыле́, которые, по его свидетельству, сочинил какой-то «начинающий» шестидесятилетний пролетарский поэт, не вычитал из южной газеты, но услышал в якобы популярной в то время народной песне (с подозрительно «анчаровским» зачином):
В степи, под зноем раскаленным,
В сухом, горячем ковыле
Семен Михайлович Буденный
Скакал на рыжей кобыле́.
Семен Михайлович Буденный
Скакал на рыжей кобыле́.
Он был во кожаной тужурке,
Он был во плисовых штанах.
И пел народну песню «Мурку»
Он со слезами на глазах.
И пел народну песню «Мурку»
Он со слезами на глазах.
А в месте том, где эта Мурка
Совсем убитая была —
Была мокра его тужурка,
Навзрыд рыдала кобыла́!
Была мокра его тужурка,
Навзрыд рыдала кобыла́!
Когда промокла вся тужурка
И стали мокрыми штаны
Еще два белых эскадрона
Семен Михалыч порубил.
Еще два белых эскадрона
Семен Михалыч порубил.
В степи, под зноем раскаленным,
В сухом, горячем ковыле
Семен Михайлович Буденный
Скакал на рыжей кобыле́.
Семен Михайлович Буденный
Скакал на рыжей кобыле́...
Песенку эту лет десять назад исполнили в одной популярной телепрограмме, но кажется, что это все-таки чья-то пародия-вариация на шутку Маяковского и рабкоровский фольклор 1920-х годов. Впрочем, очень даже может быть, что Маяковский эту строфу сам и сочинил — то ли чтобы повеселить комсомольских жеребцов (что-то вроде приписывавшейся Буденному грубой армейской гендерной шутки об авторе «Конармии»: «смотря какая бабель»), то ли ради игры с клишированными революционными рифмами (у Николая Асеева в красноармейской песне 1923 года: «С неба полуденного // жара́ не подступи, // конная Буденного // раскинулась в степи»; был еще и плакат времен Гражданской войны с надписью: «Силен бес от полуденный, // Да сильней у нас Буденный»; в свою очередь, Сергей Есенин рифмовал «ветер полуденный» с «удалой Буденный»). А может быть, командующий «кавалерией острот» с рифмами-пиками просто решил посмеяться над популярным «Маршем конников Буденного» с неправильным ударением («Мы — Красная кава́лери́я»), смешав его с хрестоматийными блоковскими образами: «И вечный бой! Покой нам только снится // Сквозь кровь и пыль... // Летит, летит степная кобылица // И мнет ковыль <...> // Покоя нет! Степная кобылица // Несется вскачь!» Или (если бы Маяковский был Набоковым) решил обыграть пушкинскую гендерную метаморфозу в «Зимнем утре»: «Но знаешь: не велеть ли в санки // Кобылку бурую запречь? // Скользя по утреннему снегу, // Друг милый, предадимся бегу // Нетерпеливого коня»? (Благодарим российского филолога Мих. Павловца за указание на эту перекличку.)
А еще вероятнее (извините, что отвлекаемся от кошачьей темы), что это четверостишие, постоянно цитировавшееся Маяковским на выступлениях в качестве примера некачественной продукции молодых авторов, полагавшихся на руководство профессора Георгия Шенгели (архиврага Владимира Владимировича) о том, как правильно писать статьи, фельетоны и стихотворения, представляет собой злую пародию на методологию последнего. Так, в названном трактате 1926 года Шенгели вначале долго рассуждает о стилических различиях между конем, лошадью, мерином и кобылой («мы все знаем, например, слово „конница”; ну, а если бы кто вместо этого слова сказал „лошадница” или „жеребечница”? Вышел бы сущий вздор» и т. д.), а потом предлагает следующую модель для написания стихотворного фельетона:
«Вот начало пушкинского стихотворения „Анчар”:
В пустыне чахлой и скупой,
На почве, зноем раскаленной,
Анчар, как грозный часовой,
Стоит один во всей вселенной...
Предположим, мы хотим пародировать это стихотворение, написав фельетон о свирепом кассире, с которым сладу нет.
Мы пишем:
У кассы чахлой и пустой,
Объятый злобой неизменной,
Кассир как грозный часовой.
Стоит один во всей вселенной».
«Прочитал начинающий автор книжку Шенгели, — вспоминал слова Маяковского современник, — и вот появляется стихотворение о Буденном». После взрыва смеха Маяковский резюмировал басом: «Нельзя в слове „кобыле” делать ударение на последнем слоге и переделывать пол — хорошо, что кобыла книги не читала!» И мрачно усмехался: «Вот к чему приводят эти „руководства”».
Очень похоже, что четверостишие, приводимое Маяковским, издевательски вышито по канве, предложенной «бешеным огурцом» Шенгели (так называли своего агрессивного литературного оппонента задиристые лефовцы в честь южного овоща, стреляющего семенами во все стороны на расстояние двух метров). Причем, с гендерной точки зрения, Маяковский в этом опусе не просто феминизировал коня командарма, но умышленно протащил с помощью безграмотного ударения в «кобыле́» кобеля! (Вспомним вульгарный тест, с помощью которого определяют грамотность собеседника: «настоящий интеллигент должен уметь отличить Гоголя от Гегеля, Гегеля от Бебеля, Бебеля от Бабеля, Бабеля от кабеля и кабеля от кобеля».)
5
Грустно жить на этом свете господам. Лермонтов, как мы знаем, заменил мужской род гейневского одинокого дерева на женский и кардинальным образом извратил смысл стихотворения немецкого поэта. «Любимый небесами» стихотворец и вельможа-крепостник граф Д. И. Хвостов по забывчивости переменил пол длинноухому ослу и превратил его в пространстве одной притчи в ослицу. Пушкин, сев в санки с бурой кобылкой, тотчас же превратил ее в нетерпеливого коня. Сочинитель стихов о Буденном (кто бы он ни был), ударив нагайкой по грамматическому окончанию, своевольно сделал серую кобылу жеребцом той же масти. Но все это отдельные случаи. Гораздо тревожнее тот факт, что целый легион русских переводчиков представил шекспировскую Мурку котом, хотя в русском языке есть и всегда было соответствующее оригиналу слово.
Более того, подрывная по сути дела гендерная политика русских переводчиков порою доходит до совершенно возмутительных форм. Приведем в качестве заключительного примера неуклюжий неопубликованный перевод, сделанный одним из таких авторов, известного английского народного детского стихотворения:
Старая ведьма когда-то жила
В хижине под холмом,
И если она никуда не ушла,
Там и теперь ее дом.
Также в той хижине проживал
Черный, взъерошенный кот.
И если он никуда не сбежал,
То и теперь там живет.
Жил там еще и мышиный народ —
Я видел, друзья его сам, —
И если мышей тех не съел этот кот,
То мыши, поверьте мне, там.
Однажды я в хижину ту заглянул,
Гуляя весной по холмам,
И если б меня этот кот не спугнул,
То, может, остался бы там.
А теперь прочитайте оригинал этого стихотворения, по которому сделан «перевод»:
There was an old woman
Liv’d under a hill,
And if she ben’t gone,
She lives there still.
Как видите, в народном тексте нет ни ведьмы, ни кошки, ни грозного кота, ни мышей, которых он мог (муж. род) съесть. Это все фабрикация, причем скорее злоумышленная (злоумужленная?). Не повторяют ли подсознательно переводчики жестокую средневековую практику охоты на кошек, имитировавшую, как показал американский историк Роберт Дарнтон в «Великой казни серой кошки», охоту на ведьм, а затем гризеток и аристократок?
Вообще мы полагаем, что игры с грамматическим родом и репрезентацией пола в литературных и особенно переводческих практиках опасны и недопустимы без согласия и выбора задействованных лиц или их авторов. (Пользуясь случаем, отметим, что этот постулат мы распространяем и на деятельность Нины Дарузес и Корнея Чуковского, произвольно и, возможно, намеренно изменивших пол киплинговских кошачьих — леопарда Багира и кота, который гулял сам по себе, пока не стал кошкой в русской версии английской сказки.)
Так как больше из нашего рассказа ничего выжать нельзя, закончим его подходящей цитатой из монолога бросающей вызов патриархату и за это оклеветанной леди Макбет в пятой сцене первого акта трагедии, переадресовав ее (цитату) зловратным переводчикам:
Come you spirits,
That tend on mortal thoughts, unsex me here...
(В переводе М. Лозинского: «Слетайтесь, духи // Смертельных мыслей, извратите пол мой...»)
* * *
Примечание переводчика: Гр. Сардински — автор первых трех разделов этого эссе, В. И. Щебень — двух последних. Совместно написанная работа показалась нам интересной и важной по наблюдениям, хотя и несколько не скоординированной по стилистике и выводу (вплетающей, так сказать, в одну телегу загадочную кошку и трепетную кобылу). В итоге и с обоюдного согласия авторов заключительный абзац, замыкающий совместное течение мысли исследователей, был добавлен нами.