В семинаре участвовали:
Алексей Вдовин, доцент школы филологии НИУ ВШЭ
Елена Земскова, доцент школы филологии НИУ ВШЭ
Борис Степанов, ведущий научный сотрудник ИГИТИ НИУ ВШЭ
Ирина Каспэ, старший научный сотрудник лаборатории историко-культурных исследований ШАГИ РАНХИГС
Евгения Вежлян, доцент кафедры Новейшей русской литературы РГГУ
Вежлян: Тема, которая нас собрала, почему-то до сих пор не обсуждалась, как будто бы такой проблемы не существует. Любой, кто преподает социологию литературы в той или иной форме, сталкивается со странными затруднениями, с которыми не сталкивается тот, кто преподает какую-либо другую литературоведческую или социологическую дисциплину. Фактически он преподает то, у чего нет институционального, легитимированного или системного места ни в порядке общих учебных дисциплин, ни даже в научной номенклатуре, потому что не совсем понятно, к какой дисциплине принадлежит эта самая социология литературы. В одной из книг по социологии литературы так и сказано — это странная дисциплина, которая находится в промежуточном пространстве. С одной стороны, это история и теория литературы, с другой — собственно социология. Это падчерица и того, и другого. Социолого-литературные исследования — невидимая территория. Сами социологи часто относятся к социологии литературы скорее равнодушно — для них это одна из возможных сфер применения социологии. Даже у Бориса Дубина был свой специальный интерес к литературе, ее истории и современному литературному процессу, он был скорее исключением.
Каспэ: Я около десяти лет читала факультативный курс в Высшей школе экономики — название со временем менялось, но последний раз он назывался «Литература и читательский опыт». На самом деле, таких сложностей, которые описала Евгения, у меня не возникало: возможно, потому что мне изначально было не принципиально, к какой дисциплине этот курс относится, не стояла острая проблема дисциплинарного самоопределения. Мне интереснее сочетать и смешивать, определять себя именно в междисциплинарном пространстве. Официально эти слова — «социология литературы» — никак в названии курса не фигурировали, но между собой мы с Борисом Степановым [курировавшим программу межфакультетских факультативов] часто так его и называли. Мне хотелось выстроить этот курс, опираясь на школу и оптику, заданную Дубиным и Гудковым, у которых я училась. Для этого взгляда были важны три уровня:
1) представление о том, что литература — социальный институт;
2) понимание того, что литература — форма социальной организации жизни, через которую транслируются определенные нормы и ценности;
3) смысловой уровень, область смыслонаделения, воспроизводства смыслов, мотиваций, etc.
Естественно, это имеет ролевую структуру — любой институт разыгрывается по ролям. Для меня было значимо историческое измерение: когда появляется институт литературы, как это связано с эпохой модерности. Я пыталась показать, что это модерная практика, возникающая одновременно с Новым временем. Позже я включила в этот курс фигуру читателя и через эту призму его выстроила. Мы со студентами начинали с разговора о том, что такое литература вообще, что такое литературный факт, а уже потом вводили фигуру читателя, говоря об истории, антропологии, феноменологии чтения, а также о том, кто транслирует нормы. Таким образом я вводила значимое для курса понятие «интерпретативных инстанций», которые транслируют нормы, и дальше через эти инстанции я вводила значимое для Дубина разделение на «массовое», «элитарное» и «классическое». Я преподносила их как условные категории, как «идеальные типы», которые не существуют в современной литературе. В то же время, это три оси координат, которые связаны с разными нормативно-ценностными системами. Эти три «идеальных типа» ориентируются на разные ценности, в одном случае — образец, в другом — успех у читателя, в третьем — авторство как ценность, новизна как ценность. В каждом из этих случаев интерпретативные инстанции будут разными — литературоведение, критика, коммерческая инфраструктура. Я начинала с классики, переходила к массовой литературе, а заканчивала элитарным. Термин условный, но было принципиально закончить именно этим, потому что те ценности, которые мы приписываем модерному институту литературы, завязаны на авторстве, новаторстве, etc. Дальше я настраивала фокус на разговор о тексте и через термины нарратологии, рецептивной эстетики я говорила о том, как можно анализировать текст так, чтобы он отвечал именно на те вопросы, которые ставит перед собой социология литературы, история культуры, то есть это не литературоведческие и филологические вопросы, речь идет о том, как устроена культура. Последнее занятие было про понятие «реального» в литературе — через феноменологическую социологию, о том, как мы воспринимаем реальность в литературе. Я пыталась поговорить об этом через читательский опыт.
Вежлян: Свидетельства этого опыта — вы искали их в самом тексте? Обращались ли к эмпирике чтения? Как ее анализировали?
Каспэ: Анализ текста и возможность говорить о тексте — конечная точка пути. Чтобы к ней прийти, нужно было проговорить все предыдущее. Про литературное поле, устройство института литературы, его историю. Получалась постепенная фокусировка — от абстрактного к непосредственно читательскому опыту.
Земскова: Получается, за 10 лет на курс записывались совершенно разные люди, с разным дисциплинарным бэкграундом? Это же не была попытка научить филологов по-другому читать?
Каспэ: Я работала с теми, кому было интересно узнать теорию. Это действительно были студенты разных факультетов. Записывались и те, кто уже закончил университет. Но людей с филологическим образованием было довольно много, особенно ближе к концу.
Вежлян: А если на курс приходит человек с филологическим образованием — чего он хочет, какую лакуну пытается заполнить? Почему он приходит и остается?
Каспэ: Аудитория очень разношерстная и разновозрастная. Найти серединный уровень сложности было непросто, как и выяснить, чего именно хочет аудитория. Я просто предлагала другой взгляд на литературу, отличный от того, что они уже знали.
Степанов: У нас с Ириной и Еленой [Земсковой] общий бэкграунд — учеба в Институте европейских культур (Высшая школа европейских культур), где преподавали, в частности, Гудков и Дубин. Это скорее культурологическое образование. Мой опыт связан с чтением курсов по социологии культуры в Институте европейских культур и курса для магистрантов-социологов из Вышки с моей коллегой по ИГИТИ Натальей Самутиной — «Культурные практики (пост)современности в контексте теории модерна». Основанием курса является как раз проект «социологии культуры» Гудкова и Дубина. Я сформулирую это в виде трех тезисов.
1) Социология литературы представлена здесь в контексте социологии культуры. Принципиального конфликта между дисциплинами нет. Чтобы представить этот сюжет социологам и ввести их в проблематику, мы апеллируем к популярным сегодня проектам социологии культуры – вроде проекта Джеффри Александера, говорившего во введении к книге «Исследования социальных смыслов», что культура должна стать центром социологического изучения, для чего нужно использовать опыт литературоведения — от Аристотеля до Фрая и Брукса. Внутри современной социологии, таким образом, есть легитимированное авторитетами место для литературоведческих подходов. Другое дело, что между общими декларациями и использованием конкретных методик возникает разрыв. Те, кого критикуют Александер и его адепты, выстраивая свой проект, в плане эмпирического изучения сделали как раз больше. Бурдье в этом смысле наиболее характерный пример, показательна и Бирмингемская школа (начинавшая в значительной степени с литературоведения). Задача — показать, как общие установки должны порождать эмпирические программы исследования культуры и литературы в частности.
2) Противоречие между подходами социологов и литературоведов якобы в том, что литературоведа интересует уникальная судьба автора и неповторимость текста, а социолога — бесконечная область типического. Литературоведы обращаются к закономерностям, чтобы понять уникальное. Мне кажется, это образ литературоведения уже позавчерашнего дня. Отправной точкой является то, что современное понимание литературы имеет принципиально социологический характер. Наша вступительная лекция к курсу состоит из двух частей: как развивалась программа изучения культуры в социологии, какие формы она может приобрести сегодня; социологически релевантные культурные исследования, в которых мы видим принципиальный момент «социальности», потому что если взять ту же проблематику литературности, то это сюжет, имеющий принципиально социологическое измерение. Это выводит нас на проблему разных типов литературы, на проблему функционирования литературы в разных социальных сферах, на наличие некоторых презумпций у социальной группы интеллектуалов, которые литературу понимают и интерпретируют. Это короткий пример того, что между социологической перспективой и интересными литературоведам проблемами нет принципиальной разницы. Не случайно зашла речь об идеальных типах — массовая, элитарная литература, — вот и появился Вебер. Есть целый ряд образцов исследований, где вообще может не быть никакого социологического инструментария, но которые при том все равно будут социологическими par excellence.
Веберовское наследие имеет значение. В тот момент, когда мы поняли текст как социальное действие (а Вебер понимал социальное действие как наделенное смыслом и обращенное к другому), — с этого момента у нас началась социология, потому что ни одно произведение не создается «как таковое»: оно всегда адресовано кому-то, это ситуация коммуникации.
3) Последний тезис как раз связан с темой компенсации дисциплинарных дефицитов — они есть и у социологов, и у филологов. Функция социологии литературы/культуры в том, что можно назвать развитием социологического/филологического воображения. Задача представления литературы как социального института — увидеть тексты в их «реальном» функционировании, в системе социального взаимодействия. Историко-филологический арсенал — «багаж», которым славится филология, — нужен в конечном счете для понимания этих контекстов. Точно так же у социолога есть определенный дефицит — проблема работы с герменевтическими методиками. Есть навык интерпретации результатов опросов, но нет навыка работы с текстами массовой литературы, чтобы видеть в них воображаемые конструкции как проекции социальных отношений. Анализ массовой литературы — важный фокус нашего курса, это, возможно, чуть ближе социологу. Наша задача — показать филологам в сфере воображаемого институциональные рамки производства литературы, а социологов научить герменевтическим техникам.
Земскова: Мы читаем вдвоем с Алексеем Вдовиным для филологов-бакалавров курс по выбору, который называется «Социология литературы». Говоря о дефицитах и традиционном филологическом образовании, можно представить программу, например, филфака МГУ — это то, от чего все думают, хотя уже рггушный истфиловский проект, как и то, что мы реализуем здесь [в НИУ ВШЭ] в рамках бакалаврской программы, тоже совсем другое. Это представление, что филологов нужно учить одному, культурологов другому, философов третьему, обосновать довольно сложно, но, тем не менее, конвенционально оно именно так и выходит. Факультет гуманитарных наук [НИУ ВШЭ] постепенно, как может, стремится к liberal arts — по составу дисциплин это видно. В нашей бакалаврской программе традиционные курсы — история русской литературы, история литератур Европы и США — все равно являются ядром. Можно, конечно, увидеть стоящие рядом курсы, намного более междисциплинарные, как некоторое покрытие дефицита, попытку предложить студентам другую перспективу. В курсе по социологии литературы мы именно это и делаем. Это обзорный курс — мы рассказываем, какие есть подходы, а потом пытаемся их применить к конкретным сюжетам. Часто подыскиваем примеры их успешного применения к той же истории русской литературы — подхода Бурдье, скажем, или анализа читательской аудитории. Заканчиваем мы уже несколько лет подряд чтением статьи Натальи Самутиной про fanfiction, один раз она и сама приходила с лекцией. Таким образом, мы рассказываем нашим студентам-третьекурсникам, что может быть не только изучение канона, интерпретация текста или комментирование, но можно еще говорить о читателе — читателях разных социальных групп и том, как по-разному они реагируют на текст. Один из бонусов нашего курса — можно привлечь и себя-читателя, это для филолога-литературоведа на третьем курсе еще не ясно (то, что собственный читательский опыт тоже может иметь отношение к науке). Ближе к концу курса, когда дело доходит до разнообразных фэндомов, это начинает работать. Мы провели в этом году курс уже четвертый раз, скоро будет и пятый, и видно, как аудитория меняется: если первый набор не очень понимал, что сказать про фанфикшн — это не то, о чем конвенционально принято говорить в академии, то в этом году студентов было не остановить. Это может быть связано как с тем, что пришло новое поколение студентов, так и с тем, что наш курс действительно помогает иначе воспринимать литературу.
Вдовин: Когда мы готовились к этому курсу пять лет назад, мы попробовали посмотреть, что существует в поле, — наткнулись на курс Ирины Каспэ, увидели, что в России ассортимент похожих курсов небольшой. Однако оказалось, что и в американских, и в европейских университетах нет курсов именно с таким названием — «социология литературы», по крайней мере сейчас. Сейчас скорее выпадет что-то вроде postcolonial studies — понятно, что социология литературы там тоже есть, но она иначе упакована. Мы все же решили назвать наш курс именно так. Если говорить о его целях, то важно, что, говоря о литературе во всех аспектах — от производства до потребления, мы все время пытаемся проблематизировать канон (во всех смыслах этого слова). Канон как институт классики, канон интерпретативный, институт комментирования в этом контексте. Каждая тема, взятая нами, нацелена на то, чтобы сдвинуть те представления, с которыми студенты приходят на филологическую программу после школы, дать им новые инструменты и оптику, помогающие видеть разные стороны литературного процесса.