Слово на заборе
Наша тема требует легкого теоретического введения, с него и начнем.
Современного человека сложно удивить языковыми играми любой сложности. И речь даже не о постструктуралистских построениях или интеллектуальных перверсиях начала XXI века — от акционизма до постиронии. Мы давно живем в тексте и ежеминутно превращаем самих себя в часть текста, когда отправляем очередное фото в Инстаграм или обновляем заставку в Фейсбуке. Такая ситуация сложилась благодаря массовому распространению возможности взаимодействовать с символами и знаками, которые и формируют текст. Сам по себе текст обладает большим скрытым потенциалом свободы — им пользуются сегодня, им пользовались, как мы вскоре увидим, и в царской России даже среди самой малограмотной и забитой части населения — крестьянства.
Откуда же берется этот освобождающий потенциал? Поль Рикер указывал, что письменный текст отличается от устной речи своей статичностью. При этом и то, и другое можно интерпретировать. Устная речь связана с личностью, временем, местом и интонациями говорящего, которые открывают дополнительные возможности для толкования. С письменным текстом таких возможностей на первый взгляд меньше: от жестко заданной, неотменимой последовательности символов никуда не деться.
Но человек и тут нашел лазейку — научились находить за любым отдельно взятым символом бездны смыслов, которые могут весьма отличаться от того, «что хотел сказать автор». Раздели текст на составляющие и экспериментируй, сколько захочешь. Это чем-то напоминает мудрость о заборе и написанном на нем слове, которое при этом отнюдь не означает, что там лежат дрова. Письменные культуры давно осознали саму возможность и подрывные перспективы подобных экспериментов. Поэтому на страже смыслов выставлены социальные институты, которые могут переписывать слово на заборе либо заменять дрова на что-то другое, в зависимости от ситуации.
Интересное творится на стыке письменной и устной культур. С 1980-х современные антропологи вслед за Брайном Стоком называют это «текстуальным сообществом» (textual community). В общих чертах, «текстуальное сообщество» можно охарактеризовать как группу безграмотных либо малограмотных людей, для которых текст (прежде всего, книга) является непреложным авторитетом. Конечно, речь идет, в первую очередь, о религиозных сообществах, которые выстраиваются вокруг авторитета священных текстов. Поэтому наш дальнейший разговор пойдет о своеобразных «прозрениях» внутри поля религии. На страже «правильного» и «канонического» понимания текстов здесь стоит профессиональная каста грамотных служителей, присвоившая себе религиозный капитал. Он выражается в практически исключительном праве владеть текстами и создавать их толкование.
Что же произойдет, если текстуальное сообщество потеряет этих надсмотрщиков за смыслом? Я склонен довериться Пьеру Бурдье, который считал, что рано или поздно на место прежних властителей дум придут новые. Однако это длительный процесс, и пока новая прослойка стяжателей религиозного капитала не сформировалась, процессы энтропии способны порождать взрывоопасные формы герменевтики.
Спасение — дело самостоятельное
Вернемся к крестьянству. Вопреки стереотипу, сто или двести лет назад далеко не все русские мужики дружно исповедовали православие государственного образца. В XIX веке чиновник и писатель Павел Мельников-Печерский насчитывал в России около 10 миллионов «раскольников» [здесь и далее в соответствии с нормами современной исследовательской литературы я использую написание в кавычках, поскольку само именование «раскольники» является пейоративом и в том числе используется самими старообрядцами в отношении РПЦ. — Прим. автора]. Под это определение подходили совершенно различные русские религиозные нонконформисты, от более традиционных старообрядцев до диковинных радикалов, вроде скопцов. Во многом именно книга и свободный доступ к священным текстам произвели своеобразный переворот в крестьянской среде, стимулировав развитие альтернативных религиозных течений. Как происходил этот процесс в XVII–XIX веках мне бы и хотелось рассказать. И прежде всего речь пойдет о старообрядцах и сектантах, отличившихся особенным стремлением к смещению смысловых акцентов в религиозном дискурсе — едва ли не единственном, доступном в тот период основной части населения России.
Начало русскому разномыслию положил церковный раскол XVII века. Именно тогда в народную среду впервые хлынула ощутимая и не контролируемая церковью волна книг и текстов. Раскол дал русским мужикам стимул к экзегетическим экспериментам, которые на первых порах освобождали сообщество «раскольников» от оков догматизма официально-церковной мысли.
Напомним, что сам раскол спровоцировали реформы патриарха Никона, изменившие древние русские богослужебные тексты и обряды. Реформы проводились во многом с оглядкой на политическую конъюнктуру. Параллельно шло присоединение к России левобережной Украины, а там среди православных были приняты обряды греческой церкви, которые к тому времени сильно отличались от древних русских. Чтобы привести все к единообразию, Никон стал реформировать церковь по новому греческому образцу. На первый взгляд, изменения были малозначительны и сводились к тому, как складывать пальцы во время совершения крестного знамения или писать имя Христа — Исус или Иисус. Однако они вылились в куда более серьезные последствия.
Позже историки-народники, а вслед за ними некоторые ранние советские деятели будут считать, что движение «раскольников» в России — это нечто вроде религиозных крестьянских войн в Германии, а старообрядческие общины — аналоги анабаптистской коммуны Мюнстера. Конечно, такой подход был сильным упрощением в духе эпохи хождения в народ 1870-х и «сектантских» экспериментов первых лет советской власти. Тем не менее основная масса «раскольников» принадлежала к числу низшего духовенства и мирян. Церковные иерархи, которых вождь староверов протопоп Аввакум обвинял в пристрастии к обильным яствам, сладким водкам и блудливым «черницам-воровкам», не слишком торопились идти на костер за старую веру. Среди епископата и боярства лишь единицы открыто выступили против реформ. То, что можно назвать теоретическим обоснованием «церковной противности», формировали интеллектуально одаренные «низы» церкви.
Спустя половину столетия после начала раскола старообрядцы (так теперь называют противников реформ) столкнулись с большой проблемой — в их среде практически закончились попы старого, дониконовского поставления. Именно их «раскольники» считали единственно истинными. Для человека того времени священник был не только требоисполнителем, но и единственным легитимным транслятором священных текстов. Что делать в такой ситуации? Консервативные в быту и обрядах староверы ответили на этот вызов обстоятельств довольно нетрадиционно: если новым попам доверия нет, то миряне сами должны взять в руки книгу и самостоятельно ориентироваться в деле спасения души только на священные тексты старых писаний. С тех пор книга прочно поселилась не только в монастырских кельях и боярских палатах, но и в курных избах русских крестьян. Старообрядческие начетчики, которые в большинстве были выходцами из крестьян, обучали своих единоверцев грамоте. Это и привело к самому главному повороту в понимании письменных текстов, о котором и пойдет речь далее.
Аллилуия, аллилуия vs Аллилуия, аллилуия, аллилуия
Перипетии старообрядческого народного богословия в историческом аспекте довольно подробно описаны в трудах Н. С. Гурьяновой и А. И. Мальцева. Но попробуем взглянуть на проблему с общих культурологических позиций. Каким образом «раскольники» XVII века объясняли неприятие реформ?
Они шли по пути озвученного мною ранее метода интерпретации отдельных символов и понятий, расчленяя единый текст на отдельные составляющие и прорабатывая каждую из них. Нечто подобное нам известно на примере средневековой схоластики или античных софистов.
Например, «еретики-никониане» читают «аллилуия, аллилуия, аллилуия, слава тебе, Боже», вместо прежней двукратной «аллилуии». Книжники того времени полагали, что термин «аллилуия» значит «слава Богу». Следовательно, новообрядцы произносят хвалу Богу четыре раза, вместо трех, тем самым нарушая тринитарный догмат. Таких примеров придирчивой критики и интерпретации было огромное количество, но все они работали на освобождение от диктата смыслов официальной церкви, взявшей курс на реформы культа.
Лишенные опеки института церкви, старые «благонадежные» книги в руках крестьян стали обильно выдавать странные и необычные для того времени тезисы. Первым делом с помощью хитроумной экзегезы доморощенных богословов на свалку была отправлена церковная иерархия. Старообрядческий писатель конца XVII — начала XVIII века Феодосий Васильев (бывший церковный дьячок) утверждал, что в лице государственной церкви воцарился антихрист, ее таинства недействительны, а священники — «волки в овечьей шкуре». Он с единомышленниками провозгласил приход конца света, во время которого церковь и священная иерархия перестала существовать в видимой форме. Это было предсказано в «Апокалипсисе» Иоанна Богослова и библейской Книге пророка Даниила.
В это же время ему вторил другой видный автор, Андрей Денисов, происходивший из обнищавшего дворянского рода. Он утверждал, что во времена, когда церковная иерархия перестала существовать, таинства крещения и покаяния могут совершать миряне. Все эти тезисы обосновывались скрупулезно подобранными цитатами из книг, изданных либо переписанных до никоновской реформы. Впрочем, Андрей Денисов не чурался и литературой, изданной самими «слугами антихриста» и «еретиками-никонианами». Например, чтобы обосновать тезис об исчезновении вместе со священством таинства евхаристии (что является нонсенсом даже для радикальных протестантов), он использовал идею о «духовном причастии», высказанную в новообрядческой брошюре «Поучение о семи сакраментах».
Вероятно, здесь работал принцип традиционного пиетета к печатному слову: не принималась только та часть текста, которая противоречила изначальной позиции полемиста. Если же отдельные фрагменты издания подтверждали мысли автора, это было дополнительным доказательством его правоты, независимо от авторства, времени и места издания. Этот принцип развивали начётчики и в дальнейшем. В XIX веке для доказательства своей правоты они использовали все что угодно — от сочинений светских историков и философов до газетных передовиц.
Своеобразный текстуальный бриколаж практикуется некоторыми современными направлениями старообрядчества. Например, представители часовенного согласия цитируют в своих сочинениях «Сторожевую башню» (иеговистское издание), романы «В лесах» и «На горах» упоминавшегося Мельникова-Печерского и т. д. В начале XX века в частных старообрядческих типографиях перепечатывались выдержки из «Нивы», «Русского вестника» и другой дореволюционной периодики. Набранные церковнославянской азбукой газетные публикации призваны были доказать, что не за горами конец света.
Фото П. И. Мельникова работы А. О. Карелина
commons.wikimedia.org
Государство — погремушка сатаны
Но вернемся в XVII век. Конечно, изначально новоявленные творцы и толкователи священных текстов были хоть и захудалыми, но все же выходцами из грамотных сословий — мелкого духовенства и дворянства. Однако за ними следовали достаточно большие массы крестьянского населения. Для текстуального сообщества, которым являлись толпы неграмотных крестьян, было важно, что все, даже столь радикальные мысли, высказывались вождями «раскола» с опорой на книги. Сами крестьяне-староверы стремились к овладению грамотой, начали переписывать книги и достаточно произвольно их толковать. Известный историк Николай Костомаров писал, что «раскольник любит мыслить, спорить», а поэтому грамотность среди старообрядцев, хоть и не в сильной степени, все же превышала аналогичные показатели у новообрядческого населения.
Неудивительно, что вслед за церковной иерархией крестьянские богословы достаточно скоро решили избавиться от опеки царя. Наиболее последовательно и радикально мысль о том, что современное им государство является очередной погремушкой сатаны, утверждали старообрядцы-странники. Их направление не отличалось многочисленностью, но зато оставило в истории русской крестьянской литературы заметный след. Предводитель странников, бывший солдат инок Евфимий, живший во второй половине XVIII века, утверждал, что со времен «Духовного регламента» 1721 года российский император, ставший теперь главой церкви, является антихристом, поэтому подчиняться ему нельзя. С точки зрения старца, антихрист — это не отдельное лицо, а дух заблуждения, и все сказанное о нем в «Откровении Иоанна Богослова» следует понимать иносказательно, или «духовно». Евфимий отрицал деление на сословия, подати, государственные ревизии, службу в армии, его последователи считали грехом иметь паспорта, а двуглавого орла считали «печатью антихриста». Все это также основывалось на толковании «Апокалипсиса». Радикальные взгляды обрекали странников на подпольную маргинальную жизнь, отчего они и получили свое название.
Более многочисленные старообрядческие направления, такие как федосеевцы и филипповцы, также считали, что царь — это если и не антихрист, то уж точно его слуга. Следовательно, молиться за него нельзя. Напомню, что царская власть в традиционном понимании является непременной частью вертикали «Бог на небе — царь на земле». Однако староверческие книжники в толкованиях библейских текстов делали акцент на том, что антихрист тоже будет царем. Царями были «богомерзкие» гонители христиан Нерон и Диоклетиан, хорошо известные крестьянам по житиям различных мучеников. Поэтому не все цари одинаково хороши.
Казалось бы, это очевидная для современного человека мысль. Однако в обществе с тяжеловесными и жесткими традиционными институтами власти эта мысль осознается на практике далеко не всеми. Любое двоякое толкование термина, которому официальный дискурс придает положительные коннотации, уже является предпосылкой к сомнению и балансирует на грани «мысленной измены». Не случайно, например, в 1930-е годы можно было смело рассчитывать на десять лет за рассказанный не вовремя анекдот про «вождя народов» Сталина, в котором наивная маленькая девочка спрашивает родителей: «А разве вожди бывают не только у дикарей?». А теперь представьте себе, насколько мысль об относительности самого термина «царь» была новой для патриархального русского крестьянства XVIII века.
Именно своеобразная смысловая деконструкция многих терминов, спор о понятиях заложили в крестьянских головах мину замедленного действия, механизм которой работал на разрушение государствообразующих институтов Российской империи. Это касалось даже более умеренных староверческих толков. Например, жители Выговской старообрядческой обители, опасаясь преследований, все же стали упоминать царя в своих молитвах. Оправдываясь перед более последовательными собратьями-федосеевцами, отрицавшими такое моление, они доказывали, что под терминами «благочестивейший» и «самодержавнейший» понимают вовсе не то, что от них ожидают власти. «Благочестие», по выговцам, вовсе не означает «православие», а «самодержавие» вообще не содержит оценочного суждения. «Самодержец» может быть и еретиком, и тираном. Так что, молясь за «самодержавнейшего» монарха, жители Выговской пустыни лишь констатировали факт того, что он стоит у руля государства. Таким образом, эти термины лишались присущей им в традиционном мышлении сакральности.
В конечном итоге благодаря тому, что между книгой и простым человеком пала преграда посредников, церковный догматизм постепенно стал расползаться по швам. Долго так продолжаться не могло. Уже в XVII столетии у старообрядцев появились свои институты, присваивающие религиозный капитал. Это были различные наставники, монахи, «книжники» и «книжницы», наконец, у части старообрядцев даже появилась своя иерархия и попы. Однако дух книжной вольности все еще долго витал среди последователей старой веры. Во-первых, критерием доверия духовному лицу становилось знание «святых книг», а не просто звание священника и назначение сверху. (Кстати, уже в XVII веке в спектр почитаемых староверами текстов вошли не только известные дореформенные тексты, но и вымышленные самими староверами, например, «Деяния Опоньского собора», различные апокрифы и т. д. Правда, стоит сказать, что признавались эти тексты не всеми старообрядцами). Во-вторых, в случае если два грамотея-начетчика не могли ужиться в одной общине, кто-то из них мог создать свою. Обычно разделения на разные толки в старообрядчестве трактуют, как признак разложения. На самом деле мне видится в этом зерно «культуры разногласий», как в свое время отзывался о протестантских сектах Серж Московичи.
Правда, в отличие от первых протестантов, «золотой век» христианства староверы видели не в сильно мифологизированных «апостольских временах», а в более конкретном периоде, предшествовавшем расколу. Поэтому они считали первоочередной задачей сохранение той формы христианства, которая была известна Московской Руси. Все «эксперименты» с догматикой крутились у старообрядцев вокруг этой задачи. Понятно, что такой подход подразумевает большую консервативность.
Новая строгость вместо экспериментов
Окончательно старообрядческие церковные институты устоялись лишь в XIX веке. Они и уберегли старообрядческое движение от дальнейшей радикализации и «заморозили» любую восприимчивость к новым взрывоопасным политическим идеям. Несмотря на то, что начиная с Герцена и заканчивая современным публицистом Пыжиковым в «раскольниках» видели потенциальных или действительных революционеров, их роль в революциях я бы не назвал слишком значительной. В XX столетии массовые споры о вере уступили место политическим дискуссиям, а задача выживания в сталинском союзе или Второй мировой вообще задвинула на задний план вопросы о том, как правильно писать имя Христа и сколько раз произносить «аллилуия». Все это было полностью отдано на откуп старообрядческим попам и наставникам.
Впрочем, так было не везде. До сих пор среди большой части сибирских и зарубежных старообрядцев кипят религиозные дискуссии с опорой на священные тексты. Наряду с общими вопросами, например, можно ли считать антихриста человеком или неким духом отступничества («духовный антихрист» инока Евфимия), иногда встречаются и курьезные частности. Относительно недавно появились споры среди зарубежного сообщества часовенного согласия, как именно складывать те самые два перста в крестном знамении. Казалось бы, вариантов немного, но, как выяснилось, они все же есть.
Продолжая антропологический экскурс можно напомнить, что своеобразной нитью, стягивающей рискующую всякий раз развалиться на куски социальную реальность, являются практики. Преклонение «раскольников» перед книгой породило массу занятных практик в старообрядческой среде. На пике своей активности в XVIII–XIX веках староверы любили различные диспуты. Спорили они друг с другом, с миссионерами государственной церкви и другими сектами. И здесь для неграмотной в своем большинстве массы ключевым был опять же авторитет книги.
Известна история попа-миссионера, присланного в «раскольничье» село для пропаганды среди «заблудших» и склонных к ним православных. Священник, мысливший категориями бурсы, каждую литургию в церкви завершал проповедями, приправленными богатым семинарским красноречием. Однако все его старания не имели ровно никакого эффекта. Когда он решил окольными путями узнать, что не так, выяснилось следующее: прихожане не доверяли попу потому, что он говорил проповеди на память, не подглядывая в книгу. Для крестьян это означало, что посланец церкви городит отсебятину вместо «словес божьих».
Напротив, у старообрядцев существовала практика чтения «святых книг» вслух, то есть производился своеобразный перевод письменного текста в устный. Этим подчеркивалось, что человек лишь транслирует то, что было сказано святыми отцами, не добавляя ничего от себя. Тем не менее такая практика позволяла придать обезличенному тексту индивидуальную окраску, ведь читать и произносить слова можно с разной интонацией в разных контекстах, что будет сильно влиять на смысл произнесенного. Неслучайно церковное начальство боялось подобного рода чтений вслух среди собственной паствы и полагало, что они должны проходить только под руководством священника. Дореволюционные постановления Синода пестрят запретами не только на чтение, но даже на совершение коллективной молитвы православными в часовнях без участия попов.
Враждебность церковных институтов к любого рода самостоятельным попыткам взаимодействия с текстом, которые были распространены в среде «раскольников», показывает следующий пример. Один старообрядец, начитавшись книг, решил присоединиться к государственной церкви. Заложенная сообществом практика дискуссий подвигла его к тому, чтобы начать проповедь среди своих бывших собратьев и обратить их в государственную православную веру. Однако синодальное начальство запретило ему проповедовать — ведь он мирянин, следовательно, не имеет права транслировать и интерпретировать священные тексты.
Важнейшей практикой является ритуал, проводящий черту между священным и обыденным. Чтение в старообрядческой среде было обставлено, как подлинное соприкосновение с Богом. Складывается впечатление, что сама старопечатная (то есть напечатанная до реформ Никона) книга была устроена таким образом, чтобы формировать непроизвольное почтение к себе. Возможно, это тот случай, когда «вещь дала сдачи», причем этот фидбэк отозвался целым рядом запретов и предписаний, которыми старообрядцы так напоминают ортодоксальных иудеев.
Например, перед тем, как взять священную книгу, старовер должен обязательно вымыть руки. Держать книгу на коленях недопустимо — в крайнем случае под нее нужно постелить полотенце или молитвенный коврик. Во время чтения священных текстов нельзя стучать пальцами по столу, жевать, зевать и т. д. Нельзя оставлять книгу открытой. Более того, старообрядческие книги в большинстве создавались с застежками, и тот, кто не закрыл их, рискует попасть в немилость у высших сил. Чтобы защитить драгоценную книгу от «поганой» мирской грязи, в некоторых регионах для нее шьются специальные «рубашки». Подобные мешки, в которые одевается книга, мне довелось видеть у уральских староверов. Таким драконовским правилам обращения с печатной продукцией позавидовала бы любая библиотека старого образца.
Все вышеперечисленное возникло в старообрядческой среде не случайно. Практики общения с книгой как материальным объектом — это своего рода продолжение текста, который эта книга содержит. Ведь даже после вторжения письменного текста в крестьянскую среду в XVII–XVIII веках абсолютное большинство «раскольников» оставалось неграмотным. Неудивительно, что практики смелой экзегезы и полемики были достоянием меньшинства, которое и сформировало церковные институты существующих ныне старообрядческих направлений, де-факто превратившись в прежних попов и иерархов. Большинству оставалось лишь ритуальное почитание книги, в котором выражается абсолютное доверие тому, что в ней написано и что толкуется грамотными батюшками. Вновь сообщество разделилось на «учащих» и «учимых».
Совсем иначе сложилась судьба более смелых экспериментов с текстами, начавшихся после своеобразной второй волны нисхождения книги в народ. Я имею в виду первое действительно массовое по тем временам издание Библии в 1751 году (его принято называть «Елизаветинской Библией»), которое стимулировало развитие в Российской империи так называемого рационалистического сектантства. Но об этом я расскажу в следующий раз.
Иллюстрации: Евгения Белякова