Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
1. Боян сказитель, внук Велесов
«Слово о полку Игореве» ― первое по времени создания древнерусское произведение, которое можно назвать литературным в узком смысле слова. В этом памятнике обнаруживается привычное для нас сочетание эпического и лирического пластов. С одной стороны, это повествование о злосчастном Игоревом походе, с другой ― авторские отступления, проникнутые тревогой за главного героя, его родичей и их войско; обращения к русским князьям, полные желания отомстить победителям половцам «за раны Игоревы» и призывающие «закрыть Полю ворота» на Русь; возглашения славы и здравицы князьям ― участникам вторжения в дикую Степь. Имеются здесь и эмоционально окрашенные пейзажи, сопровождающие описания событий, и плач-моление Игоревой супруги Ярославны. Сочетание эпоса и лирики отдаленно напоминает поэмы XIX века ― например, принадлежащие А. С. Пушкину и М. Ю. Лермонтову. Несомненно сходство с героическими поэмами, от древнегреческой «Илиады» Гомера до старофранцузской «Песни о Роланде». Неслучайно первые издатели поэмы архивист А. Ф. Малиновский, историк Н. Н. Бантыш-Каменский и граф А. И. Мусин-Пушкин, владелец позднее погибшей в московском пожаре 1812 года рукописи, публикуя «Слово...» в 1800 году, назвали его «ироической песнью», то есть героической поэмой. Принадлежность этого памятника к литературе, к «изящной словесности», и его несхожесть с другими древнерусскими произведениями выразительно описал А. С. Пушкин: «...„Слово о полку Игореве“ возвышается уединенным памятником в пустыне нашей древней словесности». Довольно давно было высказано предположение, что это произведение создано не в Древней Руси, но является мистификацией конца XVIII века. Лингвистические аргументы, впрочем, свидетельствуют скорее против этой гипотезы.
Казалось бы, в случае «Слова...» никаких особенных проблем с пониманием у современного читателя быть не должно, ведь оно ближе к нашим литературным представлениям и вкусам, чем жития, летописи или проповеди. Увы, дело обстоит с точностью до наоборот. Памятники древнерусской словесности, как правило, интерпретируются достаточно просто: надо лишь подобрать к ним ключ, который можно найти в церковной традиции, в первую очередь в библейской. Совсем не то происходит со «Словом...», которое на эти памятники непохоже, но и его сходство с собственно литературными произведениями, например с поэмами Нового времени, обманчивое. Где искать ключ, не очень ясно. К тому же текст «песни» об Игоревом походе, дошедший до нас в двух почти тождественных вариантах (в рукописной копии, снятой в середине 1790-х годов для императрицы Екатерины II, и в издании 1800 года) полон ошибок и неверных прочтений. Одни возникли за века бытования произведения в Древней Руси: памятник, созданный, вероятно, в конце XII века, был обнаружен на исходе XVIII столетия в списке, по-видимому, относящемуся к XVI веку, другие — из-за неверного прочтения текста при изготовлении копии и печатного издания, третьи — из-за неправильного разделения текста на слова (в древнерусских рукописях пробелов между словами не было). Отдельные неправильные прочтения и описки исправляются очень просто. Но во многих случаях исправления делаются учеными по-разному, а в трех местах текст испорчен настолько, что никаким убедительным толкованиям и исправлениям не поддается. Кроме того, памятник содержит немало уникальных, единожды употребленных слов, непонятно что означающих: что такое «канина» (или «Канина», имя собственное), «харалуг», «деремела» или «хинова»? Что это за «Дудутки», от которых «скакнул» к реке Немиге воинственный и неуемный полоцкий князь Всеслав? Об этом Всеславе, возможно наделенном в «повести» о князе Игоре чертами чародея, сказано: «обѣсися синѣ мьглѣ». Что же с ним произошло: он повис на облаке, им овладел бес?
Во многих же случаях языковое значение слов понятно, но неясен их смысл в конкретном контексте. Особенно обескураживают имена языческих богов, представленных в произведении как прародители, деды: сказитель Боян назван «Велесовым внуком», то ли русичи (собирательно), то ли один князь Игорь ― «Даждьбожим внуком», ветры ― «Стрибожьими внуками». «Слово...» было создано спустя двести лет после Крещения Руси, в дошедшем до нас виде это не запись какой-либо устно сложенной песни, а книжный памятник, в котором есть отсылки к Священному Писанию. Язычником автор произведения точно не был, верить в эти божества не мог. Но и в качестве метафор имена Велеса, Даждьбога или Стрибога он использовать не мог тоже: подобных примеров в древнерусской словесности не имеется. В Древней Руси языческие боги считались масками бесов, а не культурными символами. Правда, в средневековой восточнославянской книжности встречаются несколько примеров трактовки этих богов как прославленных героев, обожествленных невеждами. В таком случае, по мнению автора, Боян — действительно потомок Велеса, а Игорь ― Даждьбога. Правда, во всех известных нам древнерусских источниках прародителем русских князей называется варяг Рюрик, а не Даждьбог, да и Стрибог никак не мог быть в буквальном смысле прародителем, «дедом» ветров. Общепризнанного и убедительного объяснения этот казус не имеет. Мало того, в «Слове...» встречаются несомненные христианские элементы: например, русские князья воюют на стороне христиан против язычников половцев, именуемых «погаными», то есть язычниками. Иногда эту древнерусскую «повесть» даже пытаются трактовать как своеобразную притчу на мотив о небогоугодном походе и находят для нее прообраз в Ветхом Завете ― рассказ о выступлении царя Израиля Ахава и царя Иудеи Иосафата против сирийского властителя, закончившийся их полным разгромом (3 Книга Царств, глава 22): толкование сомнительное, но само его появление свидетельствует о загадочности памятника, о «темноте» его смысла.
Имеются в «Слове...» и другие обескураживающие фрагменты. К князю Ярославу Галицкому, отцу Игоревой жены, автор обращается с призывом «стрелять» половецкого хана Кончака, чьим пленником после поражения стал Игорь. Это именно обращение автора, а не часть речи («златого слова») киевского правителя Святослава, которая находится в тексте чуть раньше: Ярослав дважды именуется «господином» («господине» ― звательная форма), но так старший, считавшийся главным киевский властитель обращаться к другому князю не мог. Ярослав Галицкий умер в 1187 году. А ближе к концу произведения в иносказательной форме сообщается о возвращении из половецкого плена Игорева сына Владимира («соколенка») с молодой женой ― дочерью хана Кончака (с «красной девицей»). Из Киевской летописи известно, что Игоревич получил свободу в 1188 году. Получается, что автор «Слова...», об этом событии знавший, обращался к уже покойному отцу Ярославны, когда взывал отомстить «за раны Игоревы».
До конца непонятен смысл противопоставления автором своего произведения песням сказителя Бояна, жившего, судя по всему, во второй половине XI столетия. Неясно, указывает ли создатель «Слова...» на отличие своего стиля от выспренней манеры, в которой повествовал о славных подвигах князей Боян, или же перед нами антитеза рассказа о горестном событии настоящего и повествований о победах прошлых времен.
Боян. В. М. Васнецов, 1910
2. «Пѣти слава Игорю Святъславлича»
Но главный камень преткновения ― отношение автора к своему герою. Исследователи «песни» определяли то, как оценивал Игоря создатель «Слова...», по-разному, порой диаметрально противоположным образом. Произведение называли суровым обличением князя, бездумно, в жажде славы совершившего самочинный поход, погубившего войско и разбудившего дремавшее в половецких степях зло. Но называли и панегириком, похвалой смелому новгород-северскому правителю. Примеры отрицательной оценки Игоря в «песни» действительно встречаются. Во время солнечного затмения он заявляет дружинникам: «Луцежъ бы потяту быти, неже полонену быти» («лучше убитым быть, чем полоненным быть»), а сам попадает в плен, что считалось позорным и для воина, и для полководца. Игоря Святославича за понесенное поражение осуждают окрестные народы: «Ту Нѣмци и Венедици, ту Греци и Морава поютъ славу Святъславлю, кають князя Игоря, иже погрузи жиръ во днѣ Каялы рѣкы Половецкїя, рускаго злата насыпаша» («Тут немцы и венецианцы, тут греки и чехи поют славу Святославу, корят [или: жалеют] князя Игоря, который погрузил богатство на дно Каялы, реки половецкой, русское золото насыпал»). Правда, это «внешняя» точка зрения, мнение иноземцев. Кроме того, поскольку глагол «каяти» в языке Древней Руси означал не только «укорять, винить», но и «жалеть», в отношении иноземцев к Игорю может выражаться не осуждение, а сострадание. Зато Игоря и его брата Всеволода несомненно упрекает Святослав Киевский: «О моя сыновчя Игорю и Всеволоде! рано еста начала Половецкую землю мечи цвѣлити, а себѣ славы искати. Нъ нечестно одолѣсте: нечестно бо кровь поганую пролїясте. Ваю храбрая сердца въ жестоцемъ харалузѣ скована, а въ буести закалена. Се ли створисте моей сребреней сѣдинѣ!» («О мои дети [буквально: племянники, слово употреблено как указание на зависимое положение Игоря и его брата Всеволода; в действительности предводители похода были двоюродными братьями Святослава]! Рано начали вы Половецкую землю мечами мучить, а для себя славы искать. Но без чести вы одолели, без чести ведь кровь языческую пролили. Ваши храбрые сердца из твердого булата выкованы и в храбрости закалены. Что же сотворили вы моей серебряной седине!»). Не очень ясно, почему Святослав говорит об одолении половцев Игорем и Всеволодом, — возможно, он подразумевает победу русичей, одержанную в первом сражении за день до начала горестной битвы.
Но в «Слове...» представлено и совсем иное отношение к герою произведения и его родне. О потомках воинственного князя Олега Святославича Игоре и его родичах сказано: «Олговичи храбрыи Князи доспѣли на брань» («Ольговичи, храбрые князья, поспели на брань»). Бежавшего из плена Игоря величает олицетворенная приграничная река Донец. Главный герой «Слова...» метафорически назван головой Русской земли: «тяжко ти головы, кромѣ плечю; зло ти тѣлу, кромѣ головы, Руской земли безъ Игоря» («Тяжко голове без плеч, беда телу без головы ― Русской земле без Игоря»). Вернувшийся из плена Игорь уподоблен солнцу: «Солнце свѣтится на небесѣ, Игорь Князь въ Руской земли» («Солнце светится на небе ― Игорь-князь в Русской земле»). А в финале автор произносит славословие и здравицу князьям, воюющим за христиан против язычников половцев: «Пѣти слава Игорю Святъславлича. Буй туру Всеволодѣ, Владiмиру Игоревичу. Здрави Князи и дружина, побарая за христьяны на поганыя плъкы. Княземъ слава а дружинѣ Аминь» («Петь: „Слава Игорю Святославичу, Буй туру [Ярому быку] Всеволоду, Владимиру Игоревичу!“ Здравы будьте, князья и дружина, борясь за христиан против полков язычников! Князьям слава и дружине! Аминь»). Пунктуационные знаки в переводе можно расставить несколько иначе, да и сам перевод может быть немного другим.
Автор, несомненно, обращается к аудитории, хорошо знавшей прошлое Руси. В сравнении с не раз упомянутым в «Слове...» дедом Олегом Святославичем, который первым из Рюриковичей вступил в союз с половцами и привел их на Русь, Игорь, отправляющийся в поход против степняков, выигрывает. Причем если дед шел на Русь из далекого Тмутороканя (города на месте нынешней Тамани), где княжил, то внук, движущийся в обратном направлении, намеревался, по словам бояр киевского князя Святослава, отвоевать дедово княжение. Это скорее гипербола, а не отражение реальных устремлений князя: едва ли он намеревался пройти с не очень большим войском через всю Степь и отвоевать Тмуторокань (к тому же тогда этот город, по-видимому, принадлежал не половцам, а Византии). Что же касается Олега, то он воевал за отцовский престол с узурпировавшими его дядей Всеволодом и сыном Всеволода Владимиром Мономахом. Его прозвание в «Слове...» «Гориславич» означает, вероятно, не только «принесший много горя», но и «претерпевший много горя», и «горящий славой». Олег «Гориславич» ― персонаж не отрицательный, а трагический.
Игорь представлен в «Слове...» храбрым, но самонадеянным князем. Отношение к нему отчасти подобно трактовке главного героя в средневековой французской «Песни о Роланде»: Роланд также повинен в грехе гордыни, из-за чего гибнет его отряд. Но вместе с тем он мужественный воин, достойный высочайшей похвалы. Такая неоднозначная оценка для древнерусской словесности нехарактерна, но все же иногда встречается — в случаях отражения точки зрения, свойственной эпической традиции. Самый выразительный пример ― воинственный и храбрый Святослав Игоревич. В современной популярной литературе он предстает героем, полководцем, которым должны гордиться потомки. И такой взгляд, кажется, усвоен массовым сознанием. Между тем его образ в «Повести временных лет» намного сложнее. Да, киевский князь открыто говорил окрестным народам и властителям перед тем, как напасть на них: «Иду на вас». Да, он, согласно летописцу, оказавшись перед лицом десятикратно превосходящего византийского войска, ободрял своих ратников смелой речью: «Уже нам некуда деться, волею или неволею ― должны встать против них. Так не посрамим земли Русской, ибо мертвые не имеют позора. Если же побежим ― позор нам будет». Однако, ведя войну на Балканах, он забыл о защите Русской земли, из-за чего Киев едва не захватили печенеги. За это безрассудство сына упрекала мать княгиня Ольга. Войну с Византией Святослав проиграл, заключив с греками невыгодный договор. И погиб он из-за упрямства и самонадеянности: не вняв мудрому совету опытного воеводы, пошел через степь, занятую печенегами, и сложил голову в бою.
Правда, Святослав умер как храбрец, а Игорь, произнесший похожие слова о готовности умереть, но не оказаться в руках врагов, как раз попал в плен. Вроде бы он никак не годится на роль героя. Но автор подчеркивает мужество Игоря и его брата Всеволода, тоже захваченного половцами. А главное, пленение Игоря и других князей ― участников похода в «Слове...» — символически изображается как смерть, гибель. Об этом событии сказано: «Темно бо бѣ въ 3 день: два солнца помѣркоста, оба багряная стлъпа погасоста, а съ нимъ молодая мѣсяца» («Темно ведь было в 3-й день: два солнца померкли, оба багряных столпа погасли, а с ними молодые месяцы»). Метафора угасания солнца ассоциируется именно со смертью. Согласно евангельскому сказанию, во время кончины Иисуса Христа на земле наступила тьма, солнце затмилось (Евангелие от Матфея, глава 27, стих 45; Евангелие от Луки, глава 23, стих 44; Евангелие от Иоанна, глава 19, стих 14). Ярославна, оплакивая мужа, причитает: «полечю, рече, зегзицею по Дунаеви; омочю бебрянъ рукавъ въ Каялѣ рецѣ, утру Князю кровавыя его раны на жестоцѣмъ его тѣлѣ» («полечу, молвила, кукушкою по Дунаю, омочу шелковый рукав в Каяле-реке, утру князю кровавые его раны на могучем его теле»). Было замечено, что Каяла здесь подобна реке царства мертвых, а ее вода ― мертвой воде из волшебных сказок, затягивающей раны убитых. Кукушка ― обычная в народных песнях метафора одинокой женщины, как правило вдовы. Не исключено, что Дунай может ассоциироваться в свой черед с рекой живой воды. Игоря действительно ранили в решающей битве с половцами, но эта рана была, согласно летописной повести о злосчастном походе 1185 года, единственной. Причем, судя по всему, она не была тяжелой: оказавшись в плену, Игорь вскоре начал под надзором половецких сторожей ездить на охоту.
Половцы. Миниатюра из Радзивилловской летописи
3. «Герой спасается бегством с быстрым превращением в животных, камни и прочее»
Развязкой «Слова...» неизбежно должно было стать возвращение, бегство Игоря из половецких кочевий. Между тем такая развязка никак не сочеталась с моделью сюжета о героическом походе, использованной автором в первой части памятника. Возвращение новгород-северского князя на родину напоминало о том, что закончился его поход разгромом и что оказался после поражения Игорь пленником. Однако древнерусский книжник искусным образом превратил бегство в победу, воспользовавшись на этот раз другой моделью ― позаимствованной из волшебной сказки. Поражение и пленение Игоря согласно такой сказочной модели изображается как счастливое возвращение из царства смерти, как воскресение. Тридесятое царство сказки, куда отправляется и откуда возвращается ее герой, — мир мертвых, а пребывание Игоря в плену приравнивается к временной смерти. Игорь был пленником Кончака, и это обстоятельство побуждает автора вывести на первый план образ именно этого половецкого хана, а не Гзака, против которого, согласно косвенному свидетельству Киевской летописи, собирался сражаться новгород-северский князь. Так неудача превращена в посрамление врага, удвоенное благодаря «похищению», уводу дочери Кончака сыном Игоря Владимиром, замещающим отца в роли сказочного героя, который одолевает противника и женится на его дочери. Женитьба Владимира на Кончаковне подобна похищению драгоценного дара героем мифа и волшебной сказки; в качестве такого дара в мифах и сказках может выступать невеста.
Бегство Игоря и его помощника половца Овлура из плена описывается с помощью метафор оборотничества: «Игорь Князь поскочи горнастаемъ къ тростию, и бѣлымъ гоголемъ на воду; въвръжеся на бръзъ комонь, и скочи съ него босымъ влъкомъ, и потече къ лугу Донца, и полетѣ соколомъ подъ мьглами избивая гуси и лебеди, завтроку, и обѣду и ужинѣ. Коли Игорь соколомъ полетѣ, тогда Влуръ влъкомъ потече, труся собою студеную росу; претръгоста бо своя бръзая комоня» («А Игорь князь поскакал горностаем к тростнику и белым гоголем на воду. Вскочил на борзого коня и соскочил с него серым волком. И побежал к излучине Донца, и полетел соколом под облаками, избивая гусей и лебедей к завтраку, и обеду, и ужину. Коли Игорь соколом полетел, тогда Овлур волком побежал, стряхивая собою студеную росу: оба ведь надорвали своих борзых коней»). Это мотив волшебной сказки, который в фольклористике обозначается как «Герой спасается от преследования», его шестой вариант: герой «спасается бегством с быстрым превращением в животных, камни и прочее». Сказочный персонаж бежит в образе коня, ерша, кольца, зерна, сокола. Вот один из вариантов сказки «Хитрая наука» из знаменитого собрания А. Н. Афанасьева: «колдун хлопнулся о сырую землю, сделался серым волком и пустился в погоню: вот близко, вот нагонит! Конь прибежал к реке, ударился оземь, оборотился ершом и бултых в воду, а волк за ним щукою. Ерш бежал-бежал водою, добрался к плотам, где красные девицы белье моют, перекинулся золотым кольцом и подкатился купеческой дочери под ноги. Купеческая дочь подхватила колечко и спрятала. А колдун сделался по-прежнему человеком. „Отдай, — пристает к ней, — мое золотое кольцо“. — „Бери!“ — говорит девица и бросила кольцо наземь. Как ударилось оно, в ту ж минуту рассыпалось мелкими зернами. Колдун обернулся петухом и бросился клевать; пока клевал — одно зерно обернулось ястребом, и плохо пришлось петуху: задрал его ястреб!» А вот текст другого варианта той же сказки: «Стал купец покупать перстень; взяла с него царевна целые десять тысяч и будто нечаянно уронила перстень на пол; рассыпался он мелким жемчугом, и прикатилось одно зерно прямо к ногам царевны. Она в ту ж минуту заступила его своим башмачком. А купец обернулся петухом и начал клевать жемчуг; поклевал все и говорит: „Ну, теперь погубил я своего супостата!“ Царевна приподняла свою ножку: жемчужина обернулась ястребом, и разорвал ястреб петуха на две части. После того ударился о сырую землю и стал таким красавцем, что ни вздумать, ни взгадать, ни в сказке сказать».
От преследователей русского князя хранит река Донец: «Игорь рече, о Донче! не мало ти величiя, лелѣявшу Князя на влънахъ, стлавшу ему зелѣну траву на своихъ сребреныхъ брезѣхъ, одѣвавшу его теплыми мъглами подъ сѣнiю зелену древу; стрежаше е гоголемъ на водѣ, чайцами на струяхъ, Чрьнядьми на ветрѣхъ» («Игорь сказал: „О Донец! Немало тебе величия, лелеявшему князя на волнах, стлавшему ему зеленую траву на своих серебряных берегах, одевавшему его теплыми туманами под сенью зеленого дерева; ты стерег его гоголем на воде, чайками на струях, чернядями на ветрах“»). Эта речь князя Игоря напоминает один из вариантов мотива волшебной сказки, называемого «Герой во время бегства прячется». Пример ― сказка «Гуси-лебеди» из собрания А. Н. Афанасьева. В ней так говорится о бегстве сестры с братом: «Увидела его сестра, подкралась, схватила и унесла; а гуси за нею в погоню летят; нагонят злодеи, куда деваться? Бежит молочная речка, кисельные берега. „Речка-матушка, спрячь меня!“ — „Съешь моего киселика!“ Нечего делать, съела. Речка ее посадила под бережок, гуси пролетели. Вышла она, сказала: „Спасибо!“ — и опять бежит с братцем; а гуси воротились, летят навстречу. Что делать? Беда! Стоит яблонь. „Яблонь, яблонь-матушка, спрячь меня!“ — „Съешь мое лесное яблочко!“ Поскорей съела. Яблонь ее заслонила веточками, прикрыла листиками; гуси пролетели. Вышла и опять бежит с братцем, а гуси увидели — да за ней; совсем налетают, уж крыльями бьют, того и гляди — из рук вырвут! К счастью, на дороге печка. „Сударыня печка, спрячь меня!“ — „Съешь моего ржаного пирожка!“ Девушка поскорей пирожок в рот, а сама в печь, села в устьецо. Гуси полетали-полетали, покричали-покричали и ни с чем улетели. А она прибежала домой, да хорошо еще, что успела прибежать, а тут и отец и мать пришли». Донец в «Слове...» напоминает эту сказочную речку с кисельными берегами.
В диалоге Гзака и Кончака, преследующих Игоря, содержится отсылка к сказочным мотивам «Герой возвращается» (вариант «Иногда возвращение имеет характер бегства») и «Герой вступает в брак и воцаряется». Вот что говорят друг другу ханы: «Млъвитъ Гзакъ Кончакови: аже соколъ къ гнѣзду летитъ, — соколича рострѣляевѣ своими злачеными стрѣлами. Рече Кончакъ ко Гзѣ: аже соколъ къ гнѣзду летитъ, а вѣ соколца опутаевѣ красною дивицею. И рече Гзакъ къ Кончакови: Аще его опутаевѣ красною дѣвицею, ни нама будетъ сокольца, ни нама красны дѣвице, то почнутъ наю птици бити въ полѣ Половецкомъ». Владимир Игоревич, согласно известию Киевской летописи, вернулся на Русь не только с женой Кончаковной, но и с малолетним ребенком. Очевидно, уход из половецких кочевий не был бегством и произошел с дозволения Владимирова тестя: проехать долгий и опасный путь через степь с младенцем, не имея сменных лошадей, запаса еды и воды и вооруженного эскорта, было очень тяжело. Однако в «Слове...» историческая реальность трансформируется благодаря сказочной сюжетной матрице: возвращение Владимира подано как бегство, наносящее урон чести отца молодой жены — Игорева антагониста Кончака. Функции сказочного героя распределяются между Игорем и его сыном, а мотив возвращения дублируется: сначала из половецких кочевий тайно уходит Игорь, затем их покидает Владимир с Кончаковною, причем, как следует из реплики Гзака, отнюдь не по соизволению тестя — в противном случае уход Владимира с женой не мог бы трактоваться как символическое поражение, нанесенное половцам.
4. Устная песня и памятник книжности?
Слово о полку Игореве. Лицевой список. Издание 1912 года
«Слово...» ― произведение с очень сложной структурой, составленной из символических и мифологических мотивов. Сквозная антитеза в памятнике ― тьма и свет. В начале случается солнечное затмение; в кульминационный момент (сражение Игоря с половцами) тьма одолевает свет и гасит солнца, обозначающие князей, а борьба двух начал приобретает в «песни» тотальный, почти всемирный характер; наконец, в финале торжествует свет: солнце на небе, Игорь в Русской земле. Использует автор «Слова...» и мифологический мотив временной смерти и воскресения, в том числе в его христианизированном варианте. Битва Игоря в «Слове...» названа трехдневной, хотя в реальности она длилась двое неполных суток ― субботу и часть воскресного дня. Так автор контрастно соотносит сражение и пленение Игоря, его символическую смерть, с крестной смертью и воскресением Христа: Иисус на третий день восстает из мертвых, а Игорь словно умирает. История Игоря, погубившего, погрузившего символическое достояние Руси на дно половецкой реки с говорящим именем Каяла (река возмездия, осуждения и скорби), напоминает сюжет евангельской притчи о блудном сыне, расточившем отцовское богатство на чужбине. Символичен и образ моря: до него якобы долетел «сокол» Игорь, оттуда наступают на него черные тучи (половецкие полчища) и туда шлет слезы безутешная Ярославна. Море ― воплощение враждебного начала и горя.
Соединение элементов таких разных жанров, как героический эпос и волшебная сказка, свидетельствуют о том, что «Слово...» ― авторское, а не фольклорное произведение. Создано оно было, по всей видимости, уже изначально в письменной форме. Истории известны случаи, когда большие произведения складывались авторами в устной форме и лишь потом записывались. Но это были сочинения стихотворные. Безусловно, в «Слове о полку Игореве» есть явные черты звукописи и ритмизации. Вот например, аллитерация, повтор согласных звуков п и т: «въ пяткъ потопташа поганыя плъкы Половецкыя» («в пятницу потоптали [они] поганые [языческие] полки половецкие»). Или ритмическая упорядоченность: «Игорь спитъ, / Игорь бдитъ, / Игорь мыслию / поля мѣритъ / от великаго Дону / до малаго Донца». Вроде бы похоже на тонический двухударный стих но ведь на «стихи» этот фрагмент можно разделить и совсем иначе: «Игорь спитъ, / Игорь бдитъ, / Игорь мыслию поля мѣритъ / от великаго Дону до малаго Донца». Две первые строки остаются двухударными, а вот следующие две ― четырехударными. (Возможен и вариант с ударением Игорь, место ударения в этом имени не влияет на подсчет числа ударных слогов.)
В «Слове...» нет регулярной постановки последнего ударения в «стихе» на какой-то определенный слог, тогда как именно этот признак характеризует поэтические тексты. (Для сравнения: в народном песенном фольклоре окончание стихов дактилическое, то есть падает на третий слог от конца стиха.) Не прослеживается и какого бы то ни было метра. Неслучайно разные исследователи совершенно непохожим образом описывали гипотетическую метрику произведения: и как аналог германского аллитерационного стиха, и как молитвословный стих, используемый в церковных песнопениях, и как тонический стих, и даже как силлабо-тонический. Все эти попытки доказывают только одно: перед нами проза, в которой есть и звукопись, и ритмизация. Такие приемы в древнерусской прозе встречаются.
Не исключено, что источником «Слова...» была некая песня об Игоревом походе. В повести о неудачном походе Игоря в Киевской летописи под 1185 годом обнаруживаются любопытные точечные совпадения с текстом «Слова...». Возможно, перед нами слабый след, оставленный этим утраченным произведением. Своеобразие «Слова...» может объясняться именно тем, что оно появилось на свет в результате особенной метаморфозы: превращения устной песни в памятник книжности. Не исключено также, что «Слово...» создавалось поэтапно, и тогда именно этим объясняется странное обращение к покойному Ярославу Галицкому с призывом вступиться «за обиду» Игоря. Так или иначе, если «Слово о полку Игореве» — действительно творение древнерусского книжника, то оно обломок почти бесследно исчезнувшей светской придворно-дружинной словесности.