1. В «Учительской газете» вышло интервью с Ольгой Седаковой. Антон Азаренков расспрашивает ее о «гуманитарном возрождении» 1960–1980-х — и предлагает сравнить это время с современным интеллектуальным ландшафтом. «Из гуманитарных наук „широкий читатель“ выбирает (не только у нас, во всем мире) две: психологию и социологию, причем в журналистском варианте. В этих областях — его учителя и авторитеты. Оттуда берется ходовой интеллектуальный словарь». И еще: «Свободнее ли нынешние авторы своих предшественников? Не думаю. Вопрос о свободе встает там, где автор хочет сообщить нечто непонятное или задевающее многих. Где есть риск высказывания. Где нужно на что-то решиться». Герои интервью — Сергей Аверинцев, Франсуа Федье, Филипп Жакоте и Василий Бородин, о котором Седакова говорит, что он занимался «первой поэзией» (по аналогии с «первой философией»): «Такая поэзия всегда нова, потому что в особом смысле проста. Проста в том смысле, что знает самый прямой путь к реальности».
2. Июльский номер «Знамени» открывается рассказом Наталии Соколовской «Покой» — воспоминанием о полутора годах пандемии и о смерти матери. Здесь же — стихи Марины Мурсаловой, название подборки — «Песни пораженных (первая волна)» — также отсылает к ковидным обстоятельствам, хотя сами тексты иносказательны. Еще одну связь с нынешним временем Владимир Аристов обнаруживает в стихотворении Мандельштама «Фаэтонщик», в котором есть аллюзия на пушкинский «Пир во время чумы»; Аристов реконструирует историю создания этого стихотворения (в частности, его перекличку с пастернаковским «Летом») и пишет: «Поэт может (но „обязан никому“) описывать и создавать историю будущего — через систему мгновенных отождествлений и с прошлым, и с современностью».
Также в номере — проза Владимира Лидского, Нины Горлановой, Александра Шилякина. Яков Гордин пишет о Натане Эйдельмане, чья книга избранных статей выходит в «НЛО»: «Эйдельман — историк человеческих судеб, из которых складываются судьбы стран и народов. И общие закономерности он желает видеть исключительно через индивидуальные варианты». Татьяна Веретенова беседует с Алексеем Макушинским о его романе «Один человек», Ольга Балла публикует обзор короткой и сверхкороткой прозы в периодике последних месяцев (Кублановский, Олег Юрьев, Никита Алексеев, Шульпяков, Вежлян), Мария Мельникова рецензирует сборник пьес Дмитрия Данилова, а Александр Чанцев — «японский» роман Анаит Григорян «Осьминог», в котором угадываются отсылки к Достоевскому и Мураками. В архивном разделе — письма Александра Сопровского Александру Казинцеву, со множеством нелестных оценок литераторов 1970–1980-х и планом книги о Пушкине, резко полемичной по отношению ко всему, ранее о Пушкине написанному. Финальное письмо 1982 года объясняет разрыв отношений: это резкая отповедь за конформизм Казинцеву, некогда поэту круга «Московского времени», а затем заместителю главного редактора официального «Нашего современника».
3. Cineticle публикует отзыв Александра Ярина на роман Киора Янева «Южная Мангазея», вышедший в Издательстве Яромира Хладика. Ярин отказывается от интерпретации, «дешифровки» романа: он говорит о его восприятии, об ощущении, которое создает невероятно плотный и запутанный синтаксис «Южной Мангазеи» (отрывок из романа можно прочитать здесь). «Мир с таким синтаксисом не дает себя прочесть. Янев не прокладывает в массе букв канал или туннель для продвижения, но создает изотропную среду. Остановка в любой точке текста подталкивает осмотреться по сторонам, оглянуться на пройденное и наводит на мысль, что оставленное позади таит в себе не меньше загадочного и непонятого, чем предстоящее. Куда ж нам плыть? Да в любую сторону. Ты оказался не в состоянии прожрать себе путь в сбежавшей андерсеновской каше». Синтаксис вбирает в себя всю субъектность — вернее, замещает предполагаемую субъектность героев авторской. Но есть и другие аспекты, отличающие «Южную Мангазею» от конвенциональной прозы: отсутствие явственного сюжета, «диффузные, постоянно мутирующие» персонажи. «Плох тот писатель, который не мечтает остановить литературу, если не мировую, то хотя бы национальную. Если не остановить, то хоть подложить камешек ей под колеса, чтобы состав сошел с рельс», — пишет Ярин и полагает, что Яневу это удалось.
4. На «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом и нежелательной организацией — разговор Ивана Толстого с Натальей Громовой о советской слежке за интеллигенцией и об «архивном материке доносов», который, если бы был открыт, прояснил бы многое в истории советской литературы. Громова, в чьей библиографии — книги о советских литераторах в эвакуации, о литературном быте 1920–1930-х, рассказывает, как рано советские спецслужбы вплотную занялись писателями. Для кого-то доносительство было вполне осознанным долгом: «вдруг мне отрылась абсолютно новая история, что когда Либединский говорит жене [Марии Берггольц], с которой из-за этого, по всей видимости, они скоро и расстанутся, что он, как партиец, не мог не сказать о настроениях ее мужа [имеется в виду Николай Молчанов, муж Ольги Берггольц], не мог об этом не написать, потому что это входит в статус его как партийного человека».
«Для чекистов интеллигенция представляет самую главную опасность, — говорит Громова. — Сколько смотришь документов (понятно, что когда начинается раскулачивание, разумеется, они боялись восстаний), интеллигенция у них всегда на первом месте. И здесь очень важно сказать, что теперь мне даже неприятно это лишнее знание, потому что когда ты видишь, что собираются люди в переводческие, издательские компании, они собираются, чтобы почитать стихи, салон такой-то, Никитинские субботники в Москве 20-х годов, но теперь уже абсолютно очевидно… что там сидит человек, который это все отслеживает и доносит, куда надо».
5. В блоге «Сторитела» Валерий Печейкин рассказывает, как его выгнали из Литинститута. Точнее, с профильного литинститутского семинара. История нравоучительная. «Мастер спокойно и просто сказал, что роман мой прочел… но обсуждать в нем нечего. Это не литература, это за гранью литературной этики. И вообще: „Нельзя писать простатой“. Про-ста-той. Поэтому в следующий раз мы вновь обсудим православную прозу моей однокурсницы. Лучше дважды обсудить добрые рассказы, чем один раз — злобные. „А теперь запишите домашнее задание…“ Задание было такое: написать современную сцену искушения Фауста. Что такое продать душу сегодня? Каков сегодняшний Мефистофель? Расскажите об этом».
6. В «НГ-ExLibris» — интервью Елены Семеновой со стиховедом Юрием Орлицким, недавно выпустившим огромное исследование «Стихосложение новейшей русской поэзии». Орлицкий говорит о своей книге как о логическом продолжении работ Михаила Гаспарова, рассказывает, как издательство РГГУ напечатало первый ее вариант в одном экземпляре, объясняет, почему настоящий поэт не может не понимать, как устроены его стихи, и сообщает неожиданные вещи о советских авторах: «Например, я нашел интересные стихи у такого до предела советского поэта, как Александр Сафронов. В одной из поэм, где он описывает трагические события своей жизни, он вдруг переходит на верлибр. Или у Льва Ошанина есть несколько верлибров, а у Константина Симонова есть целый цикл верлибров под названием „Опыт верлибра“. Он там рассуждал, что ими писать нельзя, но при этом написал значительное их количество. Даже тот же Грибачев, уж насколько „стоеросовый“ советский поэт, но вот послали его в командировку в Японию, и он написал целую книжку хайку и танка. И у Матусовского есть книга о Японии, написанная с применением японских классических форм».
7. Одна из самых известных современных колумбийских писательниц Пилар Кинтана рассказала El País о своем новом романе «Бездны». Среди его основных тем — материнство, которое по-прежнему воспринимается как основное предназначение женщины, и психические расстройства, которые не принято громко обсуждать. «Такая ситуация сохраняется и сегодня, но в 1980-х психические заболевания были огромным клеймом. Мой дед страдал от депрессии, и я помню, как мама и тетя говорили об этом шепотом — это было стыдно. Еще одно явление того времени, которое я тоже упоминаю в романе, — журналы сплетен. На обложке, например, было фото принцессы Дианы — восхитительной, в дорогих украшениях, с широкой улыбкой, — а в статье рассказывалось, что она на самом деле совершенно несчастна. Это производило большое впечатление: казалось, что богатые и знаменитые живут роскошной жизнью, но это был фасад, далеко отстоящий от реальности».
8. В The Guardian Энн Себба рецензирует книгу Гвен Страусс «Девять» — рассказ о девяти отважных женщинах, сумевших бежать во время «марша смерти» из концлагеря Равенсбрюк: понимая, что вот-вот придет Красная армия, нацисты вывели больше 20 000 узниц в «путь без цели». Одной из бежавших была родственница Страусс Элен Подляски, рассказавшая писательнице эту историю. Девять узниц были из разных мест, не все из них были еврейками, кого-то арестовали как участниц Сопротивления. В Равенсбрюке они образовали сплоченную группу, главной в ней была как раз Подляски. Их путь, полный опасных происшествий, занял 10 дней — в конце концов женщины смогли выйти к американским войскам. «Среди множества деталей в книге Страусс есть одна незабываемая: женщины тащили с собой тяжелую кастрюлю, треножники и мешок картошки. Еда — или ее отсутствие — постоянный мотив книги. Как ни странно, не падать духом героиням помогали разговоры о невероятных пирах — это напоминало им о доме». В книге Страусс есть много тяжелейших подробностей жизни в женском концлагере — например, рутинное убийство новорожденных.
9. На Lithub — эссе Остина Рэтнера о том, как литература говорит о крысах (Рэтнер сам шутит, что у него подходящая фамилия для такой темы, — и рассказывает, как пришел к «принятию своей внутренней крысы»). Самое зависимое от человека млекопитающее (пожалуй, после собаки) популярно у писателей: «мировая литература кишит крысами», и на самом деле эти истории — не про крыс, а про людей. Крыс никто не любит, крысами называют тайных пакостников. Гамлет, убивая Полония, кричит «Крыса!». Крысы — постоянные обитатели хоррора: Брэм Стокер, Эрнст Вайс, Лавкрафт, Стивен Кинг — и, конечно, знаменитая пытка крысами в оруэлловском «1984». «Символическое объединение аппетита с наказанием в этих текстах совпадает с одним из основных постулатов Фрейда: сознание обращает аппетиты людей против них самих в форме иррациональных неврозов и кошмаров», — пишет Рэтнер и кстати вспоминает работу Фрейда «Случай Человека-крысы».
А вот в детских книгах («Ветер в ивах», «Паутинка Шарлотты», «Миссис Фрисби и крысы НИПЗ») эти звери — напротив, обычно умные и талантливые существа. Они пишут стихи и рассказывают истории. Все это примиряет Рэтнера с крысой: помимо того, что отчим, давший ему свою фамилию, оказался прекрасным человеком, образ крысы, способной выживать в трудных условиях, кажется Рэтнеру хорошей метафорой литературной работы. «Крыса — это выживание в темноте. Крыса — это жизнь в смерти. Нет лучшего имени для писателя».
10. Четыре года назад в The New Yorker вышел рассказ Кристен Рупеньян «Кошатник» — о том, как двадцатилетняя студентка встречается с мужчиной старше нее, роман у них не складывается, она не знает, как с ним развязаться, он ей настойчиво пишет и в конце концов оскорбляет. Рассказ получил бешеную популярность, срезонировав с эмоциональной атмосферой #MeToo. Рупеньян утверждала, что он отчасти отталкивается от ее опыта, но события вымышлены. Теперь стало известно, что текст основан на реальных событиях — и не из жизни самой писательницы. В Slate появился текст Алексис Новицки: она утверждает, что вся история произошла с ней. Она жила в том же городе, что и Рупеньян, работала в том же кинотеатре, что героиня «Кошатника», и пережила такой же неудачный роман с мужчиной старше себя ( Новицки называет этого мужчину псевдонимом Чарльз, в рассказе Рупеньян он Роберт). Проблема в том, что Рупеньян и Новицки не знакомы.
Поначалу все это показалось Новицки диким совпадением, но потом она поняла, что таких совпадений не бывает. Выяснилось, что Рупеньян знала Чарльза, а историю их отношений с Новицки восстановила по соцсетям. Новицки была расстроена не только из-за того, что в ее личную жизнь бесцеремонно залезла литература («я представляла себе, как она шерстит мои соцсети»), но и из-за того, что Роберт в рассказе — персонаж явно несимпатичный, тогда как Чарльз, внезапно умерший в прошлом году, был добрым и заботливым человеком. Новицки после расставания продолжала с ним общаться. «О моих отношениях написали в самом сенсационном рассказе в истории — и самое тяжелое тут то, что теперь миллионы людей знают эту историю со слов постороннего человека. А я осталась со своими воспоминаниями о том, что было на самом деле — как всегда бывает, когда чья-то смерть накладывает на вас обязательства: помнить о человеке то, что знали только вы». Как сообщает в The Guardian Рианнон Люси Кослетт, после текста Новицки «Кошатника» вновь принялись горячо обсуждать в соцсетях. Этично ли перерабатывать чужой опыт в произведении? Вообще-то писатели сплошь и рядом так и поступают, и невозможно все время опасаться, что напишешь о ком-то не так. Но не всегда прототипы выходят из тени и получают право голоса. И Рупеньян, замечает Кослетт, повезло, что Новицки проявила в своем тексте выдержку и достоинство.