Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
— Мне бы хотелось поговорить с вами о двух книгах Дениса Джонсона — сборнике рассказов «Иисусов сын» и повести «Сны поездов», — а также о самом авторе. Насколько я понимаю, вы были не только его издателем и редактором, но и другом.
— Мы действительно были знакомы на протяжении многих лет, но это была, скажем так, прерывистая история. Первые романы Дениса выходили в издательстве Knopf. К нам он пришел несколько позже с религиозно-аллегорической историей Resuscitation of a Hanged Man («Вторая жизнь висельника»). Еще где-то через год мы опубликовали «Иисусова сына», после чего наши пути на продолжительное время разошлись: Денис заключил контракт с HarperCollins, а к нам вернулся лишь много лет спустя со своим большим «вьетнамским» романом Tree of Smoke («Дымное дерево»).
— Вы помните вашу первую встречу? Как вы познакомились?
— Нас познакомил мой добрый приятель Роберт Корнфилд, который тогда был его агентом. Он мне и раньше рассказывал про Дениса, в пору моей работы в Random House — хотел, чтобы я купил его дебютный роман. В итоге рукопись купил Роберт Готлиб из «Нопф». Впрочем, «Нопф» тогда был частью «Рэндом Хаус», так что... Ну да не суть. Лично мы познакомились с Денисом уже в период работы над «Висельником» и «Сыном». Кстати, не помню, где он тогда жил. Какое-то время он точно провел в Провинстауне, штат Массачусетс, в тамошней артистической колонии. А родился он, кстати, в Германии, его отец был военным. Так что детство и юность Джонсона можно назвать кочевническими.
— Что вам первым делом приходит в голову, когда вы о нем думаете, вспоминаете?
— Наверное, тот факт, что он, как бы это сказать, очень яростно жил. Был неусидчивым, одержимым, но также обаятельным, юморным. А еще ранимым и вспыльчивым. Характер у него был, что называется, взрывной. В наших отношениях были как свои взлеты, так и падения. Не могу сказать, что мы были близкими друзьями, но я восхищался им — и тем, что он делает.
— Итак, вы познакомились, когда Джонсон появился в Farrar, Straus and Giroux с рукописью «Вторая жизнь висельника». Вы сами на тот момент уже сколько там проработали?
— Я пришел в FSG в 1986 году (меня уволили из «Рэндом Хауса») и где-то к концу 1988-го стал главным редактором. Американская художественная литература переживала тогда невероятный подъем, чего только ни происходило, и мы оказались весьма основательно в это вовлечены. Практически один за другим, с минимальным временным разрывом, у нас появились Элис Макдермотт, Джонатан Франзен, Майкл Каннингем, Денис Джонсон, Джеффри Евгенидис. Я уже не говорю о тогдашних гигантах вроде Тома Вулфа и Филипа Рота, которых мы тоже продолжали издавать. И это при том, что до 1994 года FSG оставалась независимой компанией. Маленькой и живучей независимой компанией, которая умудрилась стать крупным игроком в американской литературе, и стать дважды. Первый раз это произошло в семидесятых, во второй, получается, в девяностых. Не знаю, это ли вы хотели услышать.
— Я хотел услышать ваш голос. Вы для меня рок-звезда.
— (Смеется). Примерно тогда же мой немецкий друг Александр Фест основал издательство в Германии и спросил меня: кого из американских авторов стоит купить? Я говорю: ну, обрати внимание на Франзена, Джонсона и Евгенидиса. Он взял и издал всех троих, и все трое выстрелили в том числе в Германии. Что-то правда важное тогда происходило. Интересное было время.
— После смерти Джонсона в 2017 году вы написали: «В конечном счете мне так и не удалось его разгадать. У нас было два весьма плодотворных периода, нас объединяло немало вышедших книг, при этом меня никогда не покидало ощущение, что мое „здесь“ — это его „там“, и наоборот». Давайте на этом чуть подробнее остановимся.
— Денис знал, как сильно я им дорожу. Но мне кажется — впрочем, нет, не кажется, — он был довольно скрытным человеком. По-настоящему знала и понимала Дениса разве только Синди, его жена, она была ему поддержкой и опорой. А еще у него была группка, скажем так, последователей, молодых писателей, которые его обожали. Они, например, могли на все лето уехать в Айдахо, где он строил дом, просто чтобы помочь ему с этим; что-то вроде летнего лагеря, клуба, центром которого был Денис. А вот всякие литературно-тусовочные дела он не любил. В юности он этого отведал и, видимо, ему хватило. Он прямо намеренно стал отлынивать. Умудрился не явиться на церемонию вручения Национальной книжной премии США. Синди пришла, а он нет. Оправдание, впрочем, было железное: он уехал в качестве репортера в какую-то заграничную командировку. У него ведь, помимо прочего, есть несколько книг чисто журналистского, репортажного нон-фикшна. Он был великолепным, бесстрашным репортером.
— Я правильно понимаю, что с работой над романом «Дымное дерево», за который ему и присудили только что упомянутую премию, как раз было связано начало второго вашего с ним плодотворного периода?
— Да, самого плодотворного и благополучного. И, полагаю, роман «Дымное дерево» стал самой объемной его книгой. Там было над чем поработать — снабдить этот поток действительно блестящей словесности некими берегами. И мне кажется, у нас получилось. Я люблю эту книгу, мне кажется, это один из лучших романов о Вьетнамской войне. Редактировали мы на пару с Лорин Стайн. Денис, кстати, дал наши имена проходным персонажам. «Сержант Галасси сделал то-то и то-то». В общем, забавно. И Денис очень внимательно прислушивался ко всем нашим предложениям. Работать было весело — а тут еще и Национальная книжная премия.
— А над «Снами поездов» вы тоже вместе работали?
— Нет, здесь другая история. Первоначально эта вещь была целиком опубликована в The Paris Review. Потом мы какое-то время обсуждали возможность издать сборник повестей Дениса. Но, поскольку других повестей он так и не написал, я предложил опубликовать «Сны поездов» отдельной книгой. И оказалось, что это хорошая идея. Критики очень тепло книгу встретили, финал Пулитцера, опять же. И все это вскоре после выхода «Дымного дерева». Славный был период, славный.
— Я бы хотел еще ненадолго вернуться к «Иисусову сыну». Насколько мне известно, идея расположить рассказы этого сборника в хронологическом порядке принадлежит не Джонсону, а вам.
— Честно говоря, я не помню. С чего вы это взяли? (Смеется).
— Джонсон в одном из интервью рассказывал.
— Что ж. Каким образом, по-вашему, это повлияло на книгу?
— Я думаю, это сообщило сборнику рассказов романную структуру, отчего книгу стало можно читать двумя способами — вразнобой и по порядку. В первом случае она остается сборником самостоятельных рассказов, во втором оказывается романом в одиннадцати главах.
— Повторюсь, я этого не помню и не уверен, что тут есть моя заслуга, но да, отчасти благодаря как раз возникшей романной структуре книгу впоследствии экранизировали.
— Еще одна цитата из мистера Джонсона: «Первой все, что я пишу, читает моя жена Синди, и ей разрешено оценивать текст лишь по одной из трех категорий: гениально, шекспироподобно, элвисно. Джонатан Галасси — мой редактор, поэтому он, к сожалению, говорит правду. Но, когда ему что-то действительно нравится, моему счастью нет предела».
— (Смеется). Видите, каким он был ранимым? Вот, кстати, история, которая тоже о многом говорит. После выхода «Иисусова сына» Денис ушел из FSG — из-за того, что я спросил, есть ли у него еще рассказы. И (я этого не знал, мне позже рассказали) он был уязвлен, обижен этим вопросом, потому что услышал в нем нечто совершенно иное: мол, тех рассказов, что уже есть, для книги недостаточно. А у меня и в мыслях подобного не было, я просто спросил, есть ли у него истории, не вошедшие в книгу. Вот до чего болезненно он относился к работе. Вас это не удивляет?
— Нет, нисколько. Я вот еще о чем хотел поговорить. Ни для кого не секрет, что Джонсон был если не религиозным, то, по крайней мере, верующим человеком; «конвёртом», если я не ошибаюсь, — католиком, перешедшим из протестантизма.
— Думаю, так и было: он вырос в семье, традиционно исповедовавшей протестантизм — без фанатизма, так сказать, и тем не менее. А потом... В некотором смысле это можно по тому же «Висельнику» проследить. Главный герой — носитель вины, освободиться от которой самостоятельно он не может: избавление приходит через мистический опыт. И вот подобного рода интенсивность отношений между Богом и человеком Денис, вероятно, нашел в католичестве, оно по самой своей природе, как бы это сказать, более экстатично.
— Мне нравится это слово, потому что оно позволяет проследить определенную последовательность между книгами, которые мы сегодня обсуждаем. Если «Иисусов сын», вышедший вслед за «Висельником», был книгой об «экстатическом переживании Бога» (опять же, ваша формулировка), то в «Снах поездов» мы, как бы это сказать, видим Бога за работой. Да, это книга об одиночестве — но также о том, что в моменты глубочайшего отчаяния, даже если Бог до этого молчал, ты, на самом деле, оказываешься не одинок. Потеряв семью, спустя месяцы безутешного горя Роберт Грэйньер, главный герой «Снов», получает если не утешение, то напоминание: ему достается своего рода дар — видеть величие мира в его простоте. В конце же книги, после борьбы с собственной природой и победы над ней, Грэйньер получает в подарок целый мир: «Прямо сейчас он видел — в мире столько гор, что каждый может взять себе по одной».
— В определенном смысле «Сны поездов» можно назвать ответом «Иисусову сыну»: болезненное, клокочущее отчаяние «Сына» встречается с не вполне постижимым приятием «Снов».
— Согласен, абсолютно. Если первая книга, хотя и обращена целиком и полностью к «голубому и бездумному» небу, написана все же с позиций человеческого опыта, то вторая являет собой попытку расшифровать бессловесный язык Бога.
— Да, да, совершенно разные категории мистического опыта. И до какой же степени там разнятся голоса. Джонсон в этом смысле великий чревовещатель. Франзен, которого я сегодня уже не раз упоминал, просто обожает Джонсона, в частности за это его умение не просто воспроизводить чужие голоса, а как бы отдавать свой голос другому.
— Растворяться в чистой субъективности, как он сам это называет. К слову, о Франзене. В России буквально на днях выходит перевод его нового романа «Перекрестки».
— О, это невероятная книга, великая. Возможно, лучшая его книга. Увлекательная история, и какой-то иной Франзен, совершенно новый уровень. А ведь мы с ним уже больше 30 лет работаем. Он успел побывать и самым обсуждаемым, и самым осуждаемым автором. В определенных вещах он слишком категоричен. Но он один из величайших писателей нашего времени. И хотя они с Джонсоном совершенно друг на друга не похожи, я бы все же сказал... В целом это и к Евгенидису относится, и к Макдермотт, и к Мэрилин Робинсон, к Лидии Дэвис. Каждый из них обладает голосом, уникальным, искренним, типично американским. Величие — это распознаваемость голоса.
— Если говорить об определенной схожести инструментариев, то у Джонсона немало общего с Каннингемом. Помню, Майкл в каком-то интервью объяснял на примере «Неотложки», одного из рассказов «Иисусова сына», какого рода звучания хотел добиться в своем последнем на сегодняшний день романе «Снежная королева».
— Вот это, кстати, правда интересно, учитывая, что Майкл и Денис оба — выходцы из провинстаунского Центра изящных искусств; оба в свое время экспериментировали с наркотиками и всем таким прочим. И Майкл, хотя зависимым он никогда не был, тоже немало в этом смысле повидал. В определенных сферах американской жизни та или иная зависимость и вызванная ею опустошенность, безрадостность носят повальный характер. Денис в этом смысле ухватил какой-то важный нерв — и Майкл тоже это почувствовал, поскольку искал чего-то схожего.
— В 2010 году в США вышли два больших романа, бесконечно разных как по форме, так и по содержанию. Объединяло их, помимо языка, на котором они написаны, одно обстоятельство: оба были посвящены вам. Я говорю о «Свободе» Франзена и «Начинается ночь» Каннингема. Оба писателя в России популярны и любимы. Дениса Джонсона тоже, в общем, начинают узнавать и любить. И это лишь трое из какого-то невероятного количества авторов, которых мир узнал благодаря вам. То, что я скажу дальше, вас, вероятно, смутит, но я хочу, чтобы вы услышали это от человека, живущего на другом конце земли. Принятые вами решения повлияли на мой круг чтения. Мой круг чтения изменил мою жизнь. Я хочу поблагодарить вас за все то счастье, которое пережил благодаря вам.
— Это так приятно, что еще немного и станет неловко. (Смеется). Я думаю, тут все складывается именно из повседневных решений. У издателя нет и не может быть какого-то четкого, далеко идущего плана. Однако, оглядываясь назад, можно действительно отследить определенные тенденции, сквозные линии, своего рода отпечатки вкуса. Потому что мне правда кажется, что в издательском деле все определяет вкус. Именно приверженность собственному вкусу позволяет тебе оставаться включенным. В противном случае — глаза разбегаются, слишком много всего. Это же относится к голосу, о чем я чуть раньше говорил. Я надеюсь, что в каждом из авторов, которых я люблю (а таких множество), есть нечто подлинное, благодаря чему они и стали олицетворением нашей культуры. Хотя никто из них подобной задачи перед собой никогда не ставил. Все, чего они хотели, — рассказать о своем опыте, поделиться своим знанием, видением. По сути, в этом заключается главная радость работы издателя: ты ищешь и находишь единомышленников, людей, которые верят в то же, что и ты.
— Мы все переживаем крайне непростые, смутные времена. Закончить наш разговор я бы хотел цитатой из стихотворения Дениса Джонсона «Сейчас», его признанного поэтического шедевра. Мне кажется, эти стихи перекликаются с тем, как многие из нас чувствуют себя именно что — сейчас.
Darkness, my name is Denis Johnson,
and I am almost ready to
confess it is not some awful
misunderstanding that has carried
me here <...>
almost ready to see
how at each turning I chose
this way, this place and this verging
of ocean on earth. *Темнота, я — Денис Джонсон
и, да, я почти согласен признать,
что очутился здесь не по какой-то
чудовищной случайности.
<…>
Я почти понял, как и почему
оказался сегодня именно здесь,
на этой границе земли и воды.
(Перевод Дмитрия Веденяпина)
— Потрясающе. Между прочим, тоже ведь весьма религиозная вещь: здесь и благодарность, и смирение, и принятие своего текущего опыта, и осознание своей ответственности за него. Но самое важное слово здесь «почти», согласны? На самом деле он не готов ни признать, ни понять. Вот только ему придется — и он это знает.