1. Процесс «Седьмой студии» завершен — по крайней мере основная его стадия. Сегодняшний выпуск мог бы быть гораздо мрачнее. Но все равно — для памяти — несколько ссылок с «Медузы»: все сроки и штрафы в одной картинке; последнее слово Кирилла Серебренникова («Отличие „современного искусства” от госзаказа, пропаганды, именно в том, что оно очень остро, критично, парадоксально реагирует на современность, на текущую жизнь — реагирует современными медиа, честным принципиальным разговором, реагирует через свободную рефлексию, через искусство. На нашу работу реагируют преследованиями, судами и арестами»); реакция ведущих режиссеров на предполагаемый приговор. Не забудем и о позиции недавно назначенного министра культуры Ольги Любимовой: «В деле „Седьмой студии” идет речь о причинении крупного ущерба государству, заявила глава министерства… По ее словам, ведомство, которое является потерпевшей стороной по делу Серебренникова, разрабатывает законодательные меры для исключения подобных „трагических сюжетов, когда художник и творец соприкасается с деньгами, сметами”». Надо полагать, теперь во избежание трагедий творцы с деньгами соприкасаться просто не будут.
2. Беда постигла издательство «Симпозиум»: сгорел склад с их книгами. «О помощи мы не просим (хоть и не будем отказываться), но если вам вдруг захочется поддержать нас, то лучшим способом поддержки нам видится репост данного объявления и заказ книг на сайте», — пишут издатели. Среди новинок там есть, например, дебютный роман Питера Хёга и «Истинная жизнь писателя Сирина» Александра Долинина, среди давно вышедших книг — «Символическая история европейского Средневековья» Мишеля Пастуро, «Признания и проклятия» Чорана, собрание сочинений Ромена Гари / Эмиля Ажара, трехтомная «История нидерландской литературы» и еще много чего.
3. В блоге «Многобукв» — обстоятельный текст о фанфикшне, написанный социологом Дарьей Свежиновой. Это ответы на «стыдные вопросы» (правда ли, что фанфики пишут одни графоманы? правда ли, что там одна порнуха? как авторы относятся к фанфикам по их произведениям?). Много фактов, статистики — а также гипотеза, что «Божественная комедия» тоже фанфик.
4. На «Кольте» — отрывок из большого интервью с Дмитрием Кузьминым, целиком оно выйдет в книге разговоров Владимира Коркунова с пятнадцатью современными поэтами. Кузьмин рассказывает о поколенческом подходе к поэзии — в том числе о «дебютантах самых последних лет, родившихся около 2000 года»: они, по его наблюдениям, «пока вроде бы распадаются без остатка на две группы: одни прыгают в последний вагон уходящего „транслитовского” поезда, другие (из уже заявивших о себе — участники проектов „За стеной” и „Флаги”) пытаются опереться на метафизическую и мифотворческую традицию, которая двум последним поколениям виделась боковой и иссякающей». Речь, кроме того, идет об этике и практике редактуры поэтических книг — и о переводах, которыми Кузьмин сейчас занимается особенно много. Кстати, на днях в «Грёзе» были опубликованы переведенные Кузьминым стихи Айлин Майлз: «…Бостон в снегу. В Нью-Йорке / бренчат тарелки на Сент-Маркс Плейс. Мне / стоит позвонить тебе? / А можно я сейчас пойду домой / и за работу с этим недоставленным / сообщением на кончиках пальцев. / Лето. / Я люблю тебя. / Я вся в снегу».
5. Вышел, кстати, третий номер упомянутых Кузьминым «Флагов» — одного из самых интересных сетевых журналов, появившихся в последнее время. При этом доминанту в номере задают новые стихи вовсе не 20-летних — а Дмитрия Веденяпина, Владимира Гандельсмана, Ларисы Йоонас, Николая Звягинцева:
Маша выходит и говорит:
«Какое счастье, что дом горит.
Спасибо всем, кто уже отведал
Эту дурашливую чехарду,
Как я палила из револьвера,
В поезд запрыгивала на ходу.
Вместе со мной утонул Титаник.
Мои друзья из стекла и стали,
Нас в янтарь невозможно скоро
Вместе музыка заключит,
Но я вернусь к вам со дна морского
Делать песочные куличи.
<...>
Вверх посмотришь — а с неба камни.
Руку вытянешь — там вода.
Привет от девочки американки
В короткой белой туда-сюда».
Еще здесь есть эссе Александра Уланова о том, как поэзия работает с идеей счастья (многажды скомпрометированной из-за своей мнимой простоты): текст, в котором можно встретить одновременно имена Эдуарда Асадова, Вероники Тушновой, Аркадия Драгомощенко и Шамшада Абдуллаева (первые два автора используются в роли аргументов «от противного»). Есть, кроме того, хорошо подходящая к эссе Уланова переписка Андрея Таврова и Андрея Северского о «простоте» и «понятности» в поэзии и статья Ильи Дейкуна о конструэмах футуриста Алексея Чичерина.
6. На «Полке» — статья Александры Архиповой и Елены Михайлик об удивительных приключениях главного советского военного стихотворения — симоновского «Жди меня». Архипова и Михайлик рассказывают о практически фольклорных механизмах его бытования и распространения. Стихотворение Симонова, которое сам автор поначалу считал слишком личным, воспринимали как оберег, зашивая в одежду вместо молитвы. Не дождавшиеся своих мужей и женихов женщины читали его как укор. Оно пересекало линию фронта и появлялось в поднемецкой печати. Наконец, ему придумывали, подыскивали более правдоподобного, чем правоверно-советский поэт Симонов, автора — от неизвестного лагерника до даже Николая Гумилева.
7. На «Годе литературы» Василий Владимирский вспоминает самые громкие мистификации в истории фантастики — начиная со статьи Эдгара По, описавшего в газете New York Sun сенсационный перелет через Атлантику на воздушном шаре в три дня (разумеется, такого перелета не было). Далее следует история писателя Джеймса Типтри-младшего — под этим псевдонимом скрывалась художница и фотоаналитик Пентагона Алиса Шелдон («Роберт Сильверберг… яростно напустился на читателей, рискнувших предположить, что Типтри — женщина: каждому, кто хоть немного разбирается в литературе, очевидно, что эти рассказы и повести написаны в суровом мужском стиле, в немногословной и веской манере Эрнеста Хемингуэя!»).
Самая забавная мистификация в списке — роман Филипа Фармера «Венера на половине ракушки»: он был опубликован под именем Килгора Траута, вымышленного фантаста из книг Курта Воннегута, — и Воннегута это страшно взбесило. За русскую фантастику отвечают Роман Арбитман со своими многочисленными масками и Василий Щепетнев, чьи уфолого-эзотерические статьи в журнале «НЛО» (не том, о котором вы подумали) легли в основу фильма о «славянском происхождении древних египтян» — после чего Щепетнев обвинил телевизионщиков в плагиате.
8. На «Прочтении» Сергей Лебеденко пишет о комиксе по «Мастеру и Маргарите»: книга Аскольда Акишина и Миши Заславского вышла во Франции еще в 1993 году, а в России напечатана только сейчас. «Аскольд Акишин — один из столпов отечественного комикса… При этом стиль Акишина не назовешь дружелюбным: его интересуют сюжеты о безумии, о вторжении фантастики в повседневную жизнь — поэтому рисунок либо черно-белый, либо выполнен в темной цветовой гамме. Краски в комиксах либо темные, либо вовсе отсутствуют. <…> Ужас, саспенс, нуарные города под вечным дождем — тут художник чувствует себя как дома». В соответствующем ключе решена и адаптация булгаковского романа, и рецензенту это явно симпатично: «…радостное подтрунивание Булгакова над реалиями Совдепии из адаптации как будто полностью исчезло. Шутки все еще на месте… но из уст демонической свиты Воланда они звучат гротескно, жутко». Акишин подчеркивает «хрупкость человека перед вечной тьмой и государственной машиной» — ее жертвами выступают и Иешуа, и Бездомный, и Понтий Пилат — «такая же марионетка высших сил, как и жители Москвы».
9. Здесь же Полина Бояркина рецензирует «Заветы» Маргарет Этвуд. По словам писательницы, ее новый роман — ответ на вопрос, «как пал Галаад», антиутопическое ультрапатриархальное государство из «Рассказа служанки». Этот вопрос Этвуд задавали много раз, и в «Заветах», по словам Бояркиной, чувствуется, что это роман, написанный по запросу читателей. Можно сказать, что Этвуд выполняет социальный заказ: «в книге отзываются изменения, произошедшие в мире между выходом двух книг, в частности — движение #metoo, после которого стало очевидно, что историй с открытым финалом и ненаказанным злом будет появляться все меньше и меньше. <…> Надежду на спасение больше нельзя оставлять призрачной — именно поэтому Галаад должен был пасть, и читатели непременно должны были узнать о том, как именно».
10. Гипотетический соперник Александра Лукашенко на президентских выборах Виктор Бабарико посоветовал в интервью почитать книгу Хосе Ортеги-и-Гассета «Восстание масс». Через несколько дней книга исчезла из белорусских интернет-магазинов — но, кажется, не потому, что ее спешно раскупили. «Интересно, что эта книга — совсем не о том, о чем говорил Виктор Бабарико. Слово „восстание” в ее названии — это не синоним бунта или массового протеста», — замечает «Еврорадио».
11. В The Paris Review — статья японского писателя Масацугу Оно «On Translationese». Словечком translationese недобрые критики называют «экспортный» язык прозы Харуки Мураками. После сентиментальных воспоминаний о первом знакомстве с книгами Мураками Оно пересказывает историю его писательского дебюта: в 1978 году во время бейсбольного матча, на трибуне, Мураками посетило озарение — «Я могу написать роман», — и он безотлагательно принялся за дело. Написанное, однако, его не устроило, и Мураками принялся за работу заново — на сей раз он решил писать по-английски. Проза получалась «простой, неизысканной» — но в ней на этот раз ощущался ритм. Родной язык Мураками сравнивал с фермой, полной живности — от ее безумной беготни голова идет кругом; «иностранный язык, со всеми своими ограничениями, избавлял меня от этого препятствия». Лишь затем он перевел то, что получилось — а это было начало романа «Слушай песню ветра», — на японский: «Я хотел, чтобы мой японский был как можно дальше от так называемого литературного языка: так я мог говорить своим собственным, натуральным голосом».
Масацугу Оно, в отличие от зоилов, язык Мураками никаким «перевонским» не кажется: «Наоборот, я чувствовал, что его японский — это наш японский, тот, в котором и я жил и дышал; меня поразило, что можно этим языком написать роман. Читая Мураками, я никогда не испытывал трудности, сопротивления, как с поздними романами Кэндзабуро Оэ, написанными как раз в изощренном „литературном” стиле». Но, оказывается, в стилистической работе на заграницу упрекали и Кэндзабуро Оэ: тот же критик Кодзин Каратани, придумавший для Мураками слово «translationese», в разговоре с Оэ признавался, что его ранние романы напоминают ему переводную прозу: Пьера Гаскара, Нормана Мейлера. Тот же грех приписывали и поздней прозе Оэ: похоже, перед нами некий японский критический штамп.
И Мураками, и Оэ, безусловно, испытали влияние западной литературы — в первую очередь англоязычной и французской. Мураками переводил американскую прозу — и, раз в современной японской словесности он явный лидер, значит, в ней сильны и позиции американской литературы. Две очень известных писательницы, Йоко Тавада и Минаэ Мидзумура, тоже «маневрируют между языками»: Тавада пишет и по-японски, и по-немецки, Мидзумура — по-японски, но с детства живет в Америке и Европе. С другой стороны, того же Оэ трудно упрекнуть в космополитизме: для его прозы исключительно важна «космология места» — его родного острова Сикоку, которому противопоставлен сверхсовременный Токио. Наконец, как говорил Пруст, прекрасные книги пишутся будто на иностранном языке. Сам Оно писал свой недавний роман во Франции и убедился, что жизнь вдали от японского языка помогает ему относиться к нему бережнее и вдумчивее — «а может быть, найти собственный иностранный язык».
12. В расплодившихся, как грибы, списках карантинного чтения мало какая книга упоминалась так часто, как «Мой год отдыха и релакса» Отессы Мошфег — «извращенный панегирик самоизоляции как способу справиться с миром, которого одновременно чересчур и недостаточно». Сейчас Мошфег выпустила еще один роман (написанный на самом деле пять лет назад) и поговорила о нем с писательницей Кристин Иверсен. Речь в новой книге «Смерть в ее руках» — вновь об изоляции и одиночестве, переживаемых настолько сильно, что это меняет саму реальность. Героиня романа, престарелая вдова, гуляет со своей собакой в лесу и находит записку, из которой явствует, что где-то неподалеку была убита молодая женщина. Хеппи-энда все это не сулит — «но читатели в хеппи-эндах не заинтересованы», особенно постоянные читатели Мошфег, привыкшие к дискомфорту.
Работа над романом была экспериментом: Мошфег писала по 1 000 слов в день и не редактировала написанное. «Радость творчества отчасти в том, что ты кажешься себе больше самой себя, будто выходишь из себя вовне, — говорит писательница. — Я много думаю о том, как отношусь к желанию пережить это ощущение». Иверсен замечает, что разговор с Мошфег будто возвращает ее во времена до социальных сетей: Мошфег, не раз подвергавшаяся нападкам в интернете, «знает, что интерпретация ее слов ей неподконтрольна». Она терпеть не может «культуру отмены», происходящее в соцсетях называет цензурой, во всеобщем надзоре за политкорректностью ей мерещится фашизм (в комментариях к материалу с ней, разумеется, спорят: «Если Мошфег боится писать и печататься, потому что ее книги могут раскритиковать, пусть уступит дорогу любому из миллионов, готовых к такому риску»). «Будь я моложе, мне, возможно, не хватало бы смелости говорить то, что я думаю», — признается она. Социальные изменения при этом внушают ей оптимизм — а тот самый «отдых и релакс», о котором она пишет, для нее дурная разновидность эскапизма: «Если ты сидишь дома и при этом не учишься, не развиваешься, никому не помогаешь — с тем же успехом ты мог бы колоться героином». Мошфег находится с одиночеством в странных отношениях: с одной стороны, оно для нее продуктивно, с другой, она ощущает нарастающую депривацию общения, когда продуктивность сменяется тревогой. «Возможно, выступать сейчас с книгой — проявление тщеславия и легкомыслия. Наша культура претерпевает изменения невероятной силы. Но я рада, что эта книга теперь будет жить в руках читателей. Теперь она ваша».