Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
«История безумия в классическую эпоху» — это первое большое исследование Мишеля Фуко, и, если рассматривать его отдельно от его других работ, оно могло бы предоставить достаточно ограниченный взгляд на мысль этого философа. Однако есть причины думать, что политическое измерение мысли и творчества Фуко в целом уже присутствует в этой книге как бы в эмбриональной форме, достаточно при этом развитой.
Мы хотели бы предложить ее читателю серию возможных последовательных прочтений, которые, наложенные одно на другое, могут, как раз напротив, обнажить достаточно широкую перспективу, открываемую этой книгой.
При первом прочтении, прочтении несколько «наивном», в глаза бросается центральный тезис этой книги: в классическую эпоху Неразумие было исключено и вытеснено за границу культуры, чтобы полностью исчезнуть к концу XVIII века.
Однако затем следует принять во внимание, что в концепции Фуко это исключение, это исчезновение сопровождается новым феноменом: появлением Разума или, точнее, классического разума и — одновременно — безумия. Разум и безумие составляют в некотором смысле диалектическую пару (со всеми необходимыми оговорками, с которыми следует употреблять термин «диалектический» в отношении мысли Фуко). Появление на исторической сцене пары разум/безумие является последствием изначального исключения Неразумия. Некоторые фрагменты «Истории безумия» однозначно дают понять, что появление классического разума могло привести именно к исключению неразумия.
Абсолютно очевидно, что у Фуко исключение неразумия представляет собой силовую операцию — «странный насильственный захват власти» (un étrange coup de force), по выражению самого Фуко. Это позволяет ухватить насильственное измерение фукианской истории рациональности. Фуко обращается к практике заключения (l’internement) тех, кто был определен как «неразумные», — заключения без какого-либо права на юридическую защиту. Символом этого насилия были цепи, с помощью которых «неразумные» были обездвижены в пространствах сегрегации. (Довольно характерно, что «заключение», о котором идет речь, является характеристикой суверенной власти. Гораздо позже, в «Истории сексуальности», Фуко обозначит этот тип власти как власть закона, власть юридического. Но верно также и то, что «подметные письма» (lettres de cachet), на основании которых, в частности, подвергали «заключению», в классическую эпоху, в какой-то степени представляют «закон» — а именно закон произвола суверена).
Немного конкретизируем, в чем именно заключалась практика заключения в эту эпоху.
Она практиковалась в период, который Фуко называет эпохой «Великого заточения» (Grand renfermement). Как социальная практика она установилась в Европе в XVI-XVIII веках. Заведения, в которых оно практиковалось, были, в частности, известны под именем «Общих госпиталей» (Hôpitaux généraux). Кто же были те люди, которые оказывались в этих заведениях? Сегодня кажется очевидным, что их можно бы было обозначить термином «безумные», однако это не совсем так. Согласно Фуко, «безумия» в собственном смысле, как мы на то указываем в данной статье, тогда еще не существовало. Можно процитировать список «обитателей» этих заведений в тех понятиях, которые сохранились в архивах того времени: «дебошир», «имбецил», «мот», «калека», «помешанный в уме», «либертен», «неблагодарный сын», «отец-расточитель», «проститутка», «умалишенный»...
Фуко пишет по этому поводу: «Между всеми этими определениями, — никакого указания на различие: одно и то же абстрактное бесчестье. Удивление, что заточению подвергались больные, что происходило смешение безумных и преступников, придет гораздо позже. На данный момент мы находимся в присутствии однородного факта».
Действительно, как мы видим, речь идет не только о «безумии», даже если с ним соотносятся два определения в этом списке: «помешанный в уме» и «умалишенный».
Тех, кого помещали в эти специальные заведения, можно было бы обозначить, по сути, термином «асоциальные элементы» — то есть те, кто представлял опасность для стабильности общества, кто смешивал границы «нормального» и «анормального».
И именно в этом моменте осуществляется определенная процедура власти, которую Фуко называет «заключением» («internement»), конечно, следует строго отличать ее от «тюремного заключения» (enfermement, emprisonnement), подробно проанализированного в творчестве более позднего Фуко в книге «Надзирать и наказывать».
В рамках этой процедуры производится «очищение» общества от асоциальных элементов. Эти элементы исключаются, вытесняются за пределы общества, культуры и субъективности. Интересно, что обитателям указанных специальных заведений отказано в том, чтобы считаться субъектами! Почему? Этому посвящены страницы «Истории безумия», где Фуко анализирует «Размышления о первой философии» Декарта, — страницы, которые породили знаменитую философскую полемику между Фуко и Деррида. Мы не будем здесь углубляться в анализ этого слишком обширно, чтобы его можно было разобрать в рамках данной статьи, вопроса. Здесь важно подчеркнуть, что обитатели этих заведений не являются свободными субъектами: в этом им отказано. Их не-свобода отмечена «приспособлениями», которые использовались для заключения: цепи, клетки, решетки.
Впоследствии реформатор Пинель — французский врач-психиатр, практиковавший на рубеже XVIII и XIX веков — упразднил эти цепи. Исчезновение Неразумия и тех насильственных мер, которые к нему применялись, парадоксальным образом становится моментом появления безумия. Поэтому очевидно, что с появлением пары разум/безумие речь более не идет о насилии: мы вступаем в более «гуманную» эпоху. Отношения между разумом и безумием не могут быть проанализированы в терминах насилия. Разум-для-себя (та форма разума, которая доступна внешнему наблюдению и описанию) не ставит перед собой репрессивных целей. Напротив, заявленная им задача заключается в стремлении «понять», позаботиться, что, по мере развития клиники, приобретет форму лечения.
Отсюда можно заметить, каким образом предлагаемый нами анализ «Истории безумия» в политических терминах постепенно усложняется. В действительности две вещи постулируются этим анализом. У истоков появления разума (и — безумия) находится акт насилия. При этом невозможно четко обозначить, кто является исполнителем (автором? носителем?) этого насилия. Можно лишь обозначить — причем только ретроспективно — объект насилия: Неразумие, а также форму этого насилия: исключение. Значит, исключает Неразумие — это не Разум (Рацио)! И в отношениях разума и безумия мы не найдем этого «исключающего» насилия. В действительности в истоке возникновения самого безумия находится процесс рационализации. И несмотря на то что разум располагается вне безумия (то есть является по отношению к нему его внешним) и не может быть безумным, безумие уже включено определенным образом в разум, и отношения между безумием и разумом являются не насильственным отношением (rapport de violence), а отношением силовым (rapport de force).
Вот «нити» размышления, которые мы могли бы предложить при чтении «Истории безумия»:
1) прежде всего, интуиция, заключающаяся в том, что эта история неразумия, безумия и разума может и должна быть проанализирована в политических терминах;
2) затем убеждение, что в основу этого анализа должны быть положены понятия «исключения» и его «обратной стороны» — «включения»;
3) что привело бы нас к рассмотрению концепции власти у Фуко в целом и позволило бы подойти более зрело к чтению других его произведений, написанных позднее.
Следующая цитата из Фуко подтверждает уместность такого пути, на который читатель может вступить, начиная с «Истории безумия»:
«О чем шла речь в „Истории безумия“? Попытаться обнаружить, каков не столько тот тип знания, который смог сформироваться в отношении душевной болезни, сколько тот тип власти над безумием, который разум, не переставая, желал осуществлять начиная с XVII века до наших дней». (Выделено мной. — Д. Г.)
В заключение следует уточнить, что речь в данном случае идет о довольно специфической концепции власти, согласно которой последняя понимается как особая способность модифицировать (и даже деформировать, как это происходит в случае насилия над неразумием) и производить реальное. Мы можем достаточно ясно увидеть, начиная как раз с «Истории безумия», что эта концепция не ограничивает понимание власти одной лишь репрессивной (или негативной) функцией. В «Истории безумия» акцент несколько смещен в сторону этой негативной функции, поскольку с самого начала речь идет об акте насилия над неразумием и о практике заточения.
Но в то же время мотив «продуктивной», если можно так выразиться, власти уже имплицитно присутствует в этой книге: разум (так же как и безумие) является производной от власти, а не ее субъектом. В этом и состоит принципиальный момент, множество раз подчеркнутый в критических и фундаментальных трудах, цель которых состоит в том, чтобы объяснить теорию власти у Фуко: у власти нет субъекта (в качестве абсолютно идентифицируемой и однозначно локализуемой инстанции).
Именно этот мотив «продуктивной» власти может помочь любопытному читателю подступиться ко «второй» части творчества Фуко, где он предлагает уже эксплицитно изучить эту «позитивную» сторону власти: к его теории тюрьмы и дисциплинарной власти, а также к его концепции сексуальности, биовласти и биополитики.