Научную биографию екатеринбургского историка Сергея Нефедова можно описать фразой из известного интервью Мераба Мамардашвили: «Мой опыт нетипичен». Признание как профессиональный историк Нефедов получил только в конце 1990-х, а до этого много лет посвятил математике — еще в 1981 году он защитил диссертацию «Об управляемости линейных бесконечномерных систем». Точкой схождения двух далеких друг от друга наук стали демографические циклы, магистральная тема книг Нефедова, посвященных истории России и истории Востока. Фундаментальность постановки вопросов не мешает Сергею Александровичу быть популярным автором в лучшем смысле этого слова: он делает мультимедийные учебники по истории, которые читаются как увлекательный роман, и публикует их на сайте histbook.ru — там уже больше десяти книг, и любой желающий может с ними ознакомиться.
Ваша профессиональная траектория, от математики к истории, довольно нехарактерная, но в мировой практике похожих примеров наверняка хватает?
Мой случай надо рассматривать как пример экспансии математики в сферу гуманитарных наук. Еще Иммануил Кант сказал, что «в любой науке столько истины, сколько в ней математики». Математики издавна считали свою дисциплину «царицей наук» и без стеснения вторгались в другие области знания. Как известно, исторические трактаты писали Ньютон и Лейбниц — кстати, интересно, что Лейбниц занимался историей древнерусского государства. Но в первую очередь объектом приложения математики были историческая демография и экономическая история. Английский священник и ученый Томас Мальтус не был математиком, однако он первым указал на математические закономерности в демографии. Математик Пьер Ферхюльст построил первую модель, описывающую эти закономерности, то есть он был первым математиком, вторгшимся в область исторической демографии. Вообще говоря, речь шла о динамике любой популяции в условиях ограниченных ресурсов, эти модели использовались и экологами. Альфред Лотка и Вито Вольтерра построили модель «хищник-жертва», применявшуюся и в экологии, и в моделировании исторической динамики. После этого было построено большое количество моделей, описывавших конкретные исторические процессы; одна из них была создана группой отечественных исследователей во главе с академиком Никитой Моисеевым.
Если оставить за скобками академика Фоменко, кто еще из отечественных историков преуспел в математике?
Сегодня это, к примеру, Георгий Малинецкий и Сергей Малков. В МГУ существует кафедра исторической информатики, которую возглавляет историк и математик, член-корреспондент РАН Леонид Бородкин. Историки и сами осознавали необходимость использования математических методов. Академик Иван Дмитриевич Ковальченко еще в конце 1960-х годов основал Комиссию по применению математических методов в исторических исследованиях. Рассказывают, что он слушал лекции по математической статистике вместе со студентами-математиками. Некоторых из них он привлек в свою комиссию. Но в советские времена историческая наука была скована догмами марксизма, поэтому историки не могли касаться некоторых запрещенных тем, и этим приходилось заниматься математикам. Так Игорь Шафаревич — академик и диссидент, доктор физико-математических наук — написал книгу «Социализм как явление мировой истории». Александр Солженицын тоже был по образованию математиком. Так что у меня было много именитых предшественников.
В одном из интервью вы говорили, что увлекались историей еще в школьные годы, но осмотрительные люди вовремя предупредили, что с вашими идеями на истфаке делать нечего. О каких идеях идет речь?
Сергей Нефедов в детствеЭто были те же мысли, что у Игоря Шафаревича, прежде всего идея о существовании древних социалистических обществ. Всякому, кто изучает историю Древнего Египта или Шумера при III династии Ура, бросаются в глаза социалистические черты этих обществ: государственная собственность, плановая экономика, крупные хозяйства, обслуживаемые «рабочими отрядами». В десятом классе я написал реферат об этом в моей лучшей общей тетради с красивой кожаной обложкой. Я принес тетрадь нашей учительнице истории, она похвалила меня и дала почитать своей знакомой, доценту Уральского университета. Та тоже похвалила, но добавила, что с такими идеями на истфаке делать нечего.
Поэтому я поступил на матмех. Студенты-математики считали себя элитой: мы были частью знаменитой математической школы академика Красовского. В математике все утверждения имеют строгие логические доказательства, и мы считали умение логически мыслить привилегией математиков. Поэтому мы подтрунивали над преподавателями общественных дисциплин, требуя от них, например, доказать «закон единства и борьбы противоположностей». Ну и, конечно, пытались сами логически объяснить историю. У нас был кружок, в котором обсуждались исторические и политические вопросы, в том числе и мой любимый вопрос о социализме в древности. В конце концов туда пришли люди из КГБ и стали таскать нас на допросы.
Как вы знакомились в те годы с авторами из советского «индекса запрещенных книг» — например, с тем же Томасом Мальтусом? Можете ли вы вспомнить истории о том, как к вам в руки попадали авторы, которых в СССР не публиковали?
Да, в этом кружке были непростые студенты, которые откуда-то доставали самиздатовские книги. Мы читали Оруэлла, Замятина, Роя Медведева, еще кое-что. Но для меня это было не то, что надо. Я пытался найти книги о древнем социализме и читал Пельмана, Мейера, Ростовцева. Эти книги не были запрещены — кстати, так же, как и Мальтус. Потом я нашел в журналах рецензию на книгу Карла Виттфогеля «Восточный деспотизм», и мы долго ее обсуждали. Виттфогель утверждал, что древний социализм является «ирригационным обществом», то есть он был вызван к жизни необходимостью объединения людей для строительства больших ирригационных систем. Когда на допросе в КГБ меня спросили, что мы там обсуждаем, я рассказал им про Виттфогеля. А Виттфогель как раз не входил в «индекс запрещенных книг», поэтому меня отпустили.
Какие книги и авторы повлияли на ваше решение заняться историей профессионально, уже когда вы состоялись как математик?
Карл Клаус ВиттфогельО Виттфогеле я уже сказал. Затем, конечно, Мальтус. Объяснения Виттфогеля меня не устраивали потому, что социалистические общества были не только «ирригационными», то есть возникшими в связи с необходимостью возводить гигантские сооружения. Мальтус дал другое объяснение. У него прямо говорится, что перенаселение порождает голод и революцию, которая приводит к торжеству деспотизма. Это объяснение можно встретить и у демографов XX века, например, у Альфреда Сови. Правда, в более мягкой форме: Сови пишет, что перенаселение в традиционных обществах благоприятствует авторитарному строю. В общем, перенаселение порождает авторитарный строй с государственным регулированием, то есть социализм.
Конечно, перенаселение не нужно понимать буквально — как высокую плотность населения. Перенаселение — это обеспеченность общества продовольствием, соотношение между населением и ресурсами, которые могут импортироваться. Это величина, обратная потреблению продовольствия. Но в традиционном обществе ресурсы ограничены посевными площадями, урожайность постоянная, торговля незначительна. Стало быть, рост населения, по Мальтусу, приводит к падению потребления, к голоду и восстаниям голодающих, требующих отнять землю у богатых и отдать ее бедным. Однако революции сопровождаются гражданской войной, голодом, эпидемиями, они приводят к демографической катастрофе. Население резко уменьшается, потребление возрастает, и население вновь начинает расти. Начинается новый демографический цикл. Все это описано уже у Мальтуса, хотя он не пользовался термином «демографический цикл».
Иными словами, социализм — это общественная система бедных, перенаселенных стран. Напротив, общества, основанные на крупной частной собственности, то есть капиталистические, могут существовать только в относительно богатых странах, где люди не голодают.
Какими были ваши первые научные опыты в истории? Вы с самого начала разрабатывали теорию демографических циклов, которая присутствует практически во всех ваших книгах?
В 1983 году я написал книгу «История Поднебесной», в которой проанализировал эту теорию на примере истории Китая вплоть до III века. Там действительно имели место демографические циклы, на которые еще в 1930-е годы обратил внимание работавший в Харбине русский экономист Евгений Яшнов. Его работа произвела на меня большое впечатление, и я попытался разобраться в этом более подробно. Для привлечения читателей я оформил этот материал как «роман истории». В итоге я напечатал и размножил с десяток экземпляров, и книга долгое время ходила в самиздате — опубликовать ее было в тот момент невозможно. Еще один историк-математик, Сергей Георгиевич Смирнов, автор известных работ по истории России и Средних веков, передал эту книгу Льву Гумилеву. Гумилев назвал ее «блестящей поэмой».
Таким образом, я не мог публиковаться как историк, но мог заниматься разработкой математических моделей исторического процесса. Логистическое уравнение Ферхюльста [описывает снижение удельной скорости роста популяции в связи с увеличением ее плотности. — Прим. ред.] не показывало колебаний численности населения, характерных для демографического цикла. Оно не учитывало и возможности создания запасов продовольствия. Поэтому я дополнил логистическое уравнение уравнением для запасов и получил систему дифференциальных уравнений, в которой обнаружились колебания — как раз той периодичности, которая имела место в демографических циклах. Потом было построено несколько более сложных моделей, учитывавших колебания урожайности, распределение земли, ремесленные занятия и т. д. Одна из этих моделей опиралась на статистические данные, сохранившиеся в Китае, и показала хорошее соответствие реальности.
Тем временем началась перестройка, и «История Поднебесной» была опубликована в издательстве нашего университета. Появилась возможность стать настоящим историком. Мой учитель, академик Николай Николаевич Красовский, поддерживал экспансию математики в другие области науки — он называл это «экспериментальной математикой». В итоге он поговорил с директором института истории и археологии академиком Вениамином Васильевичем Алексеевым, и меня официально переквалифицировали из математиков в историки. Это было в 1999 году, когда я защитил кандидатскую диссертацию «Метод демографических циклов в изучении социально-экономической истории допромышленного общества» по специальности «историография, источниковедение и методы исторического исследования». Хотя я уже был кандидатом физико-математических наук, никакого снисхождения не было: мне пришлось, как и всем соискателям, сдавать кандидатские экзамены по истории.
А что вы тогда читали по истории из непереведенного на русский?
До 1990-х годов западная литература была мне практически недоступна за исключением работ по математическому моделированию. Но затем информационные ворота широко распахнулись: через различные программы я заказывал десятки книг, их присылали в течение месяца. Так что ко времени защиты моей второй, исторической кандидатской я был уже хорошо знаком с тем, как развивалась теория демографических циклов на Западе. Это прежде всего работы Вильгельма Абеля и Майкла Постана, затем исследования школы «Анналов»: Фернана Броделя, Эммануэля Ле Руа Ладюри, Пьера Шоню. Эти работы наполняли теорию Мальтуса конкретным содержанием и показывали, как работали демографические циклы в Европе — во Франции, Англии, Германии. Но Восток оставался неисследованным, кроме нескольких работ израильского историка Илеаху Аштора, автора ряда работ по еврейской демографии. Поэтому основной моей задачей стало обнаружение демографических циклов в истории Востока — и в истории России.
Когда вы пришли к демографически-структурному подходу, который развиваете в «Войне и обществе» и «Истории России» — книгах, вышедших в серии «Университетская библиотека Александра Погорельского»?
В 1991 году появилась книга американского исторического социолога Джека Голдстоуна «Revolution and Rebellion in the Early Modern World» («Революции и восстания в мире раннего Нового времени»). Голдстоун анализировал демографические циклы не просто в некой популяции, как Мальтус, а в структуре «государство-элита-народ», показывая, как рост населения влияет на взаимодействие элементов структуры. Для простого народа рост населения означал падение потребления, для элиты — оскудение и появление враждующих фракций, для государства — трудности со сбором налогов, финансовый кризис. Но, в отличие от Мальтуса, Голдстоун считал, что демографическая катастрофа в конце цикла объясняется внешними причинами — эпидемиями и войнами. То есть изначально демографически-структурная теория не была мальтузианской. Между тем для меня было очевидно, что если снять это противоречие, то ее можно рассматривать как эффективное расширение мальтузианства.
Сергей НефедовНесмотря на использование точных методов, повествование в ваших книгах не назовешь сухим. Особенно это чувствуется в «Войне и обществе»: материал местами экзотичный, но изложен так, что книга в семьсот страниц прочитывается за несколько дней.
Тут сказалось влияние школы «Анналов». Французские историки писали так, чтобы текст был легким для чтения и читателю было интересно. В этом смысле большое впечатление на меня произвели книги Ле Руа Ладюри — «Крестьяне Лангедока» и «Монтайю, окситанская деревня».
Какова предыстория вашего соавторства с американско-российским ученым Петром Турчиным? Вы выпустили вместе в 2009 году на английском книгу «Вековые циклы» — можно ли это назвать «избирательным сродством» двух историков, пришедших в историю из других дисциплин?
Петр Турчин по профессии эколог, он работал с математическими моделями в экологии и пришел к выводу, что их можно распространить и на динамику человеческих популяций. Таким образом, наши интересы совпали в области математического моделирования исторических процессов. Мы встретились на семинаре у Бородкина в МГУ, и вскоре выяснилось, что он тоже считает, что теорию Голдстоуна можно «исправить» в мальтузианском духе и подтвердить математическим моделированием. Мы вместе построили несколько таких моделей, а потом решили написать книгу, описывающую демографические циклы в Европе и в России на основе «исправленной» демографически-структурной теории. Эта книга вышла в издательстве Принстонского университета в 2009 году. Но мы не стали помещать в нее математические модели, ограничившись их вербальным описанием. Мы не хотели пугать читателей-историков, ведь известно, что одна формула уменьшает количество читателей вдвое. Таким образом, эта книга показывает, что теория подтверждается многочисленными конкретными историческими фактами, но математическое ее подтверждение остается за кадром. Это была апробация математической теории на историческом материале.
С кем-то из западных коллег вы еще работали столь же плодотворно в соавторстве?
У меня есть совместные работы с Джоном Комлосом, Честером Даннингом, Майклом Эллманом. Честер Даннинг был первым историком, выдвинувшим идею применения демографически-структурной теории для объяснения истории России. Мы вместе исследовали демографический цикл, который завершился Смутой начала XVII века.
Ваша дискуссия с Борисом Мироновым в сборнике 2010 года «О причинах русской революции» была настолько резонансной, что недавние споры по случаю столетия революции между апологетами «России, которую мы потеряли» и историками левой ориентации кажутся ее отголосками. Как вы пришли к позиции, которую отстаивали в полемике с Мироновым?
Основным результатом моей докторской диссертации «Демографически-структурная теория и ее применение в изучении социально-экономической истории России» было обоснование интерпретации российской истории XVII–XIX веков как второго демографического цикла. Для дореволюционных и советских историков аграрное перенаселение Центральной России было очевидным. Даже правительственные комиссии — например, «Комиссия Центра» — писали об «оскудении» крестьянства. Со своей стороны, Охранное отделение констатировало, что начавшиеся в 1902 году голодные восстания являются результатом этого оскудения. Потом началась революция 1905 года, и многочисленные свидетельства говорили о том, что основной причиной кризиса (как и в 1917 году) является крестьянское малоземелье. И в 1905, и в 1917 году основным требованием восставших масс был передел земли — как и во всех кризисах, завершавших демографические циклы в разных странах.
Однако группа либеральных историков во главе с Борисом Мироновым попыталась оспорить традиционную точку зрения. Миронов утверждал, что потребление в деревне увеличивалось; его основным аргументом были расчеты, которые якобы показывали увеличение роста новобранцев в 1874–1913 годах. Дискуссия приняла довольно большие масштабы, ей были посвящены десятки статей в центральных журналах. Мою позицию поддержали известный (к сожалению, недавно умерший) историк Александр Островский и некоторые другие ученые, оспаривавшие доводы Миронова. Позицию Миронова поддерживали Михаил Давыдов, Леонид Рянский и другие.
Закончилось все тем, что мне пришлось проверять расчеты Миронова, и оказалось, что в них была ошибка, связанная с изменением методики учета роста новобранцев. В действительности, как и следовало ожидать, рост новобранцев уменьшался. Конечно, острота этой дискуссии объяснялась тем, что подобные дебаты на публицистическом уровне уже давно ведутся между левыми историками и сторонниками «России, которую мы потеряли». Разумеется, все объясняется политической подоплекой этих споров.
Насколько качественно и профессионально, на ваш взгляд, российские историки «отработали» столетие русской революции? Какие книги, изданные по этому случаю, вы можете отметить (в том числе зарубежные, которые стоило бы перевести)?
Столетие революции на официальном уровне было фактически проигнорировано, поэтому публикаций было немного. Институт российской истории РАН подготовил двухтомную коллективную монографию «Российская революция 1917 года», однако о причинах революции там говорится лишь в историографическом обзоре, где кратко изложены разные точки зрения. Упоминается и наша дискуссия с Мироновым — без определенных выводов. Из других публикаций следует упомянуть книги Александра Шубина и Бориса Колоницкого. В общем, реакция на юбилей такого значительного события была довольно слабая. Была переведена книга Марка Стейнберга «Великая русская революция», но это в основном описание впечатления, произведенного на современников революцией, в духе исторической антропологии. Без внимания издателей осталась, пожалуй, самая важная книга западной историографии — фундаментальная монография Орландо Файджеса «A people’s tragedy: the Russian Revolution, 1891–1924» («Трагедия народа: Русская революция, 1891–1924»).
Ваша «История России» завершилась, так сказать, на самом интересном месте — на Февральской революции. Написан ли третий том? Или же в этом качестве стоит воспринимать недавно вышедшую в издательском доме «Дело» монографию «Уровень жизни населения и аграрное развитие России в 1900–1940 годах»?
Да, эта монография — часть запланированного третьего тома. Работа оказалась более сложной, чем предполагалось, просто потому, что период революции насыщен событиями как никакой другой. И все их нужно объяснить. Но работа продолжается, и я надеюсь, через несколько лет третий том появится в печати.
Планируется ли переиздание ваших учебников по всемирной истории, которые выходили еще в 1990-е? Или же вполне достаточно того, что они доступны и востребованы в электронном виде?
Я считаю, что время бумажных книг прошло. В первую очередь потому, что электронное издание обладает гораздо бóльшими иллюстративными возможностями. Я уже подготовил новое издание этих учебников, насытив их иллюстрациями лучших художников. Более того, в них впервые используются видеоиллюстрации, так что получается нечто совершенно новое, гибрид книги и кинофильма. Специально для этих книг было создано новое программное обеспечение, позволяющее размещать их в сети. Их можно читать на планшетах и смартфонах, которые так любит наша молодежь. Конечно, вашим читателям лучше самим посмотреть, что из этого получилось, поэтому добро пожаловать на мой сайт histbook.ru.
А какие книги по математике вы бы посоветовали прочесть историкам или социологам для «расширения кругозора»?
Книг о математических методах в исторических исследованиях довольно много. Есть несколько книг, изданных Леонидом Бородкиным и кафедрой исторической информатики МГУ. Есть книга моего оппонента Миронова «Историк и математика». Математическому моделированию исторических процессов посвящена книга Сергея Малкова. Можно порекомендовать также учебное пособие «Теория и методология истории» под редакцией Алексеева, Крадина, Коротаева и Гринина.
Насколько сейчас в России вообще налажено такое междисциплинарное общение? В каких направлениях его стоило бы развивать?
Это трудный вопрос, в особенности из-за истории с Фоменко. Историки теперь боятся математиков, боятся вторжения людей, говорящих на языке, которого они не понимают. История с ошибкой Миронова добавила этим опасениям новый скандальный привкус. Если Фоменко историки не верили изначально, то Миронову они верили, и даже «Кембриджская история России», ссылаясь на Миронова, дала оптимистическую картину развития России перед революцией. И в итоге математические методы были снова дискредитированы. Так что я не знаю, что ответить на этот вопрос.