История как место памяти

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Пьер Нора был одним из первых и, возможно, самых важных французских интеллектуалов, знакомство с которыми в России произошло в 1990-е годы, — и сейчас кажется, что повлияло оно куда сильнее, чем мы об этом думаем, пусть и в не совсем привычном для академического сообщества направлении.

Начну с того, что Пьеру Нора повезло: он был другом Жана Бофре, который во многом служил проводником творчества Мартина Хайдеггера во Франции, а позже свел знакомство с Жаком Деррида и Пьером Видаль-Наке, а также с Рене Шаром. Конечно, эта выборка не случайна, и я хочу показать, что уже на этапе становления Пьер Нора общался прежде всего с философами, антропологами и поэтами, а не с профессиональными историками — и был на семь лет младше Жака Ле Гоффа: достаточно, чтобы успеть понять, в каком направлении двинется самая влиятельная французская историографическая мысль.

В жизни Пьера Нора был и почти неизбежный в биографиях ведущих французских интеллектуалов Алжир, где он проработал два года учителем. Пребывание там дало ему важнейший опыт, связанный с практиками деколонизации. Кажется, впервые в жизни он встал на точку зрения меньшинства в трагическом конфликте — в Алжирской войне за независимость, — исследуя архивы местной еврейской общины. Можно с осторожностью предположить, что уже тогда Пьер Нора проникся вниманием к механизмам исторической памяти, к тому, как она живет и работает. Он проводил этнокультурную границу между франкоалжирцами (также известными как «черноногие», pieds-noirs) и «французскими» французами, в частности на основании различий в их исторической и культурной памяти. При этом коллективная память современного ему поколения имела много общего: мировая война, оккупация, Сопротивление и коллаборационизм, наконец, Алжирская война за независимость. Но в уже формировавшихся идеях Пьера Нора недавнее прошлое не «перевешивало» многовековой истории.

Его карьера интеллектуала была успешной по любым меркам. Не самый известный в России факт его биографии — участие в издательских проектах. Конечно, они пришлись на время удивительно яркого расцвета французской гуманитарной мысли, и Пьеру Нора было из каких текстов выбирать, но верно и другое: он работал над созданием тематических и влиятельных серий, под которые уже писались конкретные книги. Среди его авторов были такие имена, как Раймон Арон, Мишель Фуко, Эммануэль Ле Руа Ладюри (чья «Монтайю, окситанская деревня» стала бестселлером), Жак Ле Гофф, Франсуа Фюре…

Понятно, что эта работа тоже оказала огромное влияние на увлечение теперь уже выдающегося редактора вопросами исторической памяти. В предисловиях и послесловиях к текстам о знаковых исторических событиях кристаллизовался его интерес. Серии, которые он редактировал, книги, которые в них выходили, подталкивали к более глубокому осмыслению того, что можно было бы назвать «историографической модой». Возможно, за ней стояли какие-то другие законы и правила, и их надо было открыть.

Впрочем, издание «Эпохи крайностей» Эрика Хобсбаума — один из лучших однотомников по истории XX века — Пьер Нора отклонил из-за высокой стоимости прав на перевод, но много позже объяснил, что его отказ был вызван «привязанностью автора к революционному делу». Означало ли это, что уже тогда он проводил различие между историей и исторической памятью — и для последней историк-марксист казался ему слишком ангажированным? В любом случае, довольно быстро Пьер Нора не только понял, как работает сегодняшняя история идей, но и стал одним из тех, кто оказывает на передачу современного гуманитарного знания огромное влияние.

Здесь, пожалуй, уместно сделать отступление. Пьер Нора не был историком в узком значении этого слова. Он был тем, кого во Франции в широком смысле называют интеллектуалом. Его безусловно влиятельные труды по теории памяти формировались эго-историей (пребыванием в Алжире) и профессиональной ситуацией (работой в качестве редактора). При желании в них можно увидеть реакцию на попытку глобальной историзации французского гуманитарного дискурса, осуществляемую великой школой «Анналов». Это оговорка важна для понимания того, что Пьер Нора, создавая свою на редкость убедительную теорию, все-таки исходил из той социально-политической ситуации, в которой он жил и работал. Его интересовали не теория истории, не интеллектуальная история (история идей), а прежде всего то, как «места памяти» функционировали в современной ему Франции. Это было плодотворное самоограничение.

Я ни в коем случае не претендую на сколько-нибудь полную реконструкцию сложной и неоднозначной концепции Пьера Нора. Термин «место памяти» был им изобретен — кажется, это подходящее слово — для обозначения любого материального или нематериального наследия, транслирующего символические ценности «коллективной памяти прошлого» в настоящем. Уже это определение требовало серьезного осмысления — отмечу, к примеру, сложности перевода: в англоязычной традиции есть варианты site of memory и memory space, но части главного труда Пьера Нора были переданы по-английски как Realms of Memory. С одной стороны, термин фиксирует те «места памяти», которые сформировались во Франции примерно к 1980 году (намеренно оставляю в скобках проблему того, применима ли эта концепция к другим странам и культурам). С другой стороны, он обладает проективным характером: если есть связка между прошлым и настоящим, значит, «местами памяти» можно до известной степени управлять, усиливать или ослаблять нагрузку на те или иные сюжеты и темы мемориальной культуры. (В связи с этим позволю себе процитировать в параллель слова выдающегося французского мыслителя Пьера Адо, писавшего почти в том же 1981 году: «Обращение свидетельствует о свободе человеческого существа, способного к полному своему преображению с перетолкованием своего прошлого и будущего... это преображение человеческой реальности является результатом вмешательства внешних по отношению к самости человека сил» [перевод Виктора Визгина]). Но что следует из того факта, что «места памяти» существовали в строгом контексте — собственно, в том, из которого и исходил Пьер Нора?

Во-первых, «места памяти» могут полностью измениться за жизнь очередного поколения, то есть за период длиной чуть больше двадцати пяти лет. Во-вторых, «места памяти» чрезвычайно тесно связаны с политической ситуацией, которая не только вводит историографическую моду, но и контролирует с большим или меньшим успехом мемориальные практики. В-третьих, попытка закрепить набор «мест памяти» на любом институциональном уровне чревата вспышкой «войн памяти». Это ни в коем случае не отменяет величия идей Пьера Нора, но надо понимать, что его основное усилие оказалось направлено на диагноз современного ему общества и политики, на тот самый канон «мест памяти», который он с таким тщанием реконструировал.

Пожалуй, с грустной иронией воспринимаются сегодня его слова из классической статьи о коллективной памяти: воспоминания могут «восполнить нехватку социального в истории и тревогу о будущем за счет придания ценности прошлому, которое раньше воспринималось не так». Может быть, самое важное открытие Пьера Нора как раз и состоит в том, что он указал на взаимозависимость памяти и культурной политики государства: при желании и усилии государство может трансформировать «места памяти» в нечто очень далекое от объекта академической науки.

Кроме того, в теории «мест памяти» есть и еще одно интересное измерение — это их связанность с недавним прошлым. Находящийся здесь и сейчас исследователь далеко не всегда может реконструировать те отдаленные «места памяти», которые оказывают влияние на день сегодняшний. Если нынешнее «место памяти» отражено в учебниках и мемориальной культуре, наконец в культурной политике государства в целом, — это значит, что оно уже успело канонизироваться, над ним «поработали» историки — и его истоки с точки зрения «практического прошлого» (если воспользоваться термином Хейдена Уайта) можно найти совсем недалеко отсюда.

Словно сам того не замечая, перечисляя «места памяти» в том виде, в каком они сформировались к концу XX века, Пьер Нора решительно проводил демаркационные линии между разными меньшинствами и региональными историями, которые всегда были важны для Франции, — выводя их на национальный уровень. Такой подход вызывал критику еще в те годы: справедливо ли верстать «места памяти» в государственном масштабе, не лучше ли поддержать региональные проекты? Список Пьера Нора безусловно коррелировал с перечнем объектов морфологии культуры Освальда Шпенглера: достаточно вспомнить, что в обоих, пусть и с разными значениями, представлены Собор и Республика.

Со временем Пьер Нора трансформировал свой проект в нечто вроде глобальной «памяти мира», состоящей из множества национальных памятей. Вряд ли будет преувеличением сказать, что он призывал отказаться от ангажированной историографии и как можно больше профессиональных сил и средств направлять на memory studies. В этом уникальном — и, конечно, утопическом — проекте должны были сосуществовать разные формы национальной исторической памяти. Вот только каким образом? Сегодня кажется, что Пьер Нора опередил время: во многих европейских странах история уже представляется как репрезентация прежде всего исторической памяти, но это опять-таки слишком сложная тема, чтобы в нее здесь углубляться.

Создавая свою концепцию, Пьер Нора шел на риск, очерчивая границу, за которую, по его мнению, не следовало переходить профессиональным историкам. Со временем это отдало «места памяти» в руки политиков и публицистов, а в худшем случае — пропагандистов. Разумеется, предвидеть это он не мог — как и то, что вокруг «мест памяти» быстро начнутся соответствующие войны, весьма далекие и от исторической науки, и от memory studies. Часто речь шла о том, какие «места памяти» считать более «своими», чем остальные, — конечно же, такие споры совпадали с их мифологизацией. «Место памяти», место практического прошлого стало не только полем идеологической битвы, но и, к сожалению, обосновало ресентимент, желание присвоить его себе целиком и полностью.

Сегодня уже понятно, что во многом проект Пьера Нора, связанный с «местами памяти», потерпел неудачу — он присвоен совсем не теми людьми, о которых думал французский историк, а отчасти и профанирован — и служит прежде всего оригинальной методологией. Глобальная память так и не пришла на смену историческому знанию — хотя, к примеру, ассоциация европейских учителей истории «Евроклио» в своей работе исходит скорее из концепции исторической памяти, чем из методологии академической истории. Главное достижение Пьера Нора видится в другом: он очень остро поставил проблему границы между исторической памятью и историей, а также актуализировал междисциплинарные вопросы, на которые честные историки должны отвечать в своей работе.

Благодарю своих друзей: Юрий Троицкий познакомил меня — и других своих студентов — с творчеством Пьера Нора больше двадцати лет назад, а Анатолий Корчинский продолжает разговор о нем и сегодня.