Иосиф — лучший

Шведская журналистка Диса Хостад о Бродском и советских писателях

В октябре 1974-го. Я стала журналисткой в Dagens Nyheter (одна из самых популярных шведских газет — Е А-З) и получила работу спецкора в СССР, потому что знала русский язык. Мой интерес был тогда политическим, меня интересовала коммунистическая система. Мне было интересно увидеть Советский Союз, мы ведь тогда были очень левые, почти маоисты, и хотели знать, как на самом деле живут люди при коммунизме. Но в СССР на нас, западных журналистов, смотрели как на капиталистов. Нас отделили, и мы жили в так называемых гетто на Кутузовском. Это был целый квартал — Кутузовский, 7/4, и Кутузовский, 13, — где жили иностранцы и куда зайти можно было только через проходную. Мы не могли общаться с обычными людьми, и было ужасно много формальностей. Я хотела смотреть школы, госпитали, фабрики, но это было невозможно, мне не давали разрешения. Было невозможно узнать, как на самом деле живут люди.

Нам показывали «избранных» обычных людей, которых специально для нас отбирали. Помню, я должна была сделать интервью на заводе в Ташкенте с одной женщиной. И я сразу ее узнала среди работниц, потому что она была в гриме и в хорошей одежде. Но многие мои друзья жили в обычных коммуналках, я бывала у них. А когда один мой друг менял квартиру, я ходила с ним по другим квартирам и смотрела на жизнь и быт людей. Моя дочь Эльза училась в обычной советской школе, правда это была хорошая школа.

Нет, не номенклатурная, но с углубленным изучением языка. Туда ходили дети врачей, офицеров, которые хотели, чтобы их дети хорошо знали английский.

При каждом из нас был переводчик, хотя мне это было и не нужно. Но, понятное дело, переводчик был не для этой цели. За нами вообще постоянно присматривали. Поэтому на рабочем столе у меня всегда был жуткий беспорядок: бумаги, книги, блокноты — трудно было что-то найти. Я сама мучилась. Но держала стол в таком виде специально, чтобы и КГБ трудно было найти там что-либо. А звонила я всегда из телефонной будки, потому что домашний телефон наверняка прослушивался. Кстати, первая переводчица, работавшая со мной, все время тайком вырезала себе романы из «Нового мира», который я выписывала. Она точно знала, насколько ценные эти журналы. И я заставила ее вернуть все эти вырезки.

Меня шокировала эта примитивная форма лжи, которую я увидела. Когда мы читали, что пишут о Союзе диссиденты и официальные пропагандисты, то думали, что истина где-то посередине. Оказалось, все еще хуже, чем говорили диссиденты.

Конечно, люди. Русские очень хорошие, верные. Именно верные. От шведов и от поляков (это я поняла потом, когда жила в Польше) русские отличаются тем, что интересуются тобой. Поляки никогда не интересовались тобой, они всегда интересовались собой. Они считали, что их друзья должны любить Польшу. А для русских это не играло роли: можно было любить что угодно, но если мы были друзья, то мы были друзья.

Я написала русскую серию, и благодаря ей, как я думала, читатели должны были все узнать о стране. Первая книга — «Беседы с советскими писателями», в ней я ответила на вопрос, поставленный главный редактором DN по культуре: «А есть ли в СССР хорошие писатели, кроме Солженицына? Диса, наверное, знает». Я ответила: «Я не знаю, но я узнаю». Вторая — про эмиграцию, «Элита, которая едет на Запад». Третья была об эпохе перемен, о времени после перестройки. Последняя — «Наследие Тамерлана» — про Центральную Азию.

Шведке это было легко, потому что в Швеции есть Нобелевская премия. Они сами охотно встречались со мной. Первым был Айтматов, мы познакомились в гостинице «Москва», где пили коньяк. Потом часто встречались в Брюсселе, когда он был послом, и он бывал у меня, сидел вот на этой кухне и ел лазанью. Я знала Распутина, он еще не был тогда националистом, а был очень милым мальчиком, который старался говорить правду о народе и Сибири. Он бывал у меня в Москве, а я у него там, в Сибири. Общалась с Астафьевым, Окуджавой, Битовым, Владимовым, Войновичем, Вознесенским. С Юлианом Семеновым. Не близко, один раз только была у него в гостях. У меня был круг друзей из интеллигенции, не диссиденты, а, скажем так, люди из второго ряда. Поэт Юрий Айхенвальд и легендарный критик Александр Асаркан — они были моими лучшими друзьями. Я считала неэтичным общаться с диссидентами, о которых писала.

Это же неэтично — писать о своих друзьях в газете.

Те, кто участвовал в конференциях Хельсинской группы, кто подписывал письма.

Нет, я бы так не сказала. Он ничего не подписывал. Все, что он думал, он говорил в своих песнях.

С Трифоновым. Он бывал у меня на Кутузовском и здесь, в Стокгольме. С Аксеновым мы общались близко. Сначала считала его поверхностным, но Трифонов сказал, что я не права и надо с ним ближе познакомиться, потому что он интересный человек. И я поняла это, когда читала «Ожог». Мы много потом общались, в Москве, Стокгольме, но чаще всего в Америке. С подругой-француженкой мы ездили к Расулу Гамзатову, и в его компании объехали весь Дагестан. Он взял официальные машины, в каждом селении нас встречали с накрытыми столами, с едой и спиртом. Обычных людей мы видели, но не общались с ними, а женщины были на кухне, им не разрешалось сидеть за одним столом с мужчинами. Поэтому из женщин за столом всегда были только мы.

Он очень много хвастался и все время говорил о себе.

Да. Она лежала в постели, а я приносила ей детективы. Она не могла спать по ночам и тогда читала детективы. «Принесите мне какой-нибудь треш», — говорила она. Мы болтали обо всем. Однажды обсуждали Сартра, которого русские интеллигенты много критиковали за поддержку Союза, и я сказала, что как писатель он может быть интересен. Она тогда зарылась в подушки, и оттуда донеслось приглушенное: «Он говно!» Надежда Яковлевна была очень интересная женщина. Я как-то привезла настоящее шампанское, и мы пили его, но потом ее маленький врач сказал, что на самом деле она предпочитала водку. Когда на гастроли в Москву приехал Роже Планшон, французский театральный режиссер, он сказал мне, что у него единственное желание — познакомиться с Надеждой Мандельштам. Я их представила. Он купил красную розу, а она оделась в этот день и поднялась с постели. Они все время говорили. Надежда Яковлевна хотела знать про новую французскую поэзию, и они обсуждали Рене Шара.

Я прочитала его «Зияющие высоты» и познакомилась с ним, когда он еще жил на Юго-Западной, потом мы встречались в Стокгольме, когда он уехал из СССР. Он был не такой, как остальные, он не был антисоветским, он был просоветским, говорил про огромные социальные возможности, про то, как люди из деревень получили образование и смогли войти в общество. Он считал, что это была настоящая социальная революция, и, конечно, был прав.

Я никогда этого не делала, хотя меня несколько раз просили. Мой коллега Стиг Фредриксон общался с Солженицыным и вывез какие-то письма. А я отказалась, когда Сахаров меня попросил это сделать. Я была принципиальна в этом вопросе, но русские никогда не понимали эти принципы. Я не хотела, чтобы мне закрыли въезд в Союз из-за этого. Из-за того, что я писала, — да, но не из-за того, что я совершила бы в этом случае. Но когда я уехала в 1979-м, это все равно случилось — наверное, потому что я слишком многих знала. Мне не давали визу, хотя газета подавала одну заявку за другой, и в какой-то момент я сказала: хватит, не стоит и пытаться. И снова в Союз я приехала уже при Горбачеве, в 1987-м.

Конечно! Даже в Шереметьево, когда я проходила паспортный контроль, пограничники улыбались. Они раньше никогда не улыбались! Все мои друзья были счастливы, у них появился интерес к жизни, надежды на перемены. А в одной из советских газет кто-то даже сказал: наверное, западные журналисты, критиковавшие нас, были правы. В СССР тоже была критическая журналистика. Только советские журналисты не критиковали всю систему, они считали, что это не системные ошибки, а просто уникальные случаи.

Конечно, в «Литературке». Это была самая ужасная и самая лучшая газета одновременно.

Они часто бывали у меня в гостях. Писатели всегда могли сказать, что они встречаются со мной из-за Нобелевской премии. Режиссеры — для того чтобы показать фильм за рубежом. А остальные, конечно, так не могли. У простых людей в провинции бывали проблемы с органами после встреч с нами, их вызывали и допрашивали, почему они общаются с «врагами».

Советский Союз критиковали все. Но никто из них не хотел уезжать. Вася Аксенов говорил потом, что его выбросили из Союза. Когда его исключили из СП, Трифонов приходил к нему каждый вечер, сидел с ним, поддерживал. А Булат Окуджава — никогда. Многие из тех, кто был вынужден уехать, считали, что их родина не страна, а язык. А Бродский говорил, что скучает по Ленинграду. Не по Советскому Союзу, но по Ленинграду.

Да, это было еще до премии. Бродский был интересный человек, трудный, склонный к суперлативам «гениальный» и «фантастический», он мог быть очаровательным, мог быть ужасным. Мы встретились в Париже, в кафе Au Depart. Нас познакомила его подруга Вика Швейцер. Он сказал мне, что я недостаточно интересуюсь литературой — только его жизнью. Это было, конечно, моей ошибкой или слабостью. А я сказала ему, что он всегда говорит о смыслах, но никогда — о чувствах. Я побывала на его чтениях в центре Помпиду. У Бродского была особая интонация, он читал как будто на церковной службе, постепенно переходя на речитатив, который напоминал молитву в синагоге. На тех чтениях он читал час, а потом внезапно смолк. Посетитель в зале, коллекционер Александр Глезер, поднялся со своего места и спросил: «Что, теперь перерыв?» «Нет, это конец, — ответил Бродский. — Я обещал читать час, и час закончился». Манера Бродского была наглая, но это, похоже, было напускное, сознательный стиль. На вторую встречу в Нью-Йорке он не пришел.

Потому что это Бродский. Такое часто бывало с ним. Но мы потом виделись в Калифорнии.

Нет. Бенгт Янгфельд, переводивший его прозу, абсолютно монополизировал Бродского. И мы — журналисты, которые раньше встречались с ним, и его предыдущие переводчики — не могли даже видеться с Бродским. Я думаю, он очень не любил Янгфельда. Но тот был его «валетом», многое делал для него, все организовывал. Вообще, с тех пор, как я видела Иосифа последний раз в Америке, он очень постарел и как-то уменьшился в росте.

Не думаю. Поэзию у нас народ не очень любит. Но он впечатлил всех как личность.

Мне нравился Иосиф, я всегда считала, что он — лучший. И, конечно, он заслужил премию. С удовольствием читала Трифонова. Мне нравился «Дом на набережной», я хорошо знала этот дом, моя подруга жила в нем. У нее была терраса над кинотеатром «Ударник», мы собиралась там смотреть салют, а я готовила пиццу для детей. Пиццу тогда никто не знал в Союзе.

Да, был большой интерес к России в Швеции. Когда пришел Горбачев, поднялась волна изучения русского, многие начали учить его, потому что могли поехать в Союз и говорить с русскими. Раньше это было запрещено. В Швеции всегда интересовались русскими писателями. Хотя они никогда особо не продавались. Книги Васи Аксенова не продавались, Войновича вообще не понимали, Трифонов получил хорошие рецензии, но не был широко прочитан, Шаламов остался в тени Солженицына. Популярны были женщины. Людмила Петрушевская. Наталья Баранская — ее «Неделя как неделя» о судьбе советской женщины стала в Швеции настоящей сенсацией. Мемуары Надежды Мандельштам. А вот ее муж гораздо меньше известен здесь, потому что люди меньше читают поэзию. У нас был интерес к рабочей литературе, и меня удивило, что в СССР такого жанра не было. Наверное, потому что писать правду было нельзя, а рабочие жили не очень хорошо.

Его и правда нет. Но это вина литературы. Тогда писатели были лучше.