У вас есть «Книга мертвых», а если сравнить мертвых людей с прочитанными когда-то книгами — как ведут себя последние? Умирают ли они в смысле своего былого воздействия на вас, и что такое смерть книги?
В разные годы я предпочитал разные книги. В ранней юности читал «Красное и черное» Стендаля, даже умудрился себе вены вскрыть в возрасте семнадцати лет над этой книгой. Так что мои чтения были повыше рангом, чем «Три мушкетера», о чем почему-то написал Эмануэль Каррер в мой биографии. В конце 1970-х — начале 1980-х я учился у англоязычных Хэмингвэя и Капоти четким фразам, многому научился у французов. До сих пор не перестаю двигаться в книгах.
У Вальтера Беньямина есть хороший цикл сравнений — про книги и девок. В частности, он выдает нехитрый, но довольно точный афоризм: «Книги и девок можно брать с собой в постель». А что в процессе чтения первично для вас? Чистое наслаждение, гимнастика ума, познание мира?
В постель только девок. Книги я изучаю, это серьезное дело. Изучать удобнее сидя.
У вас есть книги-долгожители, которые переезжали с вами из страны в страну?
Мне на моем жизненном пути и в странствиях по квартирам все время, к примеру, попадалась книга Steppenwolf Германа Гессе — и в английском, и во французском переводах. Три раза она возникла, и я ее принял уже как свою. Стоит у меня на полке в изголовье, временами открываю наугад и читаю.
Вы когда-нибудь подчеркивали понравившиеся строчки в книгах?
Все время делаю пометки.
Карандашом или уж безвозвратно ручкой?
Ручкой, и красной, и синей, и черной. Это важно.
Сейчас принято пинать художественную литературу, ставя ей в пример разнообразный нон-фикшн. Писать расследования стало моднее, чем романы; «Завтрак у Тиффани» больше никому не интересен, всем подавай «Хладнокровное убийство». Почему это стало так и хорошо ли это, по-вашему?
Я невысоко ставлю романы в последние лет тридцать. Постоянно чищу свои полки от романов. Считаю, что роман примитивный жанр, высший жанр — эссе, ценю в книгах мысль, а не придуманные скучные приключения.
У вас есть строчка в ранних стихах: «И Блока читал, и винищу пил». Вы помните, что это было за издание Блока? Собрание сочинений? И вообще — какие книги у вас были дома в Харькове?
Это был, кажется, синий пятитомник Блока. Когда мать умерла, я даже не взял его (пятитомник) в Москву. У родителей были книги, и потом я был лучшим читателем в библиотеке, мне разрешали заходить к книгам и копаться там. В снегу я туда ходил, в метель.
У вас были в жизни книги, которые вы обожали в молодости, но проклинали потом?
У меня есть написанное еще в 1960-е годы стихотворение «Книжищи», заканчивается оно строчкой: «Горите, проклятые книжищи!» Я особенно ничего не обожал, я нужное мне впитывал, поглощал. А кумиры у меня менялись.
Есть в общественном сознании такой жупел, как сожжение книг, — вот и в России уже случаются прецеденты. Как вы думаете, это действительно опасная штука и угроза или это все глупости и чисто символический жест из прошлого?
Сожжение книг сейчас выглядит как несовременный пошлый пиар. Забытые книги — это много хуже сожженных книг.
Только детские книги более-менее точно соответствуют читателю, дальше все сложнее в плане возрастных соответствий — например, того же «Степного волка» все читают в шестнадцать лет, меж тем понять, о чем эта книга, можно только после сорока, и таких примеров тысячи. Насколько вообще важно действительно понимать книгу — или достаточно просто ей очароваться и жить своей интерпретацией? Были ли в вашей жизни книги, которые вы в разные годы понимали по-разному?
Я вообще-то тот чукча, который писатель, я книги читал, чтобы учиться как их создавать. Очаровывался я в свое время «Незнакомкой» Блока, но в том случае, видимо, основным было влечение к женщине.
Продолжая предыдущий вопрос — какая книга сейчас соответствует вашему возрасту?
Лет пять или семь как я наконец вжился в Фауста. А еще пророк Мани, а еще — ну прочтите хотя бы мою книгу «Титаны» или «Священные монстры». Там есть много о моих пристрастиях.
У вас был любимый книжный магазин (или развал), неважно, в Москве, Нью-Йорке, Харькове, Париже?
Я работал книгоношей в Харькове в книжном магазине № 41 или № 42, вот уж позабыл точно номер дома, на Сумской улице, и также назывался магазин. Это был небольшой подвальчик. С книгами я стоял либо на площади Тевелева, либо в фойе кинотеатра «Комсомольский».
Какую первую книгу на иностранном языке вы прочитали? И вообще, есть ли у вас ощущение, что на русский язык всегда оставалось непереведенным значительное количество книг, важных для понимания мира?
Я не помню, какую, первыми были газеты. Начинать изучать чужой язык следует с заголовков газет. Я таким образом выучил и английский, и французский. Да, многие книги 1920-х, 1930-х, 1940-х, 1950-х годов не пришли к русскому читателю. Пришли позже, а это уже непоправимое опоздание в развитии. Увы.
Вас уже третий десяток лет так или иначе окружают молодые люди, партийные и не только — строго говоря, это и есть ваши университеты. На этой кафедре Лимонова вы советуете какие-нибудь книги?
Я не люблю поучать, я тоньше действую — личным примером. А молодые люди — мой выбор, но и те, кто пришел в партию в 16–17 лет, сейчас уже сорокалетние мужики. Вечно молодых не бывает, молодость — это как этап в жизни бабочек.
Составь вы школьную программу, какие бы книги туда вошли непременно?
Нет уж, увольте, нет ничего скучнее, чем составлять школьную программу. Я только что опубликовал книгу «PLUS ULTRA», это учебник всего на свете, возможно, его нужно в школах совать ученикам… Думаю, это хорошая идея.
Жолковский вот любит говорить о разработанной им якобы идеальной позе для чтения — лежа на спине и держа книгу большим пальцем за корешок, а остальные поддерживая снизу. А где вам комфортнее читать и писать? И доводилось ли вам читать, например, на войне?
Жолковский — мирный лингвист и филолог, я писал в тюрьме очень плодотворно. На войне нет нужного спокойствия для того, чтобы писать, в тюрьме есть такое спокойствие.
Когда, по-вашему, вышел последний великий роман, такой, чтоб имел воздействие на все человечество?
Это интеллигентские выдумки, не было и первого великого романа, нет и последнего, роман — это жанр буржуазный, его расцвет — 19 век. Литература старится, как и все на свете, вечных романов нет. Романы пишут и африканцы, но большая часть человечества отказывается читать африканские романы. Ибо там другая жизнь.
Несмотря на декларированный нарциссизм, вы все-таки бесконечно внимательны к чужой литературе — количество упомянутых вами в разных книгах и текстах писателей исчисляется сотнями. Так, например, Багрицкий появляется на первых же страницах «Подростка Савенко», а в прочих книгах кто только не упомянут: Арагон, Серафимович, Колетт, Оруэлл, Клейст, По. Вам хотелось бы когда-нибудь увидеть академическое издание своих книг, как в «Литпамятниках», с подробными комментариями, с оценками тех или иных литературных контекстов и прочей филологической схоластикой?
Я против собраний сочинений, это могильные памятники. Я даже бы сказал, ненавижу собрания сочинений.
Вы когда-нибудь пользовались аудиокнигами? Чей голос подошел бы для декламации вашей прозы?
Не пользовался, поскольку перечитал то, что мне нужно было, старым способом, в кирпичах книг. На кой декламировать мою прозу? Актеры же, особенно мужчины, самые глупые люди на свете. Декламация — это перегиб, поза, все важные вещи, если говорятся, то вполголоса, либо шепотом, а чаще приходят в виде видений в ночи. Немыми, но читаемыми фразами.
Литература постепенно выдыхается, но сохранилось ли у вас какое-нибудь высшее требование к подлинной книге? Какой она должна быть?
Книги нужны только писателям, которые их пишут. В 1933, по-моему, когда явился Селин и дали Нобелевскую премию Бунину, умный Набоков сказал язвительно: «Что мы с нашими книжками, господа! Самый известный человек во Франции — Горгулов, русский кавалергард, застреливший президента Франции Поля Думера».
Какую самую длинную книгу в жизни вы прочли?
Это мое уголовное дело, 14 томов, самая увлекательная книга на свете.