1. Умерла Елена Гремина, соосновательница «Театра.doc». Своего мужа и соратника Михаила Угарова она пережила на 45 дней. О Греминой скорбят и вспоминают коллеги — режиссеры, драматурги, актеры, театральные критики; один из лейтмотивов некрологов — необходимость сохранить «Театр.doc». «Гремина сделала невероятное: доказала, что театр в современной России может оставаться независимым во всех смыслах этого слова — хотя время пыталось доказать обратное», — пишет на «Медузе» Антон Хитров и вспоминает, как именно государство вступало в противостояние с маленьким негосударственным театром. Екатерина Барабаш, RFI: «Гремина и Угаров были первыми и, возможно, последними в нашем театре, кто вслух заговорил об униженных и оскорбленных, причем униженных и оскорбленных не царской Россией и не заокеанскими обидчиками, а нашими, своими, родными». Высказывания коллег Греминой и Угарова также собрали Colta и «Новая газета». «Трудно избавиться от мысли, что ее уход — это некий водораздел. Мы прошли некую границу. Время покажет точные свойства этого нового мира, в котором нам теперь жить без нее. Что-то мы уже видим, что-то нам еще не дано разглядеть в надвигающейся темноте. Ясно одно, то, что сделали Лена и Миша, без всякого сомнения, поможет нам пройти через эту тьму. Они нам дали в руки фонарики и показали пример мужества и сопротивления вопреки обстоятельствам», — пишет художественный руководитель Театра Поколений Данила Корогодский и прибавляет: «Они любили русское слово, они его понимали. Сегодняшние уродливые попытки затолкать живую человеческую речь в прокрустово ложе бюрократических запретов вызывали у них оторопь». О Греминой говорит Елена Костюченко: «Ее спектакль „Война близко”. Самое честное, что я видела на сцене про войну вообще. Сплетен из трех текстовых массивов — дневник луганского предпринимателя, который внезапно оказывается посреди ада, монолог про сирийскую химическую атаку и уголовное дело Сенцова». «Ее совершенно невозможно описать тем, кто ее не знал», — с этой фразы начинается текст Костюченко.
2. В возрасте 88 лет умер Том Вулф, автор «Костров амбиций», «Электропрохладительного кислотного теста», «Битвы за космос», человек, изменивший американскую прозу и журналистику. The Guardian публикует два некролога — более и менее формальный. В первом Стэнли Рейнольдс пишет о дендистском чувстве стиля у Вулфа — как в прозе, так и в одежде; его взгляд на вещи «не всегда находил понимание: однажды его отправили описывать концерт классической музыки в Беркшир-Хиллс — и получили большую статью о том, как слушатели сидели на траве». Во втором Эмма Брокс замечает, что сегодня легко счесть письмо Вулфа устаревшим: «Все эти выдуманные словечки и кунштюки синтаксиса; тестостерон; пунктуация — о Боже, пунктуация! И тут я вспомнила, где впервые прочитала Тома Вулфа, и сердце так и ухнуло вниз». Где именно — на самом деле не так уж важно в конкретном случае, дело в другом. Классика мужской журналистики, по словам Брокс, плохо выдерживает ход времени: «Я думала, что в некрологах по нему как следует проедутся: ведь согласно нынешней оптике многое из написанного им абсолютно неприемлемо. Но о Вулфе написали очень тепло: люди вспоминали не только его, но и самих себя за чтением его книг».
В The New Yorker о Вулфе с чувством пишет Адам Гопник: он отмечает те же эксцентричные особенности стиля, что и Брокс, но добавляет, что Вулф при этом «был мастером почти пугающе точных наблюдений». «Он обладал — в самом лучшем смысле — рекламным даром богатой фразы. „Электропрохладительный кислотный тест”, как и „Водородный музыкальный автомат” Аллена Гинзберга, — это незабываемый слоган, о котором мечтали Безумцы». В то же время, «хотя иногда Вулфу казалась верной ставка на примитивность, он был человеком глубокой, пусть и специфической, эрудиции. Сам он считал себя учеником великого Торстейна Веблена — жившего в конце XIX века ученого, исследовавшего роль статуса и престижа в жизни американцев. Так оно и было. Если качество его романов разнится (лучший, конечно, „Костры амбиций”), это как раз потому, что его прирожденный вебленовский талант карикатуриста не всегда подходил к большому трехмерному повествованию. Лучшее у Вулфа — это вспышки».
Отношениям Вулфа с «большими повествованиями» посвящено интервью, которое в эти дни вспоминает «Афиша»: «Жанр катится под откос. Современные писатели в большинстве своем — выпускники факультетов изящных искусств известных университетов, а университеты эти — сплошное болото. Писатели не хотят пачкать руки и копаться в дерьме, которое есть в обществе. Их учат психологическому роману, учат тому, что книгу надо писать на основе собственного опыта. Хорошо, я согласен. Но сколько книг ты можешь написать о себе?» Здесь же — прекрасная формулировка: «Интеллектуал — это человек, который хорошо разбирается в каком-то одном вопросе, но высказывается публично исключительно по другим».
3. После успеха «Петровых в гриппе» издан книгой предыдущий роман Алексея Сальникова — «Отдел». Одна из первых рецензий появилась в «Годе литературы»: по мнению Андрея Мягкова, «Отдел» «заметно скучнее и во всех смыслах обыденнее „Петровых”. То есть перед нами не тот случай, когда бриллиант проглядели — „Отдел” поселился под толстой картонной обложкой исключительно потому, что спрос дюже велик и хорошо бы утолить его предложением страниц на четыреста». Хотя с «Петровыми» предыдущий текст роднит изобретательность языка, впечатление портит прямолинейность и настойчивость выводов; Мягков предлагает читателю решить для себя: «готовы ли вы тратить время на „просто неплохой роман”». Сдержанно пишет о романе и Татьяна Сохарева: «Сальников в целом неплохо чувствует настроение времени — душного и тоскливого, заставляющего в пришельцев верить больше, чем в то, что говорят по телевизору. К счастью, ему хватает самообладания, чтобы не вылепить из романа очередную вульгарную вариацию сюжета „мы рождены, чтобы Кафку сделать былью”. Не удержался автор лишь раз, подбросив на страницы романа золотой волосок ребенка, которому минутою раньше свернули шею в мрачном подведомственном подземелье». Возможно, перед нами особый вариант «проклятия второго романа» — но «Петровы» были очень хороши, и на еще один роман Сальникова лично я готов потратить время.
4. На «Арзамасе» Олег Лекманов выбирает десять самых смешных отрывков из русской классики: начинается все беседой Чичикова с Фемистоклюсом Маниловым, а заканчивается обсуждением скульптуры «Люди в шляпах» из «Самой легкой лодки в мире» — тем самым обсуждением, где рождается великая формула «борьба борьбы с борьбой». Между Гоголем и Ковалем — Чехов, Хармс, Довлатов и другие.
5. На «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом и нежелательной организацией Александр Генис беседует с Марком Липовецким о Владимире Сорокине. Скоро в «НЛО» выйдет большая антология критических текстов о Сорокине, озаглавленная фирменной фразой «Это только буквы на бумаге»; антология продолжает серию книг о «неканонических классиках» (первым был Д. А. Пригов). Липовецкий объясняет, почему на Западе почти не переведены ранние сорокинские вещи («Сорокин очень интенсивно работает с языком, а таких писателей переводить практически невозможно, нужно быть конгениальным на другом языке»), обсуждает с Генисом, чем постсоветский Сорокин отличается от советского, с сожалением ругает Пелевина и признается, что несколько раз номинировал Сорокина на Нобелевскую премию.
6. Липовецкий — один из авторов монументальной «Истории русской литературы», которая только что вышла в Оксфорде. «Гефтер» публикует беседу Дениса Ларионова с создателями этой книги. «Рассказать о русской литературной эволюции так, чтобы рассказанное складывалось в единое целое, а в этом целом прослеживались бы не только закономерности и внутренние „рифмы”, но также существенные различия и моменты разрывов» — цель, которую ставили себе авторы. Судя по интервью, книга разительно отличается от традиционных пособий — не только по методологии («практически каждая глава, помимо научного нарратива, содержит отдельные keywords и рассматривает case study»), но и в некотором смысле идеологически: «мы подчеркиваем в нашей книге: 1) открытость русской литературы внешним влияниям почти во все ее периоды, от Средневековья до настоящего времени, чему не мешают даже политические барьеры; 2) важную функцию повествования как в самой литературе, так и в литературной истории; 3) мы также убеждены, что роль поэзии в национальных нарративах и в институциях русской культуры нуждается в существенном пересмотре». Под конец авторы отвечают и на вопрос о выстраивании литературного канона: «Разумеется, у нас и в мыслях не было создавать новый канон русской литературы. Мы, напротив, старались вписать в эту историю как можно больше странных, далеких от какого бы то ни было канона текстов и персоналий. <…> Канон для нас — одна из институций литературы, наряду с журналами, салонами или мифологией национального гения. Мы об этом пишем в нашей истории. Иными словами, канон — это наш объект, но ни в коем случае не наша цель».
7. Толстожурнальные обновления. «Знамя» публикует стихи Александра Кушнера и Евгения Витковского, рассказы Леонида Юзефовича и Романа Сенчина; в архивной части — ранее не печатавшееся стихотворение Александра Межирова и прокомментированные Леонидом Видгофом воспоминания Бориса Мяздрикова, человека, который недолгое время был сокамерником Мандельштама. В критическом разделе, среди прочего, большая биографическая статья Геннадия Кацова о Томасе Венцлове, снабженная комментариями переводчиков литовского классика, и рецензия Марии Закрученко на „Памяти памяти” Марии Степановой: «Вещеписание у Степановой не имеет ностальгической формы, но перенимает людские свойства. Вещи — такие же живые и такие же травмированные участники масштабных столкновений и, может быть, тоже хотели бы «тихо пересидеть» этот век, да не вышло». В апрельском «Новом мире» — стихи Олега Чухонцева, Дмитрия Данилова, короткие эссе Михаила Немцева о категориях человеческого опыта, таких как грусть или невежество: «По-видимому, существуют люди, лишенные ощущения или переживания знания. Как существуют люди, чуждые физическому движению». Здесь же — переводы Антона Черного из немецкой поэтессы начала XX века Марии Луизы Вайсман, отклик Владимира Губайловского на стихи Ольги Рожанской, статья Максима Артемьева о точных науках в жизни и прозе Солженицына: «Самый религиозный и консервативный из русских писателей-классиков XX века, тот, кого называли мистиком, иррационалистом… был одновременно — и парадоксальным образом — самым технически образованным и грамотным из них». В «Октябре» — повесть Дмитрия Гаричева «Мальчики»; Гаричев — замечательный поэт, один из лучших в нашем поколении, и его прозаический опыт возбуждает острое внимание. В поэтическом разделе — Геннадий Каневский и Елена Касьян; еще есть путевой дневник Дмитрия Данилова (в узнаваемой манере описывается поезд Москва — Париж). Елена Сафронова пишет о Жоэле Диккере, Ольга Балла рецензирует сборник рассказов Александра Чанцева и анализирует его литературное родство с Чораном.
8. Несколько литературных материалов на «Кольте». Илья Данишевский разговаривает с поэтом, переводчиком издателем Матвеем Янкелевичем — в том числе об аудитории русской поэзии на Западе: «В основном читают литсреда, художники, композиторы, какой-то слой людей, который ходит на выставки современного искусства, — можно назвать это профессиональным сообществом. Но когда я переводил Хармса — была совершенно особая история. Хармса очень ждали, видимо, была какая-то дыра, которую Хармс заполнил. И вот этот перевод читают многие люди, которые, по идее, не должны были бы его читать, не специальные читатели поэзии, — и это радостно. С Введенским было что-то подобное».
Поэт Владимир Друк говорит о своих новых стихах, вспоминает перестроечный клуб «Поэзия» — можно сказать, переходное звено между неподцензурными практиками советского андеграунда и постсоветскими литературными объединениями; кроме того, он рассказывает о своем изобретении — измерителе субъективного времени — и сообщает, что уже подготовил новый патент: «Я придумал, как человек может сам сознательно ускорять или замедлять свое время».
Предъюбилейное интервью Людмилы Петрушевской: писательница — о неизменности злонравия и доносительства («Когда кончается абсолютизм, когда кончается разрешение на преступление, то да, тогда преступления эти сокращаются. То есть ты пишешь, но никого не сажают»), выходе первой книги в 50 лет и причинах убийства рассказчицы «Времени ночь».
Полина Барскова и Илья Кукуй размышляют о поэзии Леонида Аронзона (на «Планете» завершается краудфандинг переиздания его двухтомника): «Для меня это обаяние именно „чистой поэзии”, к тому же очень отличной от петербургского холодка, нарциссизма и просодического зачастую консерватизма. Иногда мне кажется, что перед нами вообще заявка на наивную поэзию, при этом, конечно, она очень тонкая, улыбающаяся тебе прямой улыбкой — такой таможенник Руссо, скажем, — и этому обаянию трудно сопротивляться» (Барскова); «Аронзон, на мой взгляд, поэт исключительной, единственной в своем роде цельности. Свойственное филологии желание поверить алгеброй гармонию в его случае особенно губительно» (Кукуй). Здесь же публикуется первая редакция поэмы Аронзона «Набор строф»:
Декабрь, пора предновогодья!
Толпа — и память-саранча,
и время медленно уходит,
ногами быстрыми стуча.
По плитам лестниц, по парадным
шаги и шарканье в дверях,
да позабудутся утраты
в последний сумрак декабря!
А ветер кружится и вертит
шарфы, пальто, воротники,
и, проклиная ночь и ветер,
стоят и мерзнут двойники.
А по зиме все та же тьма,
мешая время дня и ночи,
гудит вдоль жести водосточной
и сводит скукою с ума.
9. Журналисту Дидье Жакобу удалость взять интервью у Элены Ферранте — писательницы, чьего настоящего имени мы не знаем (или не хотим знать). Журналист спрашивает, как Ферранте пришло в голову написать «Мою гениальную подругу». «Может быть, первопричиной послужила смерть моего друга, а может быть, многолюдная свадьба, а может быть, мне было нужно вернуться к темам и образам более ранней книги, „Пропавшей дочери”, — отвечает писательница. — Никогда не знаешь, откуда взялась история: это продукт множества предположений, которые, вместе с другими, даже неосознанными, приводят ум в движение». Ферранте признается, что никогда не планирует сюжет заранее («Даже если планы коротко проговорить вслух, это убивает желание писать»). По ее словам, успех «Неаполитанского квартета» был для нее ошеломляющим (помимо радости, пришло сильное чувство ответственности); Ферранте, кроме того, отвечает на вопрос, действительно ли Неаполь такое суровое место. Большáя часть интервью посвящена феминизму, #metoo, женскому письму: «Разумеется, женское письмо существует, но главным образом потому, что даже письмо обусловлено историко-культурной конструкцией гендера. Гендер, впрочем, широкая и все расширяющаяся категория, правила здесь нестроги, и нам все сложнее понять, что повлияло на нас как на писателей, что нас сформировало. Например, меня многому научили книги, написанные мужчинами и женщинами, и я с легкостью их назову, но на меня глубоко повлияли и фразы, которые я уже не могу кому-то приписать. Я не помню, мужчина это сказал или женщина».
10. В издании Pacific Standard — статья о том, как глобальное потепление губит книги в библиотеках. В статье Софи Йео речь идет о больших библиотеках и архивах, в которых хранятся важнейшие исторические документы. После урагана «Катрина», уничтожившего университетский архив в Новом Орлеане, одна из героинь статьи, историк Ира Тэнси, задумалась: в будущем, если верить ученым, катаклизмы только участятся, а о сохранности архивов никто не беспокоится. Другая исследовательница, Тара Мазурчик, возглавила группу ученых, которые наложили карту 1232 американских архивов на карту стихийных рисков — и выяснили, что если что, 99% хранилищ пострадают. В 2012-м во время урагана «Сэнди» затопило медицинскую библиотеку Университета Нью-Йорка; ее директор признается, что, хотя меры предосторожности были приняты, никто из сотрудников не мог и представить, что все подвальные хранилища на несколько дней окажутся под водой. Сейчас Ира Тэнси и ее соавтор Бен Голдман начали координировать архивистов США: должна образоваться своего рода группа взаимопомощи.