Пять переводов
Ричард Бротиган, «Ловля форели в Америке»
Во многом благодаря Кормильцеву Бротиган пусть недолго, но громко прошуршал в сознании нашей читающей публики. К несчастью, сейчас книжку «Ловля форели в Америке. Месть лужайки», изданную «Иностранкой» в серии «Иллюминатор», скорее встретишь не на полках, а на задворках книжных магазинов, где пылятся уцененные товары. Необъяснимая судьба для книги одновременно хорошей и увлекательной.
Собранная из лапидарных осколков прозы, книга представляет собой не то роман, не то сборник миниатюр, объединенных, собственно, энигматичным словосочетанием «ловля форели в Америке», который далеко не всегда означает то, что означает. Вместо сюжета — пестрые зарисовки, то трогательно-исповедальные, то едко-сатирические. Вместо развязки — незабываемый финальный твист про майонез.
Кажущаяся простота бротигановского текста, переданная Кормильцевым, сыграла злую шутку не с одним молодым русским писателем. Знаю множество талантливых юношей и девушек, решивших после «Ловли форели», что усвоили элементарный рецепт хорошей книги, но в итоге закономерно отправились куда-то за пределы видимой части литературной вселенной. Туда им и дорога.
Уильям Берроуз, «Западные земли»
Никогда не понимал привередливых читателей, разбирающих по косточкам, как переводят на русский Берроуза. Во-первых, само по себе подобное предприятие граничит с донкихотством. Во-вторых, чтобы переложить эти тексты нужны не только самоочевидный талант и предельно свободное владение языком — необходимо иметь хотя бы сотую долю опыта, приобретенного Берроузом за его безумную и на удивление долгую жизнь. Потому всякий переводчик Берроуза напоминает мне бывалого бармена с вязью потертых татуировок и тяжелым понимающим взглядом. Что само по себе не может не подкупать.
Кормильцеву хватило здравомыслия взяться за позднего Берроуза, когда его тексты вновь начали приобретать относительно привычную форму. Но все равно нужно обладать мужеством и упорством, чтобы взять на себя труд достаточно долго пожить в таком вот тексте:
«Кучка голых сколопендровых людей сидят с идиотскими ухмылками друг на друге, покрытые эрогенными язвами, проникающими до самой кости. Они медленно расчесывают радужные болячки, которые лопаются под их ласковыми пальцами, извергая потоки отвратительно пахнущего желтого гноя, смешанного с кровью, и содрогаются при этом в гальванических спазмах».
В общем, все как всегда.
Габриеле Д’Аннунцио, «Речь, произнесенная с балкона Капитолия 17 мая 1915 года»
Крохотное, но оттого не менее легендарное выступление суперзвезды своего времени — поэта, воинствующего гедониста и просто сверхчеловека Габриеле Д’Аннунцио. Бунтарь, которому к тому моменту уже перевалило за пятьдесят, произнес пламенную речь, призванную мобилизовать народ Италии на войну и захватывать новые земли для будущей империи. Совсем скоро он подтвердит свой милитаристский пафос не словом, а делом, отправившись на передовую первой из двух самых кровавых войн новейшего времени.
«Бейте в набат! Сегодня Капитолий ваш, как в те далекие времена восемь веков назад, когда народ стал его хозяином и избрал здесь свой парламент. О римляне, вы и есть истинный парламент, ибо сегодня здесь вы сами начали войну, сами объявили ее!
(Возбуждение нарастает. Нескольким отважным гражданам удается проникнуть на колокольню, и они начинают бить в набат. Народ под колокольный звон продолжает выкрикивать призывы к войне)».
Кормильцева вообще привлекал архетип обновленного европейца — поэта, артиста и солдата, воплощенный в фигуре регента вольного города Фиуме. Полубезумному анархофашисту и его блистательной биографии он посвятил очерк «Три жизни Габриеле Д’Аннунцио», который, как и положено хорошему эссе, больше рассказывает о своем авторе, нежели о заявленной теме.
Стюарт Хоум, «Встан(в)ь перед Христом и убей любовь»
Признаться, культ Стюарта Хоума, сложившийся в нулевые среди лузеров-революционеров, для меня тайна тайн. Но все же я подозреваю, что, скорее всего, это моя проблема, а не желчного английского панк-писателя. Кормильцев прекрасно чувствовал, что нужно его потенциальному читателю — рассерженному молодому человеку, чье отрочество пришлось на чеченский интербеллум, августовский кризис и закат русского рейва. Собственно, книгу эту я скрепя сердце включаю в заметку лишь потому, что иногда надо верить на слово тем, кто знает что-то поболее твоего.
Если кратко, как и его великий предшественник Берроуз, Хоум выгружает на читателя потоки порно, галлюцинаторной фантастики и с инфантильной гиперактивностью разрушает нормы морали и общественные институты (на которые, будем честны, всем давно плевать). Но иногда в нем неожиданно открывается «подлинный реалист», как любили выражаться советские критики:
«Я взял в руки увесистый том и, быстро пролистав его, убедился, что имею дело с полнейшей ахинеей. Автор перепрыгивал с темы на тему вне всякой логики и использовал термин „семантика” с такой произвольностью, что лишил его всякого смысла. Я положил книгу на место и стал пролистывать остальные, содержание которых оказалось еще более фантастическим. Среди многих сомнительных трудов, наиболее экстравагантным оказался тот, что назывался „Маркс, Христос и Сатана объединяются в общей борьбе” и принадлежал перу некоего К. Л. Каллана».
Крайне знакомая ситуация.
Алистер Кроули, «Кокаин»
Возможно, одна из первых публицистических статей, посвященных ответственному употреблению психоактивных веществ. Признанный эксперт в области измененных состояний сознания Алистер Кроули сперва воспевает гидрохлорид кокаина, рассказывает о его положительных свойствах, а затем рисует поистине босхианскую картину того, что ждет любителя наркотиков, бездумно ищущего легких удовольствий. Сперва кокаинисту начнет мерещиться то, чего нет, затем его плоть съедят невидимые крысы, а кончится все еще интереснее:
«Смерти предшествуют поистине адские мучения. Нарушается привычное ощущение времени, так что часовое воздержание оказывается в сознании кокаиниста равным столетию пыток для человека с естественным восприятием вещей.
Психологи еще находятся в неведении о том, каким образом здоровой мозг добивается того, что мы воспринимаем и хорошее, и плохое в жизни с достаточным равнодушием. Чтобы ощутить это, попробуйте попоститься день или два, и вы сразу почувствуете тупую боль, которой сопровождается вся деятельность организма. Если же пост ваш называется воздержанием от наркотика, то ощущение это возрастает многократно, упраздняя в сознании даже самое течение времени, так что жертва начинает испытывать поистине метафизические вечные муки ада, которые, в сущности, есть погружение смертной души в беспредельность, лишенную божественного присутствия».
Попутно Кроули поднимает вопрос о легалайзе, вроде бы не самый очевидный для своего времени и невероятно актуальный и сто лет спустя. В общем, после статьи «Кокаин» можно быть уверенным — отец-основатель Телемы все-таки наловчился путешествовать между мирами и эпохами.
А раздел, отведенный под пагубные последствия наркопотребления, хочется распечатать и отдать какому-нибудь начинающему кокаинисту с избытком финансов, попутно посоветовав на сэкономленные средства купить, например, красивую икону и подарить знакомому священнику. И сам здоровее будет, и батюшке приятно.
Пять стихотворений
Говорят, стихи Кормильцев сочинял быстрее, чем их успевали читать те, кому они предназначались. Эта скоропись, переходящая в неряшливость, пожалуй, больше всего и подкупает своей витальностью.
Конечно, в народе прославился он песнями написанными для «Наутилуса» и других уральских рок-групп. Удивительны они прежде всего тем, что действительно являются поэзией и написаны по велению совести, а не на заказ — случай крайне редкий, если не единичный.
Но за безусловно сильными вещами, созданными для будущего заслуженного артиста Бутусова, остаются несколько в стороне стихи, написанные Кормильцевым без прикладных задач. Разбирать с умным видом эти тексты, честное слово, не хочется — их предельная прозрачность, явно вытерзанная эстрадными опытами, все скажет за себя. Я лишь выберу пять текстов, которые, на мой вкус, наиболее полно отражают мир, выхваченный поэтическим глазом Кормильцева.
«Не стану скрывать...»
не стану скрывать —
мне нравятся революции
охотно признаюсь —
мое любимое божество —
Шива, Разрушитель Миров
(я видел его однажды
во время кислотного трипа
в черно-оранжевом небе
жонглирующего черепами вселенных)
мне противны те, кто цепляются
за утлые остовы
человеческих иллюзий —
социальное положение, нацию,
расу, империю, церковь, так называемые
незыблемые научные истины
или семейные ценности
в конце концов, они, разумеется,
все равно побеждают
Хотя часть из них гибнет,
рассеченная сверкающей ваджрой,
новые выползают из земли,
словно черви после дождя
однако тот волшебный миг,
когда они корчатся в ужасе
в потревоженной навозной куче!
как жаль, что за короткую
человеческую жизнь
такое можно увидеть
от силы два-три раза
Садык
Садык берет ружье и уходит в горы
умирать за право жить рабом как отец
в арабской вязи тропинок он видит суры Корана
и словом неба в кармане лежит священный свинец
а я не знаю кто вторгся в мою страну
я просыпаюсь и глотаю чужую слюну
столько лет я нахожусь у кого-то в плену
уплыть бы за море да боюсь — потону
Садык ложится в песок головою к Мекке
и шепчет скороговорки лишенные смысла
от солнца жаркого кровью наливаются веки
и вслед за коброй в песок ползут садыковы мысли
но я не знаю кто прав — Христос или Аллах
я ни хрена не понимаю в этих темных делах
и как рыба об лед об отечество бьюсь
ушел бы в леса — да боюсь заблужусь
а я не знаю где свет: наверху или внизу
я не прочь полетать, но по привычке ползу
и пока разберешься кто здесь царь кто здесь вор
зайдет в квартиру Садык и передернет затвор
Воспитание рук
огромные неистовые руки свесив
из прорези окна, ты загребаешь
цветастый хлам секунд в свой музыкальный ящик
там музыка от стенки к стенке бродит
с огромным круглым животом,
и плачет, и тоскует
а ты сгребаешь время под себя
и падаешь в слезах на время
и высидеть теплом своим мечтаешь
птенцов крикливых синей птицы
а иногда ты вместе с ней лежишь на этой груде,
пытаясь оплодотворить секунды
но только пыль — ответ твоим усильям,
и все возможное богатство умирает
под тяжким грузом неразгаданных часов
и ностальгия под слезами размокает,
как хлеба кус, забытый под дождем
но времена воспитывают руки:
они хватают лишь понятные секунды,
в ее глаза глядишь ты с сожаленьем,
а жизнь идет — с тобой и без тебя
и розовый фонтан хватает вязь секунд, разбрасывает
всем свой рот жемчужный
и за окном тюремной камеры души
свершает чудо — то, что ты не смог свершить,
вдыхая запахи колосьев и колен
Ножницы
в период
борьбы с длинными волосами
в школе,
где я учился,
директриса
выставляла у входа
патруль
из числа сознательных комсомольцев,
вооруженных ножницами
комсомольцы
отлавливали волосатиков
и отсекали им локоны
с одной стороны головы,
после чего
жертва
была вынуждена
бежать в парикмахерскую
и стричься
под уставной полубокс
я тоже был волосатиком
лязг холодных ножниц...
я до сих пор слышу его
у себя над ухом
днем и ночью,
Чувствую
прикосновение холодного металла
к коже...
...и вскакиваю с криком
в середине ночи!
включаю телевизор
и слышу металлический лязг,
читаю иную статью в газете
и прикрываю рукой
ухо
люди с ножницами —
любители символической кастрации,
завистливые импотенты,
хозяева трусливых маленьких гильотин...
вам не хватило смелости
сразу отрезать мне голову!
рано или поздно
наступит время
расплаты за педагогические ошибки...
«От невыносимости жизни...»
от невыносимости жизни,
от вони протухшего Бога
из подвала соседней церкви,
от потока мегабайт,
бомбардирующих сетчатку
и барабанные перепонки,
люди однажды возьмут и начнут взрываться
в метро, на работе, посреди супермаркета —
в тележурналах жертвы, кровь, разрушения
сначала подумают на террористов,
покажут нам очередное исчадие ада
с бородою ветхозаветного пророка,
спецслужбы будут делать умные лица
но люди будут продолжать взрываться
в зале заседаний ООН, в салоне красоты,
в гей-клубе, на складе нефтепродуктов
всю планету охватит паника,
каждый будет подозрительно коситься на соседа,
перед тем как превратиться
в облако дыма
и осколков костей,
похожих на колотый сахар
УЛИЦЫ ГОРОДОВ ОПУСТЕЛИ!
СТРАЖИ ПОРЯДКА ПРЯЧУТСЯ В УРНЫ
ПРИ ВИДЕ ДРУГ ДРУГА!!
ОБЩЕСТВЕННЫЙ ТРАНСПОРТ ПАРАЛИЗОВАН!!!
ВСТРЕЧИ РУКОВОДИТЕЛЕЙ ВЕДУЩИХ ДЕРЖАВ
ОТМЕНЯЮТСЯ!!!!
рано или поздно люди берут
и взрываются
Пять книг «Ультра.Культуры»
Простите, но применительно к издательству Кормильцева придется употребить ужасное слово «культовый», которое обычно означает «никому не известный и, в общем-то, не особо нужный». Но «УК» действительно стал потрясающим, чуть ли не квазирелигиозным феноменом, и другой эпитет подобрать проблематично. За три года, что длилась независимая история издательства, Кормильцев и его товарищи поставили читателям целый ядерный арсенал, излучение от которого до сих пор ощутимо фонит в отечественном книжном мире.
Не думаю, что кто-то осилил весь довольно массивный и непростой каталог издательства. По крайней мере автор этих строк не может отнести себя к числу настолько упорных фанатов. Поэтому мой выбор будет невероятно субъективным, случайным и возмутительным даже по меркам этой заметки.
Бенджамин Вайсман, «Господин мертвец»
Художник Бенджамин Вайсман не особо известен как писатель даже в родной Америке, так что достоверных сведений о нем не так уж много. В аннотации к книге, изданной «Ультра.Культурой», не без гордости говорится, что одно время он зарабатывал на жизнь рецензентом порнофильмов. С трудом представляю, как проходил рабочий процесс и как выглядел конечный результат — на ум приходит разве что легендарная рубрика журнала «Железный марш».
«Господин мертвец» — сборник маленьких прозаических текстов (назвать их рассказами было бы чрезмерным допущением). Жанр, в котором работает Вайсман-писатель, сейчас бы, наверное, назвали абстрактным хоррором. Кровь, сперма, дерьмо и прочие материи так и сочатся со страниц этой небольшой книжки, а незабываемая сцена изнасилования расчлененного ребенка введет в ступор любого, у кого хотя бы на инстинктивном уровне сохранились представления о нормальном и не очень. Все это, естественно, приправлено циничными, топорными и оттого особо уморительными шутками в лучших традициях студии «Трома».
«Как-то во время обеденного перерыва Гитлер нарисовал на снегу свастику собственной мочой. Затем изобразил еще перевернутое сердце. А потом — спустил свои лыжные штаны и окропил обе картинки летящими штрихами жидкого дерьма. „Хорошо все-таки на природе”, — подумалось ему».
Особая ценность «Господина мертвеца» для меня в том, что он раскрывает крайне важную истину, о которой зачастую забывают. Истина эта звучит так: «Далеко не все книги пишутся для того, чтобы их читали». Таких книг ведь несчетное множество — от «Человека без свойств» и «Берлин, Александерплац» до «Бесконечной шутки» и «Радуги тяготения». Разница между этими шедеврами XX века и нечитабельными порнонекроопусами Вайсмана в одном: поклонника Пинчона везде встретят как утонченного интеллектуала, а увидев у вас в руках «Господина мертвеца», окинут комнату нервным взглядом, дабы проверить, нет ли рядом колюще-режущих предметов. Поразительное лицемерие.
Эдуард Лимонов, «Стихотворения»
Русский политический радикализм представлен в каталоге «Ультра.Культуры» во всей красе и полноте: анархист Тарасов соседствует с государственником Прохановым, левый интеллектуал Кагарлицкий — с НС-скином Дмитрием Нестеровым. Но по труднообъяснимым причинам мне особенно дорог том стихов Лимонова, выпущенный накануне разгрома его партии.
В книгу, украшенную знакомой серпосвастикой, вошли поэтические тексты Эдуарда Вениаминовича, написанные со времен Лианозово до тюремного заключения. Собрание поражает своей цельностью, за эти почти полвека Лимонов остался таким же, каким и был — искрометным фэтфобом, ищущим красивых женщин, красивые трагедии и красивую смерть (по возможности — чужую). В его нынешних речах и текстах нет ничего, что противоречило бы ему тогдашнему.
Впрочем, сейчас прогрессивная общественность привыкла отмахиваться от своего бывшего героя, обычно включая защитный механизм и списывая все на возрастную деменцию. Забавно, когда те же самые люди исходят праведным антипсихофобным гневом, слыша, как недалекие оппоненты, допустим, Греты Тунберг напоминают о ее диагнозах. Впрочем, о том, что толерантность, вопреки заветам Лешека Колаковского, в наших краях работает в одну сторону, все давно привыкли.
И потому так особенно приятно открыть красный том Лимонова и с упоением прочитать вслух, например, элегическую оду самому себе под названием «Старый фашист (Пьер Грипари)».
Субкоманданте Маркос, «Четвертая мировая война»
Серия «Жизнь Zапрещенных Людей» — самый поражающий лично меня среди долгих проектов «Ультра.Культуры». Под вывеской «ЖZЛ» вышли биографии и воспоминания Аллы Дудаевой, Антона Шандора ЛаВея, того же Лимонова, боевиков RAF, вождей психоделической революции Александра и Энн Шульгиных (издавать PiHKAL и TiHKAL в России уже тогда было предприятием героическим, если не самоубийственным).
Но если выбирать какую-то одну, самую влиятельную книжку из серии, то, пожалуй, это будет «Четвертая мировая война», написанная человеком-голограммой Субкоманданте Маркосом. Книга моментально убедила юных читателей в том, что революция — это не красиво, а очень красиво, и заставила леваков выбросить попсовые футболки с Че Геварой и начать курить трубку. Крохотный мексиканский штат Чьяпас стал Меккой анархистов, антиглобалистов, либертарных коммунистов со всего мира. Даже сейчас, по прошествии лет, желающих уехать туда на ПМЖ хоть отбавляй. Нужно лишь владеть испанским и быть готовым преподавать в деревенских школах (сапатисты, следуя заветам Субкоманданте, до сих пор прежде всего ценят знания). Отдельный плюс — это незабываемое приключение вполне безопасно: федеральные войска стараются не обстреливать деревни, пока там находятся иностранные граждане.
«Вместо человечности нам предлагают показатели на биржах, вместо достоинства нам предлагают глобализацию нищеты, вместо надежды нам предлагают пустоту, вместо жизни нам предлагают интернационал ужаса.
Против интернационала ужаса, представляемого неолиберализмом, нам необходимо создать интернационал надежды. Единство, поверх границ, языков, цветов, культур, половой принадлежности, стратегий и образов мысли, всех тех, кто предпочитает видеть человечество живым.
Интернационал надежды. Не бюрократию надежды, не перевернутую, и поэтому подобную оригиналу, копию того, что нас уничтожает. Не власть с новым знаком или под новыми одеяниями. Но с собственным духом, духом достоинства».
«Антология поэзии битников». Составитель Галина Андреева
В 2004 году этот огромный белый том стал наиболее полным собранием поэтического наследия битников среди доступных на бумаге. Стараниями составителя и переводчиков народные массы узнали, что разбитое поколение — это не только Гинзберг, Керуак и Ферлингетти, но и еще целая толпа не менее занимательных авторов.
От себя Кормильцев включил в сборник перевод эпохального «Вопля», кое-что из Керуака, несколько текстов Филипа Ламантиа и еще несколько стихотворений. Но лично мне эта книга дорога скорее поэтами, по разным причинам оказавшимися в тени более харизматичных товарищей по гневу и упадничеству. Изгои среди изгоев вообще самые интересные люди. Джон Кауфман, Лерой Джонс (он же Амири Барака), Лью Уэлч и многие другие — ни до, ни после выхода «Антологии» эти имена особо не мелькали в русской печати.
Помимо непосредственно стихотворений в книге нашлось место и для теоретических наработок битников. И тут тоже читателя ждал сюрприз. Оказалось, что битников не только много, но они были еще чем-то большим, чем наркозависимые авторы длинных заунывных стихов, никогда не снимающие черную беретку.
«Культура времен Апокалипсиса». Составитель Адам Парфрей
Если вы по каким-то причинам не открывали титанический труд Адама Парфрея, то вам можно только позавидовать. Потому что «Культура времен Апокалипсиса» относится к тем книгам, которые хочется забыть, чтобы заново прочитать как в первый раз.
Князь, барон и царь новейшей американской контркультуры собрал под одной обложкой все самое зловещее, мрачное и неудобное из того, что породила эпоха заката цивилизации и завершения проекта «человечество». Научные и философские трактаты душевнобольных, манифесты террористов, рецепты приготовления изысканных блюд из мяса младенцев, исследования психоделиков, прикладной оккультизм, детская порнография и прочие экстремальные перверсии — в 2000-е «Культура времен Апокалипсиса» проделала с мозгами юных русских бунтарей то, что в 90-е с их старшими товарищами провернула «Поваренная книга анархиста». А именно — вскрыла, разобрала на кусочки и склеила заново.
«Поскольку эта книга выходит в Запретную зону, в сферу моральных затруднений, то в ней нет и простых ответов на вопросы. Читатель будет вынужден сам анализировать странные и противоречивые тексты в этой книге, и сам решать вопрос об их ценности. Мы не собираемся, вслед за телевикторинами или желтой прессой, заполошно кричать о морали при виде фотографий нацистов или изнасилованных детей.
Отдавая дань хрупким и заводным темам книги, я чувствую необходимость пояснить, что в этой книге собраны экстремальные и, видимо, далеко идущие социальные отклонения, но она — вовсе не манифест или „шведский стол” личных фетишей или верований. Редактор не подписывается под мнениями, высказанными здесь... Но не обращать на них внимания — не значит их уничтожить.
Считаете ли вы его дьявольским или что-то предвещающим, но время культуры апокалипсиса уже наступило». (Адам Парфрей, из предисловия ко второму изданию «КВА»)
Благодаря «Ультра.Культуре» целое поколение панк-журналистов и просто отморозков получило ключ к пониманию того, как описать новую чувствительность — чувствительность того, на чью долю выпало непрерывное переживание тотального заката вообще всего: гуманизма и мизантропии, общечеловеческих ценностей и нигилизма, мировых религий и деструктивных культов. В унифицированном мире ходячих мертвецов по-настоящему живыми остались только самые экстремальные формы секса, насилия и духовных практик. Это не хорошо и не плохо, это просто лучше принять как данность — и чем скорее, тем лучше.
Естественно, такая картина мира не пришлась по вкусу нашим излишне человеколюбивым и оптимистично настроенным надзорным органам. «Культура времен Апокалипсиса» вбила последний гвоздь в крышку маленького гроба издательства, прожившего всего три года. Вскоре и его отец разменял наш временный мир на небесную вечность.
Вот, пожалуй, и все. Спасибо, Илья Валерьевич. Земной вам поклон.