Вчера не стало Михаила Угарова, художественного руководителя «Театра.doc», основателя движения «Новая драма». Михаил Юрьевич был учителем для многих современных драматургов, режиссеров, актеров, сценаристов. Его влияние на отечественную драматургию, сценический язык, актерское существование огромно. Его потеря — настоящая катастрофа для театра.
Не помню, как мы познакомились, — помню, как он со сцены назвал меня драматургом и я затряслась как самозванец. Угаров очень уважительно относился к дебютантам — и как будто всех крестил в театр. Вот никто еще ни черта не написал или написал ерунду — а Угаров в своей неповторимой манере говорил: выступает Х, драматург. «Театр.doc» из-за этого был какой-то волшебной страной — ты туда попадал и сразу превращался. Угаров этим своим авансовым приглашением людей утверждал, подкреплял. Это было волшебство.
Он был нам как отец. Для меня так точно: мой отец умер, и вот такой отец-профессор, отстраненный, ироничный, очень мне подходил.
— Денисова, тварь, где вы ходите? — говорил Угаров, и на годы это стало нашим паролем.
Куда-то надо было вместе идти и что-то обсуждать — в кабинет худрука, маленькую каморку в старом «Театре.doc», где все курили и нельзя было пачкать спонсорский кожаный диван, в азербайджанское кафе, в рюмочную. Все это в Трехпрудном. Какая-то энергия всегда находилась рядом с худруком У, энергия банды, всегда вокруг него вились молодые, и сам он, конечно, был молод.
Он очень был (невозможное слово) любопытен. Иногда это даже нас задалбывало — чего новых-то тащить? Мы уже есть. Был в нем детский интерес к людям, он вглядывался в человека как птица, наклонив голову. И такое уважение у него было — по определению — к человеку, к таланту, к взгляду, к позиции. Никогда пренебрежения не было, снобизма. Говорили — любит фриков, странных, откуда он их берет, зачем? А ведь многие его фрики теперь с именем.
Помню (ведь очень многое помню, целая жизнь с ним) мы поехали в 2009 году на одну из первых моих лабораторий с Угаровым в Ясной Поляне, в Никольско-Вяземской. Угаров сочинял в беседке с драматургами, водил всех к дубу Болконского как к своему и заставлял нырять в ледяную купель («она как мятная карамелька). Ходили на могилу Толстого («однажды мы пошли ночью, а тьма непролазная, шли по-одному, а как могилу найти — креста же нет, нашли по оградке, и актриса Л. легла, обняла землю и кричит „там никого нет”, ну проверять уж не стали»).
Угаров сидел в резной беседке в своей вечной кофте и рассказывал, что Толстой тачал [шил] сапоги, а крестьяне в них не ходили, а ставили на книжную полку. И сам как-то слился для меня со Львом Николаевичем. Мы в ту пору часто ездили — к Боре Павловичу писать пьесу про Киров. В тот самый театр, где сам Угаров был актером и где протекала его прошлая жизнь, до Москвы. Там я нашла его фото, юные, на сцене — он очень сконфузился.
Мне очень повезло: я попала в театр в 2008–2009-м, в золотую эпоху, протестантскую, мы верили, что мы и есть пророки новой веры, что мир преобразуем документальным театром и нашей энергией, преобразуем Любимовкой, пьесами. Уже гремели братья Дурненковы, Клавдиев, Пряжко, Родионов. Близкий его друг Курочкин был непревзойденным гением. Угаров поставил курочкинскую пьесу «Класс Бенто Бончева» и сам в ней играл профессора. А мы с Любой Мульменко в зале ЦДР волновались, что он волнуется и у него руки дрожат. Так его потом называли — «профессор». Он все наши шуточки молча пережидал: «я вот тоже про вас как пошучу!»
Было ощущение, что мы сейчас все победим и все поставим. Пришли Катя Бондаренко, Талгат Баталов, Люба Стрижак, Валера Печейкин, Марина Крапивина. Рядом были критики — Лена Ковальская, Кристина Матвиенко, Алена Карась. Актеры, огромная армия Дока — Маракулина, Юдников, Ильяс Тамеев, Ефимов, Аня Егорова, Валя Самохин, Лысак, Стам, Жиряков, Ребенок. Да все, все — и нет всем числа, сами знаете. Все вокруг него.
Иногда ноги сами заворачивают в Трехпрудный переулок, где заколоченным стоит подвал, из которого выселили наш Док. Выселили по политическим причинам, и это был удар для Угарова. «Театр.doc» был большой семьей, комьюнити, он был колбой, где что-то булькало и плавилось. И алхимиком был Михаил Юрьевич в своей вечной кофте. И если у всех было право уйти из Дока в свободное плавание, делать карьеру, то у Угарова этого права не было, это его дело было, его театр. Театр скитался, его обыскивала милиция, его проверяли, его судили, ему отказывали в помещении. Все это были удары для Угарова и Греминой. Он ведь был очень тонкий, хрупкий, чуть что за сердце хватался — и вот от сердца все, от сердца.
Вид у него всегда был смешной, будто бы он играл свою роль. Его, конечно, все ужасно любили — и как отца, и как ребенка. Недаром его символом был плюшевый медведь, Миша. Я его называла худрук — мне кажется, ему нравилось, что-то начальственное было в таком обращении, а Михаил Юрьевич был скромный, как-то стремился себя уменьшить. Он смешно стоял на сцене Трехпрудного, пытаясь призвать закончить уже любимовские читки.
— Друзья, время позднее… Давайте очень коротко, резюмируя…
Пьесы читать не любил, безнадежное дело было послать ему пьесу — по эскизу он все видел. Ничего закрыть не мог, ни один спектакль, по мягкости душевной. Никто его не боялся.
— Денисова, вы ****** <с ума сошли>, какие костюмы, какая музыка, у нас Театр.док! — возмущался он, когда начались репетиции «Зажги мой огонь».
Когда мы были номинированы на Золотую маску в 2012-м, то пошли туда вместе с Греминой и Угаровым — как идут с папой и мамой. Перед тем как усесться в партер, Угаров увлек меня в угол Большого театра и страшно прошептал:
— Денисова, у меня чуйка — «Зажги мой огонь» точно получит! Придумайте что говорить. Не утомляя зал. Вы, допустим, официальную часть, а Юдников — шутку. Он сможет шутку?
— Это какой-то дикий спектакль! — сказал Угаров о «Зажги», когда многие были против. У него была чуйка на все.
Угаров, в жизни очень обходительный, можно сказать, робкий человек, когда дело касалось разборок, конфликтов и прочих ужасов театрального мира, всегда смело высказывался в прессе, в фэйсбуке против режима. Но вот когда его актер запил, а беременная жена актера плакала и умоляла худрука пригрозить, накричать, обматерить, то худрук У посочувствовал и пообещал помочь.
Но на следующей день жене актера позвонила Лена Гремина и сказала:
— Вы знаете, Миша не может. Ну не может он…
Вот так Михаил Юрьевич действительно не мог. Театром руководил, так скажем, любовью.
— Выносите мусор за собой; прихожу, куча пакетиков на столе лежит. Или вы хотите, чтобы я встал в одиночный пикет? — восклицал худрук в рабочей группе Дока. — Всю ночь был включен утюг. Даже опалина на оконной раме есть. Актеры, вы ****** <обнаглели>? А у кого есть дома ненужный дуршлаг, чтобы его можно было надеть на голову?
Многие ученики расселились по театрам, выросли, заматерели. Худрук У вздыхал и говорил:
— Ну, конечно, Х очень востребован.
И тосковал. Старел. Когда я забегала в альма-матер, он радовался. Но как брошенный отец, о котором вспомнили взбалмошные неблагодарные дети. Было совестно.
— Денисова, тварь, ты смотри, — пришла!
Радовался страшно, пыхтел, тут же какие-то планы у него возникали, что нужно сделать.
— Вот смотрите, Денисова, ведь страшно интересно, к примеру, как в нас живет ребенок. Вот если мне дать детскую железную дорогу — я выпаду из жизни на день!
Ему все было страшно интересно по-прежнему.
Последний наш разговор был несколько дней назад. Говорю: при конце времен живем, Михаил Юрьевич, золотая эпоха закончилась, тоскую по старому Доку, по тем временам.
— Саша, — говорит, — ничего, прорвемся. Все еще будет.
Теперь в это нужно как-то поверить. Огромная дыра возникла. Как будто второй раз теряешь отца — наверное, у многих такое ощущение. Для Михаила Юрьевича было неловко, стыдно привлекать внимание к своим пьесам, все кому-то помогал, что-то ставил чужое. А я прямо влюбилась в эти тексты «Море. Сосны», «Голуби», «Газета Русский инвалид» — и что-то начинал ставить и бросал. Мне обидно было. В какой-то момент эгоизм автора отступил у него перед коллективным делом. Театр он понимал как горизонтальное, вне иерархии и дедовщины, движение. Движение людей. Оно точно останется, это движение. Его учеников, тех, кого он изменил. Михаил Юрьевич, мы вас очень любим!