— Как у вас было с чтением в детстве?
— Мне кажется, что я научилась читать года в четыре. Первой моей книгой были «Приключения Незнайки» Носова, мне ее читали вслух, когда я сама еще не умела, но я все запоминала, а потом рассказывала целые куски на память. Когда я научилась сама, мама стала ходить в районную библиотеку и брать там сразу по пять-шесть книг на разные темы, чтобы сделать из меня вундеркинда. Помню, что читала «День египетского мальчика» Милицы Матье, которая сама по себе большой искусствовед и специалист по Древнему Египту. Позже я столкнулась с ее трудами, когда училась в Академии художеств на искусствоведа. Еще была «Муфта, Полботинка и Моховая борода» и книги подобного плана. До школы я зачитывалась «Легендами и мифами Древней Греции» Николая Куна. Как ни странно, еще я посещала воскресную школу, которая была организована какими-то местными евангелистами (тогда это было популярно), поэтому я много читала Библию, но не из религиозных соображений, а как те же мифы Древней Греции. Я очень хорошо знала Ветхий Завет. А вообще дома был стандартный набор книг, обмененных на макулатуру. У меня была совершенно обычная семья советских инженеров. Все книги у нас хранились в двух полированных шкафах румынского производства, там была вся русская классика в собраниях сочинений. Помню, что меня почему-то страшно интриговал писатель Чапыгин: у нас было его собрание сочинений, и я все думала — кто он такой? Были всякие Голсуорси... «Проклятые короли» Дрюона я тоже зачитала до дыр в начальной школе. Еще Ильф и Петров — это тоже настольная книжка.
— Что вам больше нравилось — «Золотой теленок» или «Двенадцать стульев»?
— «Золотой теленок», конечно. Не знаю почему, мне просто больше нравились персонажи из этой книги. Тот же Адам Козлевич и как его охмуряли ксендзы, влюбленность Бендера в Зосю и ее папа, который складывал ребусы.
— Вам нравились школьные уроки литературы?
— У меня было три школы. Первая, начальная, районная, там вообще было не о чем говорить, я почти не появлялась на занятиях, потому что профессионально занималась фигурным катанием и ходила только на первые два урока. Я всегда шла на опережение, потому что начала читать гораздо раньше своих одноклассников. С шестого класса я перешла в довольно известную школу в Петербурге — академическую гимназию при СПбГУ, где русский язык и литература выглядели нетрадиционно: у нас была русская словесность и языкознание, мы уже в шестом классе изучали классический труд профессора Маслова «Введение в языкознание». Еще были орфоэпия и литература, которая читалась очень плотно. Наш преподаватель Николай Александрович Гуськов любил подойти к проблеме творчески. Помню, однажды он организовал публичный диспут на тему, кто важнее для русской литературы XVIII века — Тредиаковский, Сумароков или Ломоносов. Поэтому мне литература нравилась. Не нравилось мне только в последнем классе, когда пришлось уйти в Ахматовскую гимназию, которая была гораздо более совковой, поэтому там было конвенциальное изучение литературы.
В академической гимназии были вступительные экзамены, и если в начальной школе я была самой продвинутой, то здесь отставала, в частности, потому, что темы сочинений предлагали сами учащиеся. В шестом классе двенадцатилетние девочки и мальчики предлагали темы вроде «Потерянное поколение у Ивлина Во и Ремарка». Я тогда впервые слышала эти имена, мне надо было наверстывать. Читать было модно, были модные авторы, понятно, что это Пелевин, Сорокин, Павич «Хазарский словарь», оба Мураками, Коупленд «Поколение Икс». Все это я тоже читала запоем.
— Вы поступили на искусствоведа после школы?
— Сначала я хотела поступать на журфак и ходила на подготовительные курсы, но поняла, что там меня ничему не научат. Я до сих пор считаю, что факультет журналистики, особенно в нашей стране, — это потеря времени и сил. Поэтому я пошла учиться в Институт имени Репина на историю искусств, там я все пять лет читала профильную литературу: Фридлендер «Об искусстве и знаточестве», Гомбрих, Винкельман, Виппер. В общем, весь набор классического искусствоведения. Поскольку в самой юности я мечтала снимать кино, по окончании академии я через год поехала в Москву и поступила на Высшие курсы сценаристов-режиссеров, в мастерскую Тодоровского-старшего и Натальи Рязанцевой. Началось чтение, связанное с кино, хотя самая главная книга, которая развернула меня в эту сторону, была прочитана раньше — «Кино на ощупь» Сергея Добротворского. Это культовый для Петербурга персонаж, чуть менее известный в Москве, хотя его вдова Карина Анатольевна Добротворская популяризировала фигуру своего покойного мужа через мемуары — эту книгу я читала уже потом и высмеивала ее в рецензии. В целом, когда учишься в киностудии, ты больше смотришь, а не читаешь, но понятно, что без классики в духе интервью Трюффо с Хичкоком не обошлось. Помню, что на меня произвела неизгладимое впечатление автобиография Самюэля Фуллера «Третье лицо». Многие из заслуженных киноведов у нас преподавали — например, Марголит.
Фото: classiq.me
— Почему вы дальше не пошли по этой стезе и переквалифицировались в кинокритика?
— Когда я снимала дипломный фильм, потом какое-то время мыкалась и писала сценарий для полного метра, мне стало очевидно, что у меня совершенно неподходящий характер — мне нравится придумывать, а не реализовывать свои идеи. Я не люблю находиться на площадке в стужу и дождь, общаться с осветителями и проч. В кино нет ничего романтического на самом деле — это сплошное ожидание и разочарование. Когда я закончила высшие курсы в 2008 году, наступил кризис, и стало понятно, что денег на кино меньше, тем более на дебютантов вроде меня. Кроме того, я вышла замуж и уехала жить во Францию. Все эти факторы подвели к тому, что кино было заброшено, и я вернулась к нему с другой стороны, в роли кинокритика.
— Расскажите о ваших любимых киноведческих книгах.
— Я очень часто перечитываю Полин Кейл, у меня есть все ее книги — она мой ориентир и пример интонации в кинокритике. Еще я люблю читать Дэвида Томсона: сейчас передо мной лежит его последняя книга Sleeping with Strangers: How the Movies Shaped Desire — о гендерных вопросах в кино. Все, что издало Rosebud Publishing за последние годы: «Знакомьтесь — Билли Уайлдер», «Беседы с Луи Малем», «Никогда не извиняйся» Линдсея Андерсона. Я все это тоже люблю, конечно, я однозначно западник и ретроград: старое кино я люблю больше нового. Из наших авторов, моих современников, которые писали о кино, мне очень нравится книжка «Короткие встречи в красном круге» про Мельвиля.
— Художественную литературу сейчас читаете?
— Очень мало, о чем не сожалею совсем. Последний роман, который я прочла, — это «Серотонин» Уэльбека. Я прочитала его самой первой, чуть ли не в гранках, и написала рецензию для «Горького». Художественная литература не является моим утешением. Сейчас я мучаю книжку Прилепина про Есенина, но это тоже нон-фикшн. Мне эта книга интересна, я никогда не любила Есенина в юности, а Прилепин мне его преподносит с новой стороны.
— Сегодня надо иметь некоторое мужество, чтобы признаваться, что читаешь Прилепина.
— Несмотря на то, что Прилепин мне глубоко противен как персонаж, публичный интеллектуал, политик, или как воин, или бандит с большой дороги, я честно скажу, что мне очень понравилась «Обитель». В тот год, когда эта книга вышла, мне показалось, что это консервативное высказывание гораздо убедительнее всего того, что предлагается либеральными литераторами. У меня тут нет никакого стыда.
— Из современных русских писателей кого еще вы можете отметить?
— Марию Степанову, конечно, хотя ее статьи мне больше нравятся, чем «Памяти памяти» — мне тяжело далась эта книга, пусть я и восхищаюсь ею. У нее до этого был мощный сборник статей про Цветаеву и Бродского. А вообще меня дико раздражают все. Раздражают «Петровы в гриппе»: после сорока страниц я ее просто запустила в другой угол комнаты. Тут еще вопрос вкусовой специфики — я ненавижу всю эту совковую хтонь, которая надвигается через нашу литературу. Я готова почитать Мамлеева, как делала в молодости, но гештальт закрыт. Мне нравится Лимонов тем, что он отстраивался от этой эстетики, он не советский и не антисоветский — он третий лишний. А наша современная литература продолжает во всем этом вариться.
— А Сорокин?
— Я очень уважаю Сорокина, но совершенно не могу его воспринимать. Тут другой момент: я ненавижу все то, что уже переходит в фантазийную и абсурдистскую область. Возможно, это единственная оптика, через которую можно осмыслить нашу действительность и наше прошлое. Но у меня это вызывает физиологическое отторжение. Я каждый вечер на карантине смотрю французские фильмы 1970-х, я хочу быть в Биаррице, а мне подсовывают «Петушки». Я не хочу туда, я хочу унестись мыслями — это совершенно примитивный подход, но тем не менее он таков.
— Могли бы вы назвать одну книгу, которая вас перепахала?
— У меня есть такие четыре книги: «Дневник неудачника» Лимонова, «Мадам Бовари» Флобера, «Путешествие на край ночи» Селина, «Хлеб с ветчиной» Буковски.
— Четыре очень разные книги.
— Они не такие разные на самом деле. «Мадам Бовари» стоит особняком, а остальные книги — это все «маргиналы против человечества». Книги, авторы которых гонят на дикой энергии, 200 по встречке от первой до последней страницы, и гонят на ненависти. «Мадам Бовари» — другая книга, она написана не от первого лица, но на самом деле Флобер там восстает на каждой странице со своей ненавистью к буржуазной французской местечковости.
Я не сказала ни слова про русскую классику, но на самом деле не знаю, кого я ненавижу больше — Толстого или Достоевского. Наверное, Толстого, потому что безумие Достоевского мне понятно, хоть он и пытается там кого-то поучать и привести к богу, все равно он живой. Толстой — это враг человечества. Хуже Толстого нет никого, причем я отдаю должное его невероятному таланту и все книги читала в школе, а недавно начала перечитывать «Анну Каренину», но буквально на второй главе у меня подступает тошнота к горлу от его взглядов на женские вопросы. Я сломалась на описании барышни в ресторане, где сидит Стива: как она старалась понравиться мужчинам, пудрилась. Дидактичность Толстого — это самый большой яд, который существует в литературе. Поэтому на контрасте мне нравится «Мадам Бовари»: Флобер не пытается учить — он просто одинаково всех ненавидит.
— С чего бы вы порекомендовали начать знакомство с киноведческой литературой человеку, который хочет больше разбираться в кино, а не просто получать от него потребительское удовольствие?
— Мне кажется, надо начинать с чего-то минимально дидактического и максимально романтического, поэтому я советую «Кино на ощупь» Добротворского. По крайней мере, чтобы заразиться восторженным духом синефильства.