1. Продолжают поступать списки лучших книг 2020 года: на Lithub таковых — 65 штук: стихи Натали Диас и покойной Иван Боланд, «Детская Библия» Лидии Миллет и «Книга несогласий» Хью Раффлза, «Вечный кролик» Джаспера Ффорде («Альтернативная история Англии, по непонятной причине несколько кроликов обретают человеческий рост и огромный интеллект») и антология афроамериканской поэзии. Заодно Lithub выбрал и 10 лучших телеэкранизаций, куда попали два сериала с Аней Тейлор-Джой — ясно, «Ход королевы», но еще и «Эмма» по роману Джейн Остин; в следующем году нас, видимо, ждет «Камера обскура» с ней же в главной роли. А вот в The New York Times мудро решили ограничиться десятью книгами года: на первом месте все та же «Детская Библия» Миллет, смесь коллективного романа взросления, климатической антиутопии и библейских аллюзий; среди других писателей года — Джеймс Макбрайд, Айяд Ахтар и Анна Винер; ну и Барак Обама.
2. В Buro 24/7 Константин Мильчин рецензирует книгу Михаила Зыгаря*Признан в России иностранным агентом «Все свободны», историю российских выборов 1996 года. По мнению Мильчина, Зыгарь строит рассказ об этих необычайных выборах как инспекцию мемов — которых было действительно много: «Не дай Бог» и «Купи еды в последний раз», коробка из-под ксерокса и переговоры с Камдессю. Оказывается, планируя избирательную кампанию, ссылались на «ретроградный Меркурий». «История тут разбивается на короткие и эффектные эпизоды, каждый из которых читатель или слушатель потом с удовольствием перескажет в кофейне, в баре или на йоге. И если в случае с историей, про которую уже написаны тома исследований, этот метод кажется кощунственным, то в случае с историей недавней он в самый раз. Так мы уходим от неудобных вопросов (так что же случилось в 1996-м — ельцинские спасли демократию или уничтожили ее?) и спокойно наслаждаемся безумием картины».
3. На «Ноже» Александра Кисина рассказывает о популярном в России 1990-х японском поэте XI века Рубоко Шо — писавшем «эротические танки» в таком духе:
Багровое небо
Набухло весенней грозой
Ласточки сделали круг
Так тяжелеет нефритовый ствол
В пальцах любимой
Кисина погружается в тонкости японской эротической культуры — и сопоставляет ее аутентичные произведения с современными стилизациями из анналов премии Bad Sex Award («Кацуро застонал, когда под материалом его кимоно сформировалась выпуклость...»; à propos, в этом году премию решили не вручать, потому что и так все плохо). Проанализировав разные несообразности в текстах Рубоко Шо (например, герой стихотворения посещает «квартал развлечений», который появился только в XVII веке), Кисина объясняет, что перед нами мистификация Олега Борушко и Виктора Пеленягрэ. И очень даже успешная: «эротические танки» разлетелись по интернету и до сих пор на голубом глазу цитируются как настоящая японская поэзия.
4. Еще об эротической поэзии. На сайте «Открытые» опубликована новая поэма Оксаны Васякиной «Теория блика», посвященная лесбийскому сексу.
Ты тянешь меня
И тянешь меня своим темно-коричневым взглядом
Ты вся гнедая и мной обладаешь
Упругая и изгиб руки бликует в свете желтого торшера
К слову: антология русской феминистской поэзии «Ф Letter», куда входят стихи Васякиной, Галины Рымбу, Еганы Джаббаровой, Юлии Подлубновой, Дарьи Серенко, Лиды Юсуповой, Лолиты Агамаловой, Елены Костылевой, Елены Георгиевской, Станиславы Могилевой, Екатерины Симоновой и Насти Денисовой, вызвала восторженный отклик в The Los Angeles Review of Books: Франческа Эбель размышляет о симбиотической связи политического и поэтического в современной России и о смелости, с которой поэтессы выводят из зоны умолчания темы телесности, секса, политического бесправия.
5. В «Афише» Елена Кузнецова разговаривает с Зэди Смит, чей роман «Северо-Запад» в этом году вышел в русском переводе. «Это прежде всего книга о неравенстве возможностей», — говорит Смит о своем романе, посвященном жизни на лондонской окраине. Она пытается объяснить, почему уделяет в своей прозе такое значение зубам: «Наверное, это по Фрейду... <...> Любое общество, которое понимает, что стоматологическое лечение детей — необходимость, а не роскошь... спорим, что в таком обществе будут и другие хорошие вещи?».
Кроме того, Смит рассказывает Кузнецовой о судьбе своего недописанного романа «Самиздат» и о поездке в СССР в студенческие годы: «...мне запомнились споры о политике, которые мы, лондонские студенты, вели с московскими коллегами. Они были большими поклонниками Тэтчер, особенно девушки, думали о ней как о символе феминизма и свободы. А мы, конечно, считали ее фашисткой из пригорода!»
6. В The Los Angeles Review of Books — виртуальный симпозиум переводчиков Ольги Токарчук на разные языки. Они вспоминают, как узнали о присуждении писательнице Нобелевской премии, выделяют главные особенности ее стилистики и рассуждают о «балансе польского и универсального» в ее произведениях: «У пересечения границ в ее текстах — местное (подлинное и специфическое) измерение, но в то же время универсальное: речь идет и о преодолении человеческих границ тела, разума, культуры. Даже читая о Польше или Украине XVII века, вы способны идентифицироваться с их проблемами. А поэтичность письма Ольги заставляет понимать эти проблемы, врастать в обстановку и пейзаж» (Ольга Багиньска-Синзато, переводчица на португальский); «Невероятная сила „Книги Якоба” — именно в тщательно проработанной местной специфике, которая в то же время приобретает универсальное значение... История Центральной Европы, в которой важнейшую роль сыграли евреи... показывает, что каждый центральноевропейский микрокосм с его культурным многообразием становится зеркалом для общечеловеческого опыта» (Лотар Кинкенстайн, переводчик на немецкий).
7. В The New York Review of Books опубликована нобелевская лекция Луизы Глик (Глюк), она называется «Поэт и читатель». Поэтесса признается, что в детстве для нее были важны почести и соревнования — главным образом придуманные для себя самой: «Позже я начала осознавать опасности и ограничения иерархического мышления, но в детстве мне казалось важным присуждать призы. Один человек стоит на вершине горы, его отовсюду видно, только он представляет на этой горе интерес; тот, кто стоит чуть ниже, уже невидим». Это касалось не только людей, но и стихотворений: лекция начинается с придуманного маленькой Глик конкурса на лучшее стихотворение в мире. У нее в голове соревновались Уильям Блейк («Чернокожий мальчик») и Стивен Фостер («Река Суони»); Блейк победил, и Глик чувствовала, что ему это известно. Тайная церемония награждения прошла в бабушкиной спальне. «Блейк говорил со мной через чернокожего мальчика; он был скрытым источником голоса. Его, как и чернокожего мальчика, не было видно; или, может быть, его не мог как следует разглядеть невнимательный белый мальчик. Но я знала: то, что он говорит, — правда. В его смертном теле содержится душа ослепительной чистоты; я знала это, потому что в рассказе чернокожего мальчика о его чувствах и опыте нет ни обвинений, ни желания мести — только вера, что в идеальном мире, обещанном после смерти, его оценят по-настоящему, и своим избытком радости он защитит более хрупкого белого мальчика от избытка света».
Глик признается, что всю жизнь ее притягивали стихи, побуждающие читателя к соучастию: будь то роль человека, слушающего чужую исповедь, или роль заговорщика. Дикинсон или Элиот обращаются напрямую к читателю; Шекспир, в отличие от них, просто позволяет присутствовать при своем разговоре с адресатом. «Дикинсон выбрала меня, признала меня... Мы были элитой, соратницей по невидимости... В мире мы были никем». Когда поэта и читателя, соучаствующего в заговоре невидимости, мир внезапно не отторгает, а признает, такой поэт испытывает страх: его перехитрили, ему угрожают. Получив известие о присуждении Нобелевской премии, Глик удивилась собственной панике: «Слишком яркий свет, слишком широкий масштаб». «Те, кто пишет книги, обычно хотят, чтобы их прочитали многие. Но для некоторых поэтов дотянуться до многих не означает пространственного измерения, заполненной аудитории. Скорее речь идет об аудитории во времени, в будущем; в каком-то глубоком смысле читатели всегда приходят поодиночке, один за другим. Я думаю, присуждая мне награду, Шведская академия хочет отдать должное сокровенному, частному голосу; публичное высказывание иногда может усилить его или расширить, но никогда не может заменить».
8. В Los Angeles Times — тревожная статья Чеда Поста о том, чем грозит книжному рынку слияние Penguin Random House и Simon & Schuster. Вкратце: молодым и немейнстримным авторам теперь придется еще тяжелее; ни о каких хороших авансах и гонорарах для них не будет и речи — потому что сократится конкуренция; малые издательства, у которых переманит авторов монополист, будут закрываться. Критик Рон Чарльз пишет: «В будущем по Bertelsmann [компания, которой принадлежит Penguin Random House] мы сможем читать что угодно — при условии, что это бестселлер Джона Гришема». О каких авторах вы будете меньше слышать в этом будущем? Примеры Чеда Поста: Светлана Алексиевич, Матиас Энар, Дубравка Угрешич. Автор статьи — и не он один — уже призывает на голову нерожденного гиганта антимонопольные службы.
9. Две публикации о Курте Воннегуте на Lithub. Писательница Микка Джейкобсен, признаваясь, что Воннегута сроду не читала, шутит над мужчинами, которые указывают его своим любимым писателем в Tinder. Бог с ней. Тем временем в Random House вышел том любовных писем Воннегута к жене Джейн; о любви и переписке своих родителей рассказывает их старшая дочь Эдит Воннегут. Тут есть история, как Курт в первый раз сделал предложение Джейн: «Предложение было необычное. Он побывал у стоматолога и повесил выдернутый зуб себе на шею. Разорвав на себе рубашку, он обнажил окровавленный зуб, сказал матери, как сильно он ее любит, и попросил ее руки. Мама всегда рассказывала эту историю с недоумением. Кажется, ей такой подход не понравился». Предложение было принято со второго раза. В конце публикации — факсимиле нескольких писем: влюбленный Воннегут пишет смешные стишки и рисует динозавров.