1. 29 ноября скончалась Ксения Яковлевна Старосельская, изумительная переводчица польской литературы. В ее переводах мы читаем польскую классику XX века: Чеслава Милоша, Станислава Мрожека, Тадеуша Ружевича, Виславу Шимборскую, Марека Хласко, Ежи Анджеевского, Ханну Краль; ей принадлежит перевод части «Огнем и мечом» Генрика Сенкевича. Полонисты младшего поколения называют ее учителем: в их записях в соцсетях можно прочесть о внезапно обрушившемся на них ощущении сиротства. Некролог Старосельской публикует Culture.pl: «Ее секрет заключался в тончайшем лингвистическом слухе и незаурядном стилистическом даровании. <…> Любая переведенная Ксенией Яковлевной книга — это еще и великолепное практическое пособие по художественному переводу». «Эхо Москвы» приводит слова главного редактора Corpus Варвары Горностаевой: «Она из тех, кто поддерживал для всех нас культурные связи России и Польши. <…> Она сочетала в себе все лучшие человеческие качества — благородство, какую-то невероятную непредвзятость, здравый смысл, ум, красоту».
2. Появляются новые отзывы на книгу Марии Степановой «Памяти памяти». В «Новой газете» о ней пишет Анна Наринская. Она ссылается на эссе Сьюзен Зонтаг «Мысль как страсть»: «Это точное описание такого типа думанья, когда движение ума пишущего совпадает с движением его сердца, и поэтому сам ход мысли, рассуждение вызывают читательское сочувствие, эмпатию. Есть множество причин, по которым такое не расцвело в России — не только рутинно объясняющая любую нашу культурную недостачу Советская власть, но и наше недоверие к совмещению нетрудоемкого и умного, встроенное в нас требование, чтобы „общие” соображения доставлялись нам с тяжелой артиллерией философских терминов и ссылок на Гегеля». Степанова эту тяжелую артиллерию тоже использует — но личная «заряженность» книги ставит на ней неотменимую печать отличия: поскольку речь идет о прошлых поколениях семьи автора, на передний план выходит вопрос о том, вправе ли мы тревожить их тени. «В книге Степановой нет сформулированного ответа на этот вопрос, этот ответ и есть вся книга. Голоса тех, кого автор хочет вспомнить и понять — ее тихих, почти не отметившихся в истории предков, съеденных ужасным веком, но еще более безжалостно сожранных жизнью („бестолковая, напрасная жизнь” записывает одна из них в дневнике), — с течением книги становятся различимей и независимей. Не потому, что в конце их напихано больше, а потому что автор постепенно приравнивает себя к ним. Спесь демиурга, присущая любому писателю, растворяется и все яснее становится, что их голоса, слова этих писем — это наши голоса, наши слова».
В «Коммерсанте» у Марии Степановой берет интервью Андрей Архангельский, считающий, что «Памяти памяти» «уникальна еще и тем, что это попытка вырваться за рамки повествовательной литературы». То, что говорит Степанова о страсти памяти, как будто противоречит словам Наринской: «Память не зря противопоставляют истории с ее надеждой на точное знание; и то и другое, похоже, всего лишь способы самоописания, попытки разобраться с собой и своим местом во времени. Но память соблазнительней, горячей, ближе к коже; и главное, наверное, что она обещает — чувство, что в прошлое можно вернуться. Что фотография, бабушкино платье, чудом выживший флакон от духов дадут нам иллюзию непрерывности, преемственности, права на наследство. Это неправда, конечно. Мы не они, они не мы, „никто не придет назад”». Эта иллюзия, впрочем, то, что позволяет мертвым, лежащим в безвестных, но «важных» гробах (по слову из эссе Марии Степановой), не «перекатиться за край истории», не окончательно «затеряться в ее округлениях». В общем, каждую пару «вопрос—ответ» в этом небольшом интервью можно было бы развернуть в отдельную книгу.
3. На сайте «Радио Свобода» Виктория Гендлина рецензирует книгу прозы Аллы Горбуновой «Вещи и ущи». Гендлина замечает, что понимание вошедших сюда рассказов приходится переформатировать с каждым новым текстом; в них «постоянно происходит проверка реальности на прочность, а единственный способ такой проверки — „подрыв” реальности средствами абсурда». Это дает рецензенту основание сопоставить прозу Горбуновой со «Случаями» Хармса (и вписать их в более широкий контекст — от Гоголя и Платонова до сериала «Очень странные дела»). Алле Горбуновой удается совместить типичность, обыденность с сюрреалистическими ситуациями, создать своего рода антиостранение: «Экзамены в этом мире проводятся в морге, плюшевый кот Барсик сваливает из города, в котором происходит ядерный взрыв, девочка дружит с молью, птицы над головой человека складываются в слово „мудак”, а в рассказе „Хрень” происходит какая-то хрень, но при этом все уверяют, что всё в порядке».
4. Биеннале поэтов в Москве продолжается, хотя основные события уже позади; напоминаем, что его почетный гость в этом году — Китай. В «НГ-ExLibris» президент Биеннале поэт Евгений Бунимович рассказывает о своих впечатлениях от подготовки фестиваля и о причинах нынешнего китайского уклона: «Этот мир притягателен. В истории России в русской культуре не раз были периоды особого внимания и попыток постижения непостижимого Китая — его людей, философии, культуры. Сегодня как раз такое время, и это очень интересно. Недавно на вечере в Библиотеке иностранной литературы поэт и филолог Максим Амелин рассказывал об особенностях перевода стихов с китайского языка. Это, действительно, как перевод с инопланетного. Это не только иная система стихосложения, там все совершенно иначе. И это несомненно — поэзия!» В связи с «инопланетностью» забавно звучит начало следующего вопроса — «Двенадцать китайских поэтов уже в Москве», но Бунимович рассказывает о гостях и нечто близкое русскому духу; в ответ на замечание Елены Семеновой о том, что русские поэты зимой «чаще пьют отнюдь не чай», он говорит: «Совершенно верно, но должен признаться, что китайские — тоже». Гораздо важнее, однако, что «современный Китай не боится различных, в том числе самых авангардных эстетических идей — и в этом тоже урок для нашего отечества».
5. В том же издании Андрей Краснящих рассуждает о типологии постмодернистского сюжета и пытается выделить его инвариант. Материал для обобщений — проза Пинчона, Фаулза, Кальвино, Павича, Эко, Рансмайра, Борхеса, Кортасара, Сорокина и Пелевина. Краснящих считает, что именно содержание, а не форма текста высвечивает сущность постмодернистской эпохи. Постмодернистский герой — «это человек, попавший под пресс каких-то непонятных для него тайных сил», пешка в чужой игре (том, что Фаулз называл Godgame). Он пытается противостоять этой игре, парадоксальным образом оказывается стражем порядка в иррациональном мире. Отсюда следует вывод о мировом заговоре, в который так охотно верят герои Эко и Пелевина; в финале же выясняется, «что как такового мирового заговора не было и нет, он был (и часто остается) лишь в сознании героя, который либо сам его придумал, либо спровоцировал своим расследованием… либо просто неверно прочитал знаки в окружающем мире („мир перенасыщен смыслами”) и выстроил из них неверную, не отвечающую действительности тенденцию, перепугав сам себя и других людей». Для тех, кому текст Краснящих покажется слишком сложным, есть вот такая известная картинка «Конфликт в литературе».
6. Журнал «Новый берег» выпустил датский номер: пятнадцать ведущих датских прозаиков и поэтов в переводах Егора Фетисова, Евгения Шапиро, Михаила Квадратова и Анастасии Строкиной. Не стану врать, что имена авторов мне были до этого известны; в прозе довольно сильное впечатление производит описание страшной, скажем так, экзистенциальной неустроенности или же тоталитарности порядка, которые скрываются за цивилизационным благополучием (оцените, например, «Конфеты» Найи Марие Ардт и «Надеюсь, кто-нибудь меня видит» Сисель Фэльси Педерсен); в поэзии это чувство еще острее, вплоть до клаустрофобии, хорошо передаваемой, например, членением строк, в которые не втискивается фраза, у Клауса Хёка:
Значит ты захотел
познать самого себя?
Ты как-то поосторожнее
с такими проектами.
Они могут серьезно
повлиять на твою
жизнь. Ты можешь
внезапно очутиться
лицом к лицу
с совершенно белой стеной.
Номеру предпослано остроумное слово редакции, в котором «Новый берег» выражает готовность, как зарубежный журнал, стать первой искупительной жертвой закона о СМИ — «иностранных агентах», но все же надеется, что «что запретители с небесно-законодательных высот не опустятся до чтения нашего издания». Редакция завершает свою речь пожеланием: «Мира и благополучия вам в наши субтрагические времена!»
7. В The New Yorker — текст Дэна Чиассона о «великом поэте рутины» — А. Р. Эммонсе. Слава пришла к Эммонсу в начале 1960-х; он был, как пишет Чиассон, «анти-Керуаком: застенчивым человеком, тратящим время на повседневные скучные дела, заурядной, чтобы не сказать придурковатой внешности, всецело преданным сойкам и елкам у себя в саду». Эта преданность имела эпический размах — как и описания непогоды, угрожавшей саду: хотя сам Эммонс считал свои тексты «решетчатыми шпалерами на пути у тайфуна», полное их собрание составило два больших тома (они должны выйти в декабре). «Работа для него была совершенствованием материи. Это объясняет, почему верная дорога к бессмертию идет по ленте кассового аппарата» (на таких лентах, современных аналогах древних свитков, Эммонс писал стихи). Чиассон разбирает несколько важнейших стихотворений Эммонса и пересказывает его биографию, всякий раз подчеркивая, что его произведения были перпендикулярны основному вектору американской поэзии: после Роберта Лоуэлла такие темы, как брак и семья, подавались в основном в контексте борьбы, творческой бесплодности. Эммонс воспринимал все иначе: размеренная жизнь для него была «осью, от которой можно отсчитывать ежедневные мелкие колебания». Впрочем, в последнее десятилетие жизни (Эммонс умер в 2001-м) он обращался не только к природным и домашне-интимным темам, став «поэтом человеческих систем: семей, районов, университетов, городов».
8. Кстати, об американской поэзии: нижегородский книжный магазин «Полка» выложил видео десяти лекций о ней Александра Колесникова. От Уитмена и Дикинсон до О’Хары и Эшбери, от «Кантос» Паунда до алеаторических экспериментов Джексона Мак Лоу. Зарезервируйте несколько часов.
9. Натали Крус из Electriс Literature прочитала отрывки номинантов на премию за худшее описание секса в литературе и заметила, что это не так ужасно, как в предыдущие годы. Она задается вопросом: да неужели же мы наконец научились нормально писать о сексе? Крус пишет, что премию учредили в 1993 году — как раз когда она родилась; «вероятно, нужно как раз 25 лет изысканного шейминга, чтобы человек — или литературный секс — повзрослел». С тем, что в этом году от пассажей номинантов уже не так хочется скривиться или выпучить глаза, согласилось и жюри. Худшим годом, по мнению Крус, был 2006-й, когда писатели демонстрировали интеллектуальный уровень шестиклассников (даже Томас Пинчон, представленный в шорт-листе отрывком об оральном сексе с собакой, в котором была фраза «Читатель, она его укусила»). В этом году победителем стал Кристофер Боллен, сравнивший мужские гениталии с кием и бильярдными шарами. Жюри отметило, что Боллен перегибает палку (простите) «в попытке описать известные вещи новыми словами».