Екатерина Дмитриева, член академической группы по изданию Полного собрания сочинений и писем Н. В. Гоголя
Не хочется начинать с банальной фразы: «Мне посчастливилось...» И все же: мне, действительно, посчастливилось работать долгие годы рядом с Ю. В. Манном в «гоголевской группе» — группе по подготовке Полного собрания сочинений и писем Н. В. Гоголя. Помню, в год гоголевского юбилея (2009), когда в Москву съехалось множество «гоголеведов», один киевский коллега сказал: «Это вы счастливые. Вы каждый день видите Манна, и для вас он в порядке вещей. А для нас он — легенда. Так дайте же взглянуть на легенду». Кто-то тогда улыбнулся.
Правда и то, что сам Ю. В. Манн себя легендой не ощущал (хотя, думаю, прекрасно осознавал всю значимость того, что сделал для русской литературы и для филологии). А потому и те, кто с ним работал, возможно, даже излишне легкомысленно воспринимали его присутствие в своей жизни как данность. Он был начисто лишен сознания собственного величия, никогда не стремился чем-то поразить, эпатировать, чему-то назидательно учить. Во всем его облике была та заметная незаметность, которая отличает лишь очень чистых и внутренне очень сильных людей. Остроумнейший человек (чего стоил один только его рассказ о своем посещении в юности В. Б. Шкловского, вошедший потом в его книгу «Память-счастье, как и память-боль...»), он крайне редко пользовался этим своим свойством и не выказывал его. И вообще был человеком не светским и не игровым. А ведь как при этом тонко разбирался в литературной игре!
Гоголевское издание было, конечно же, одним из его любимых детищ. И он с самого начала постарался задать тот уровень, ниже которого работать как-то стыдно. Многие тогда были не согласны и даже резко критиковали принятое им решение представлять в комментариях к томам наиболее полную герменевтическую историю публикуемых гоголевских текстов (обычно в академических изданиях ограничиваются прижизненной литературной критикой). Но для Ю. В. Манна было важно соединить энциклопедизм с плюрализмом мнений: каждому голосу и каждому мнению (если оно только не глупое) дано было право зазвучать. Впрочем, был у этого прекрасного человека один непреодолимый изъян: он свято верил, что все — такие же талантливые, такие же трудоспособные и пунктуальные в работе, как он сам. И потому он никогда не довлел и не проверял. Только читал написанное своими коллегами, делал свои замечания на полях, доверял и верил. Но мир, к несчастью, устроен иначе...
В эти дни, с того момента, как случилось непоправимое, когда и интернет, и в особенности фейсбук просто взрываются откликами сожаления, смятения (что будет дальше?) и вместе с тем восхищения, становится еще более грустно от того, что все эти добрые и прекрасные слова не были сказаны при жизни. Но, думаю, что они и не могли бы быть тогда сказаны, потому что славословий (да и вообще многословия) Юрий Владимирович не любил. То, что с ним ушла целая эпоха, — это очевидно. То, что он открыл для нас в литературе нечто очень важное, что уже давно вошло в наше сознание, — и об этом в эти печальные дни не перестают говорить. Его место и роль в отечественной филологии еще предстоит осмыслить, поскольку ни к каким течениям и направлениям он не примыкал. Не был ни формалистом, ни структуралистом, ни семиотиком, ни бахтинистом, хотя все эти школы и направления словно эхом в его открытиях отозвались. Но зато создал свой собственный метод, самое адекватное имя которому — ЮРИЙ МАНН.
О том, что он открыл в филологии и — одновременно — в наших душах, можно говорить очень долго. Но мне здесь хочется сказать о другом. Об уникальном умении предельно ясно излагать самое сложное, никак его не упрощая, но, напротив, поднимая при этом читателя до своего уровня. И в этом — глубочайшее уважение к тому самому читателю, чье гражданское право, если говорить языком Платона, есть еще и право на знание. Ю. В. Манн рассказывал, что когда-то в молодости преподавал, кажется, в вечерней школе, где ученики не слишком были расположены слушать. И тогда он понял: чтобы найти в них отклик, надо быть интересным. По-видимому, этот опыт был одним из тех, что оживотворял и всю его дальнейшую деятельность.
Последний раз я видела Ю.В. перед Новым годом, когда мы с двумя моими коллегами приехали его навестить. Было грустно. Но его глаза, его взгляд не изменились, они были все теми же, пытливо-ласковыми. «Мы вас очень любим», — сказал кто-то из нас. «Я тоже вас всех очень люблю», — сказал он, держа нас за руки. Хочется верить, что с этой любовью он и ушел в вечность.
Рита Джулиани (Rita Giuliani), филолог-русист, профессор в Римском университете «Сапиенца»
Когда уходит из жизни такой гигант, как Юрий Владимирович Манн, охватывает вдруг острое чувство сиротства, даже если ты немолод и сед. В последнее время, к сожалению, общение с ним было ограничено и затруднено по многим причинам. Это и тяжелейшие условия жизни Юрия Владимировича, которые он переносил с редким достоинством и сдержанностью, уподобаясь «человеку скорбей» пророка Исайи.
Мне трудно вспоминать и говорить о нем без волнения. Чувство, которое я испытывала к нему, было больше, чем простая привязанность и уважение, это была преданность. Мы познакомились в Италии на конференции в 1980-е годы. И когда я начала заниматься творчеством Гоголя, я к нему обратилась с просьбой посоветовать и высказать мнение по разным вопросам. Уже тогда он имел непререкаемый авторитет, а в его работах меня поразили полная свобода и абсолютное отсутствие той идеологии, которая давила на советских ученых и на их труды. Его критический взгляд же был свободным и оригинальным.
Со временем наши отношения перешли в настоящую дружбу: Юрий Владимирович гостил вместе с любимой супругой Галиной у меня в Риме, а я была у них в гостях в Москве. А в переписке формальные «Глубокоуважаемый профессор Манн...» и «Уважаемая профессор Джулиани...» заменили «Юра» и «Риточка». Он был человеком очень сдержанным, но с большим чувством юмора. Однажды, когда я была в Москве на очередной конференции, он пригласил меня на обед. Он заехал за мной на машине, и, когда я спросила, куда мы едем, он ответил на полном серьезе: «На Украину». Я подумала, что это ресторан в гостинице «Украина», но машина ехала в другом направлении, он молчал, а я не знала, чего ждать. Наконец мы приехали. Это был ресторан «На Украине», который воспроизводил украинский хутор, с живыми кудахтающими за стеклом курами и с меню, достойным «Старосветских помещиков».
Я открыла для себя Юрия Владимировича как человека после чтения его книги воспоминаний «Память-счастье, как и память-боль...». Ее он подарил мне с посвящением «Дорогой Рите Джулиани, с давней любовью и уважением», а в самой книге были опубликованы три моих письма. Меня удивлял его интерес к моим исследованиям, которые он цитировал и комментировал в лестных выражениях. Манн — гигант в науке и в жизни, перед ним я чувствовала себя маленьким карликом...
Во время нашей последней встречи в сентябре 2019 года он повел меня за руку, поднимаясь по лестнице мелкими шажками, в свой кабинет и там, среди кучи книг, которым уже не было места, отыскал и показал мне последние публикации о Гоголе и подарил журнал, где была опубликована его последняя статья о «Носе». Потом начались ковид и вынужденная дистанцированность...
Юра, «скучно на этом свете» без тебя! Как будем дальше жить мы, кто вышел из твоей «шинели»? Холодно без твоей шинели.
Вадим Полонский, член-корреспондент РАН, директор ИМЛИ РАН
Как и многие в моем поколении филологов, я ощутил вкус к будущей профессии еще на школьной скамье благодаря, среди прочего, и книгам Юрия Владимировича. Наверное, почти все, кому довелось трудиться рядом с Манном, не могли не отметить свойственные ему тихое, но твердое достоинство; изощренную, но не навязчивую, не демонстративно-трибунную интеллектуальность; чуждую любой наигранности интеллигентность в сочетании с крепостью и жесткой принципиальностью. О Ю.В. как ученом и учителе очень многие — особенно среди старших коллег и, напротив, молодых людей, учившихся у профессора Манна, — могут сказать с большим правом, чем я. Со своей стороны я хотел бы обратить внимание на одно его свойство, как кажется, более чем характерное.
Увы, очень часто большим ученым так или иначе свойствен известный нарциссизм. И нередко это мешает им видеть не себя в зеркале, а живых людей вокруг. Так вот. Когда я уже был директором ИМЛИ РАН, Ю.В. как один из наиболее заслуженных имлийцев и многолетний руководитель нашей институтской группы по подготовке академического собрания сочинений Гоголя довольно часто (пока позволяло здоровье) приходил ко мне для разговора, звонил, обращался с разнообразными просьбами. Просил — часто. Но никогда не просил о себе или о «своем». Это всегда были ходатайства о людях, с которыми Ю.В. работал, о сотрудниках его группы: о материальной помощи в связи с болезнью одного, об укреплении позиций в штате другого, о финансовой поддержке третьего, оказавшегося в не самых легких обстоятельствах... Манн был очень крупным ученым, и он, несомненно, знал себе цену. Но умел по-настоящему ценить и других. Ценить не созерцательно — деятельно. И — среди многого прочего — это заставляет скорбеть об уходе большого ученого, сумевшего явить всей своей жизнью внутреннюю меру большого человека.
Дина Магомедова, профессор РГГУ
Мне повезло долгие годы работать рядом с Юрием Владимировичем Манном. Сначала — в Институте мировой литературы, потом — на одной кафедре в РГГУ, где все мы по-своему учились у Юрия Владимировича.
Не секрет, что для многих ученых-филологов существует серьезная проблема: как сочетать историко-литературные штудии с изучением поэтики текста. Есть принципиальные сторонники лишь одной из ветвей филологической науки. Авторы превосходных аналитических разборов художественных текстов считают излишними какие бы то ни было внетекстовые реалии. Историки литературы и комментаторы полагают, что раскрытие многообразных контекстов — биографических, исторических, политических, психологических, социологических, — делает излишним имманентный анализ текста. И лишь немногие филологи не только понимают непреложную необходимость обеих ветвей филологического исследования, но и обладают уникальным умением совмещать их в своих работах. Можно вспомнить имена Юрия Тынянова, Юрия Лотмана, Михаила Гаспарова, Вадима Вацуро. Имя Юрия Владимировича Манна — в этом ряду крупнейших русских филологов. В своих работах по русской литературе он находит самое важное звено, которое соединяет эти два аспекта. История литературы для него — это прежде всего историческая поэтика. И его исследования по русской философской эстетике и критике, истории кружков и семейных гнезд — органическое продолжение его аналитического подхода прежде всего к тому, что является центром любой литературы мира, — к художественным произведениям.
Но Юрий Владимирович Манн всегда был еще и участником литературной жизни, и просто российской жизни долгих десятилетий. И после долгих уговоров он в последние годы стал переносить на бумагу свои воспоминания о друзьях, коллегах, о собственной нелегкой и все же счастливой жизни. То, что вышли книги его мемуаров, — еще одна бесценная грань его деятельности.
Для меня он был и останется камертоном научной и этической честности. При всей мягкости и доброте, он не прощал халтуры, самоуверенного невежества, хамства и особенно — столь популярной ныне ксенофобии. Его огорчали высказывания коллег о невозможности понять Гоголя неправославному исследователю. Однажды, когда так высказался известный художник, с которым Ю.В. был хорошо знаком, кто-то успокаивающе сказал: «Знаете, у него что-то в последнее время крыша съехала, очевидно, на почве популярности». Ю.В. тут же откликнулся: «Почему крыша всегда съезжает в сторону ксенофобии? Почему никогда — в сторону дружбы народов?» Чаще всего ему помогал спокойный юмор. И нам, когда мы слышали его голос, становилось легче. Горько, что теперь останется только память.
Виктория Малкина, доцент РГГУ
Очень сложно в нескольких словах сказать о человеке, который был так важен для всех нас и для меня, конечно, тоже: Юрий Владимирович был руководителем моей дипломной работы, а потом я два года работала под его руководством в Гоголевской группе в ИМЛИ. Это не считая, конечно, общего курса по русской литературе первой трети XIX века, спецкурса по Гоголю, на который я ходила все годы учебы, и того, что мне выпала честь много лет работать с ним на одном факультете. При этом для меня он стал легендой еще до того, как мы поступили на истфил РГГУ: его книги по русскому романтизму и поэтике Гоголя были зачитаны в буквальном смысле.
Конечно, Гоголь был главным делом его жизни: и биография, и подготовка академического собрания сочинений, и работы о творчестве Гоголя давно стали классическими. На спецкурсе он рассказывал о Гоголе так, как будто близко с ним общался. И, несмотря на очень тихий голос Юрия Владимировича и отсутствие какой-либо театральности, мы тоже начинали ощущать себя жителями и свидетелями XIX века, как будто на полтора часа погружались в прошлое.
А кроме Гоголя, были еще совершенно уникальная книга о гротеске, без которой не обходится ни одно позднейшее исследование на эту тему, непревзойденная книга о русской философской эстетике, книги о художественном образе, о кружке Станкевича, о русском романтизме, о литературе середины XIX века, о «гнездах» русской культуры и совершенно потрясающие воспоминания, создающие облик уже ХХ века. Будучи научными исследованиями, они в то же время написаны ясным и понятным языком, так что их вполне могут читать (и читают, я знаю) нефилологи. Такой же ясности и четкости языка он добивался и от своих учеников, скрупулезно выправляя все наши языковые ляпы и невнятные выражения.
Юрий Владимирович был человеком какой-то исключительной, невероятной порядочности и щепетильности. Честности. Мерилом нравственности и этичности для всех нас. Если бы надо было описать его одним словом, то этим словом, конечно, стала бы «интеллигентность». И он был очень, по-настоящему добрым. Не любил всякие формальные вещи. Терпеть не мог принимать экзамены. Но это совершенно не отменяло требовательности и твердости, когда речь шла о действительно важных вещах. Был очень остроумным человеком, с английским и гоголевским чувством юмора, так что его застольные (и не только) рассказы и изречения запоминались надолго и, собственно, помнятся до сих пор. Как мы помним и его занятия, и его книги, и будем помнить его всегда. «Память-счастье, как и память-боль...»
Олег Лекманов, профессор НИУ ВШЭ
В возрасте 92 лет умер Юрий Владимирович Манн, и сам этот возраст позволяет коротко сказать о нем — не «без горечи», конечно (на душе как раз очень горько), но спокойно — как о классике русской филологической науки второй половины ХХ века. К этому побуждает еще и то, что сам Юрий Владимирович был во внешних проявлениях человеком спокойным, сдержанным, хотя к делу своему относился горячо.
Его работы о Станкевиче, Аксаковых, Тургеневе (лучшая, по-моему, статья об «Отцах и детях» с гениальным названием «Базаров и другие»), а главное, его книги и статьи о Гоголе полны важных наблюдений и соображений, всегда концептуальны и демонстрируют прекрасное знание той эпохи, о которой Манн размышлял и писал. После Василия Гиппиуса, Виноградова, Андрея Белого трудно было что-то новое и главное сказать о Гоголе, но Юрию Владимировичу Манну это удалось. Важно, что он (это я сам немножко видел) твердо и спокойно противостоял истерическим попыткам апологетики Гоголя как «великого религиозного писателя» и сведению едва ли не всего гоголевского творчества к проповедям и поучениям.
А еще Юрий Владимирович был неброско, но при этом замечательно остроумным человеком, и это могут подтвердить те, кто имел счастье общаться с Манном на заседаниях отдела в ИМЛИ и на кафедре в РГГУ (я из последних). И мемуары написал прекрасные.
Долгая и благодарная память!
Илья Виницкий, филолог, профессор Принстонского университета
В 1991 году меня приняли в аспирантуру ИМЛИ. Причем не просто в ИМЛИ, а к самому Юрию Манну, «Поэтику Гоголя» которого я знал если не наизусть, то очень близко к тексту. Особенно мне нравилась в этой книге главка о «заинтересованно-восхищенном и в то же время остраненном взгляде на народное веселье» таинственного повествователя, наблюдающего «пританцовывающую смерть» в финале «Сорочинской ярмарки»: «Это его неучастие в общем действе, выливающееся в грустный вздох „оставленного”... — прямое предвестие финальной фразы „Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем“: „скучно жить на этом свете, господа”».
Юрий Владимирович показался мне каким-то академическом небожителем (его земное чувство юмора я смог оценить гораздо позже) — внимательным, спокойным до отрешенности, ясным, умным и — с первого взгляда — абсолютно честным человеком, полностью преданным своему делу. Дело называлось Гоголем, точнее изданием полного собрания сочинений и писем Гоголя, а еще точнее — Гоголевской группой, в которую входили избранные ученые разных поколений, темпераментов, стилей мышления, политических убеждений и вер. Когда я попал в эту группу, то почувствовал, что передо мною открылся совершенно особый и несколько (мягко говоря) странный мир. Там, на заседаниях, помню, спорили чуть ли не до хрипоты и хлопанья дверью о прочтении вычеркнутого в рукописи слова или — мнимой? — опечатке в прежних изданиях (помню, что меня однажды напугал своим энтузиазмом один сидевший рядом со мною бородатый, нервный и чем-то похожий на героя Сологуба гоголевед). Группа эта, погруженная в, казалось бы, крайне далекие от жизни текстологические материи, в каком-то смысле оказалась идеологическим микрокосмом странного политического мира 90-х годов. Манн выслушивал всех и вслушивался в каждого. И всегда принимал решение в отточенной формулировке, заключавшее бурное обсуждение и примирявшее (на время) споривших. Я тогда по научному малолетству не очень понимал текстологических и идеологических «ставок», но, подобно случайной свидетельнице исторического совета в Филях в толстовской эпопее, чувствовал, что дедушка (тогда еще совсем не дедушка) всегда прав, потому что честный.
Вообще, как я заметил, Юрия Владимировича любили по-особому: это была любовь, выраставшая из уважения к мастеру (я знал одного очень неприятного и очень злого человека, никогда не говорившего доброго слова ни о ком — кроме Манна, которого он уважал до почти что восторженного чувства, выражавшегося в особой, экзальтированной интонации, с которой он произносил «Юрий Владимирович»).
Высшей наградой для меня в то время была поощрительная ссылка на мою первую работу в новом издании известной книги Манна о романтизме. Эту работу он переслал в Питтсбург замечательному специалисту по русской литературе XVIII — первой трети XIX веков Марку Григорьевичу Альтшуллеру, собиравшему тогда номер аспирантского журнала. Там она и вышла, задолго до того, как я познакомился с Альтшуллером, с которым меня до нынешнего дня связывают долгие годы сотрудничества и дружбы. Одно время я даже внутренне сопоставлял этих ученых-ровесников (что за поколение!): Юрий Владимирович — истинный москвич, тогда как Марк Григорьевич — совершенный петербуржец; Юрий Владимирович больше Марка Григорьевича интересуется Гоголем, но Марк Григорьевич лучше Юрия Владимировича знает Кюхельбекера, зато Юрий Владимирович бахтинистее Марка Григорьевича, хотя и не может сравниться с последним в тыняновской любви к архаистам; но и тот, и другой божьей милостью филологи, то есть люди слова в обоих смыслах этого выражения — любители слова и честные люди.
Перед Манном и его группой я виноват. Часть своего комментария к гоголевским малым пьесам я не доделал и уехал в Штаты. Много лет спустя (лет 15, думаю) я неожиданно получил от Юрия Владимировича письмо, написанное как будто мы расстались только вчера, приблизительно такого содержания: «Здравствуйте, Илья! Готов ли Ваш комментарий? Пришлите поскорее, ведь сами понимаете, как это важно». Я во многих словах попытался оправдаться и объяснить, что давно позабыл материал, что несколько раз переезжал, что много работы и маленькая, но семья, на что Юрий Владимирович немедленно ответил, что так даже лучше, потому что временная дистанция и житейские отвлечения только помогают нам увидеть новое и упущенное в комментируемом тексте. Пришлось вновь погрузиться в тему, хотя и не очень глубоко и не очень надолго.
Часто мы не знаем, как дорог для нас человек, пока мы его не потеряем. Теперь я понимаю, что Манн для меня не просто блестящий ученый «германского склада», открывший для нашей науки страстного критика Надеждина, создавший свою теорию романтической поэмы (и романтической иронии-подсветки), написавший новаторскую «Поэтику Гоголя» и умную и честную гоголиаду (биографию Гоголя как исторического человека не в смысле Ноздрева, а в смысле включенности в украинскую, русскую и европейскую литературу и историю). Манн для меня образец научной совести и незыблемого и грустного спокойствия, необходимого для выполнения своей миссии в мире, где все непрочно, как страны и семейные связи, многое гадко, как советские учебники и постсоветская академ-халтура, уныло, как длинный коридор академического института, до отвращения суетно и пустынно до крика. Он работал, пока вокруг пританцовывали.
«Скучно оставленному! И тяжело, и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему».