I
Поводом к этой публикации стало появление на сайте «Афиши» текста Дениса Захарова с зазывным заглавием «Холли Голайтли — русская?: с кем Трумен Капоте встречался в СССР», приуроченного к выходу в свет тома документальной прозы Капоте «Призраки в солнечном свете» («Азбука», «Азбука-Аттикус», 2017). Текст посвящен любопытному эпизоду из биографии писателя, содержит ряд неточностей и одно соображение, о котором следует сказать пару слов, поскольку оно столь же сенсационно, сколь, увы, сомнительно.
Сомнение вызывает самый зачин этого текста: «Шестьдесят лет назад Трумен Капоте посетил Москву. Мало кто из американцев знает об этом. Еще меньше людей в России вообще понимают, о ком идет речь». Не беремся подсчитать, сколько американцев об этом знает, но предположим, что таковых все-таки не очень мало, учитывая, что Капоте — классик американской литературы и литературной журналистики. В России людей, понимающих, кто такой Капоте, тоже должно набраться порядочно: его проза издается и переиздается у нас с 1963 года, переведено едва ли не все, что он написал, и появление «Призраков…» не отрадная неожиданность, а свидетельство неослабевающего интереса. Другое дело, что читательский интерес в данном случае превосходит исследовательский, и с точки зрения отечественной филологии творчество Капоте, кажется, окружает гулкая пустота, в которой каждый звук разносится далеко и отдается эхом. Именно поэтому некоторая вероятность того, что предположение Дениса Захарова соблазнит иного доверчивого читателя, все же существует, и искушение последовать гуманной поговорке «не любо — не слушай, а врать не мешай» придется преодолеть.
О визитах Капоте в СССР в 1950-х годах и загадочной недописанной рукописи (тема текста Дениса Захарова) мы уже имели возможность порассуждать в передаче «Поверх барьеров» («Американский час») на радио «Свобода» несколько месяцев назад (часть 1, часть 2), поэтому ограничимся кратким конспектом этой истории.
В конце 1955 года Капоте оказался в СССР вместе с труппой, исполнявшей оперу «Порги и Бесс». Денис Захаров загадочно определяет этот визит как «первый культурный обмен между США и Советским Союзом, который оплатило Министерство культуры СССР». Наверное, эти слова стоит понимать буквально («первый обмен, оплаченный Министерством», а не «вообще первый, к тому же оплаченный Министерством»), но на всякий случай напомним, что члены труппы были отнюдь не первыми американцами, посетившими Советский Союз, а кроме Министерства культуры существовали такие учреждения, как Комиссия по внешним сношениям ВЦСПС, Отдел агитации и пропаганды Коминтерна, «Интурист» и Иностранная комиссия Союза писателей СССР. «Порги и Бесс» характеризуется Денисом Захаровым как «опера об угнетенном народе, задавленном капитализмом», которая «отвечала чаяниям ЦК, провозглашая прогрессивность советской системы». Над этой характеристикой стоит опустить завесу милосердия со словами: «Это не совсем так».
Капоте написал о поездке очерк «Музы слышны», напечатанный в 1956 году в журнале «Нью-Йоркер», а затем вышедший отдельным изданием (по-русски этот очерк в переводе Нины Ставиской был опубликован в 2007 в журнале «Знамя» (№№ 5–6), а не «только сейчас» в вышеупомянутом сборнике, как полагает Денис Захаров). Тогда же Капоте вошел в закрытый кружок золотой молодежи, в центре его была некая Анна Коган (псевдоним), названная у Дениса Захарова дочерью «специалиста по аэронавтике». Участники этого кружка потрясли писателя несхожестью с советскими гражданами, о которых он успел составить определенное представление (о чем пойдет речь во второй части нашей публикации). В результате должен был получиться другой очерк для «Нью-Йоркера» под названием «Дочь русской революции». Капоте еще дважды съездил в Советский Союз, написал несколько страниц и отказался от этой затеи.
Страницы «Дочери…» немногочисленны, но весьма интересны (за расшифровку мудреного почерка Капоте я признателен моей жене, Марии Митлиной), в частности благодаря образу Анны Коган, в которой Денис Захаров смело угадывает возможный прототип героини «Завтрака у Тиффани»: «[Капоте] познакомился с группой детей советской элиты. <…> Он встречается со столичной богемой, тусит с ней в ресторане „Гранд-отель”, располагавшемся в гостинице „Москва”, гуляет по улице Горького, ходит в гости домой и прямо в гостинице „Националь” делает первые наброски будущего очерка… Вполне вероятно, что некоторые черты главной героини Холли Голайтли были навеяны встречами с советской девушкой — предводительницей того самого богемного кружка…».
Начнем с богемного кружка, который невозможно называть богемным, потому что дети, условно говоря, маршалов и министров (а ядро этого кружка, кажется, составляла публика как раз такого пошиба: «отпрыски самой высокопоставленной советской элиты», пишет Капоте) — это не богема, какой бы образ жизни они ни вели. Слова «тусит со столичной богемой в „Гранд-отеле”» наводят на мысль о блистательном многолюдном загуле, тогда как у Капоте говорится лишь о том, что компания (та самая, не богемная) собиралась ужинать в этом ресторане в честь дня рождения одной из девушек. (Столик был заказан на двенадцать часов, а до того они собирались в Большой театр на «Лебединое озеро» с Плисецкой. Билетов было куплено опять же двенадцать.)
Гипотеза о русском литературном происхождении Холли Голайтли, что и говорить, привлекательна, а главное, явно претендует на литературоведческое открытие. Именно поэтому она требует особенно тщательной аргументации и контекстуализации, ибо мысль о том, что у Холли мог иметься прототип, мягко говоря, не нова. Но читатель, справедливо заинтригованный уже полуриторическим вопросом в заглавии текста Дениса Захарова, остается ни с чем.
Непонятно, отчего Денис Захаров полагает, будто «свою знаменитую историю американский писатель дописывал в поезде Москва—Ленинград». Звучит, конечно, эффектно, к тому же сближает Холли с Анной (сразу думаешь, что Капоте, пообщавшись с мажорами, немедленно взялся за перо), но только в поезде Москва—Ленинград американский писатель ехал в начале 1958 года (к тому же не один, а со своей американской подругой; они собирались в Данию), а знаменитую историю дописал уже весной, в Америке (во всяком случае, в марте Дэвид Атти фотографировал Капоте в Бруклине). Тут же отметим, что замысел повести созрел у Капоте еще летом 1955 года, а Холли он впоследствии назвал своим любимым персонажем. Второе существенно потому, что любимым персонажам абы чьих черт обычно не дают, а Анну Коган Капоте характеризует как человека, в сущности, заурядного, точнее — незаурядного лишь на тусклом советском фоне. Он не отказывает ей в оригинальности, но оригинальность эта второго, что ли, сорта. Оттого, что Анна описана чудесной прозой, она не делается ни талантливее, ни, в общем, интереснее: «в ней была своего рода поэзия, но не было стихотворений». В Нью-Йорке и в любой европейской столице, пишет Капоте, ее двойники, роль которых заключается в том, чтобы «насыщать ароматом атмосферу», встречаются каждый день: «В парижском застолье Анну Коган сочли бы весьма приятным, хотя и невыдающимся довеском».
Намекая на сходство между Холли и Анной, Денис Захаров не говорит, в чем это сходство проявляется (хотя, казалось бы, за чем же дело стало, если Капоте, словно уподобившись тайному агенту, сделал «подробнейшее описание двадцатилетней девушки и особых черт ее несносного характера»), а заодно умалчивает о том, что в Холли Голайтли уже обнаруживались черты Фиби Пирс, Глории Вандербильт, Кэрол Маркус, Дорис Лилли, Энки Лараби, Уны О’Нил (дочери драматурга), Нэнси Райан, Кэрол Грейс, Мэв Бреннан, Дориан Ли, Сьюзи Паркер, Нины Капоте. Также читатель ничего не потерял бы, узнав о существовании книги под названием «Трумен Капоте: Беседы» («Truman Capote: Conversations») 1987 года издания. В сети она представлена не полностью, но в ней можно найти интервью 1968 года, которое Капоте дал журналу «Плейбой», а там, в свою очередь, — следующий пассаж:
«Плейбой»: Вскоре после публикации «Завтрака у Тиффани» писательница по имени Бонни Голайтли предъявила вам иск на 800 000 долларов на том основании, что она послужила реальным прообразом вашей вымышленной героини. Как минимум четверо других светских нью-йоркских барышень оспорили ее, утверждая, что они — прототипы Холли. Основан ли образ Холли на каком-нибудь реальном человеке?
Капоте: Да, но ни на ком из тех, о ком вы говорили. Настоящая Холли Голайтли была девушка совершенно такая же, как девушка из «Завтрака у Тиффани», с тою лишь разницей, что в книге она из Техаса, а настоящая Холли была немецкая беженка, попавшая в Нью-Йорк в начале войны, когда ей было семнадцать лет. Но об этом знали очень немногие, поскольку она говорила по-английски без малейшего акцента. У нее была квартира в доме, где я жил, и мы очень подружились. Все, что я написал о ней, буквальная правда — не насчет ее дружбы с гангстером Салли Томато и так далее, а все, что касается ее характера и отношения к жизни, даже самые, казалось бы, неправдоподобные части повести. Например, помните, там в начале в бар приходит человек с фотографиями африканской деревянной скульптуры, головы девушки, которую он обнаружил в джунглях и которая была вылитая Холли? Ну так вот, моя настоящая Холли пропала в португальской Африке и от нее больше не было ни слуху ни духу. Но после войны человек по имени Джон Ла Туш, известный поэт-песенник, писатель, отправился в бельгийское Конго снимать документальный фильм: и в деревне в джунглях он обнаружил эту деревянную скульптуру головы Холли. Других свидетельств ее существования не осталось.
Капоте — определенно не тот писатель, кому стоит верить на слово (да и есть ли такие писатели?), но это не означает, что всеми его словами следует пренебрегать. (Тут можно вспомнить и одно его письмо от 1964 года, в котором говорится: «…да, Холли была реальная девушка — но события, описанные в рассказе, по крайней мере, большинство из них, вымышлены».) По всей видимости, таинственная Анна Коган принадлежала к числу (типу) женщин, которые Капоте занимали: светская, яркая, богатая, соблазнительная, живущая красивой жизнью. Поэтому в Холли можно при желании увидеть что-то от нее — наряду с чем-то от доброго десятка других барышень и дам. Но ничто не указывает на их близкое литературное родство, поэтому готовность Дениса Захарова сделать ее нашей соотечественницей кажется трогательной, но напрасной.
Дабы не заканчивать эту часть на столь обескураживающей ноте, попытаемся по мере сил помочь исследователю ответить на один из занимающих его вопросов. Звучит он так: «В своих письмах к редактору „Нью-Йоркера” Капоте назвал этот очерк „Дочь русской революции”, вероятно намекая на происхождение Анны Коган. Но имела ли эта светская прозападная девушка действительное отношение к герою Октябрьской революции или это всего лишь фигура речи?» Сыновьями и дочерями русской революции Капоте называет всех участников кружка Анны Коган, сравнивая их с детьми американских иммигрантов, вышедших за культурные горизонты своих родителей. Участники этого кружка, все, кроме одного, — внуки и внучки крестьян, «светились лоском развитого вкуса, которого были лишены их „самодельные” отцы». Отец же Анны Коган, как мы помним, был «специалист по аэронавтике»; соединив друг с другом эти обстоятельства, можно уверенно утверждать, что перед нами фигура речи, которыми так славен Капоте.
Если, конечно, вопрос заключается не в том, махал ли будущий специалист по аэронавтике в грозовые годы шашкой на колчаковских фронтах. Ответить на такой вопрос мы пока что не можем.
II
Очерк «Музы слышны» и рукопись «Дочери русской революции» не единственные источники, относящиеся к пребыванию Капоте в СССР. К ним принадлежит также ряд публикаций в американской прессе, одну из которых мы, пользуясь случаем, процитируем:
«Нью-Йорк Геральд Трибьюн», 18 ноября 1956 года
Морис Долбье
Капоте в России
Известие о том, что Трумен Капоте собирается в Советский Союз, чтобы написать несколько заметок о разъездах труппы «Порги и Бесс», будучи обнародовано, вызвало несколько улыбок и некоторое количество задуманных умными, но не слишком смешных острот, однако мистер Капоте посрамил своих критиков, явив один из самых проницательных и остроумных репортажей, данных нам американцами из Москвы: «Музы слышны» («Рэндом Хаус»).
Мистер Капоте доволен. Так доволен, что, по его словам, намерен посвятить журналистике как минимум часть своей карьеры. «Такой захватывающий жанр, — говорит он. — Я писал какие-то вещички о разных местах, но это, наверное, была не совсем журналистика… Трудность тут заключается в том, чтобы передать все совершенно дословно… В вымышленном повествовании легко находить точки соединения и делать легкие переходы, в репортаже — нет…»
Русские в целом показались ему очень чопорными людьми. Он попытался нарушить эту чопорность, подарив редактору «Иностранной литературы» книгу Микки Спиллейна. Редактор прочел ее и сказал: «Весьма забавно. Что, в Америке этот Спиллейн считается серьезным писателем?» Ответа не последовало. О русском театре: «Ну… Случаются отличные постановки, но — никаких приключений, и все это великолепие „словно вертится в вакууме”». Когда он там был, состоялась премьера новой пьесы, «Мы втроем поехали на целину» (премьера пьесы Николая Погодина в постановке Анатолия Эфроса и Марии Кнебель состоялась 5 ноября 1955 года; труппа «Порги и Бесс» прибыла в СССР в декабре. — Д. Х.), в которой критиковались советские методы. На следующий день после премьеры она была разгромлена в «Правде» (статья «Серьезная неудача драматурга. О пьесе Н. Погодина „Мы втроем поехали на целину”» была опубликована 5 января 1956 года. — Д. Х.); два дня спустя автор принес публичные извинения. Выступая в Союзе советских писателей, мистер Капоте поднял эту тему, что было встречено неловким молчанием, после чего ведущий доверительно поинтересовался: «Может быть, вы захотите обсудить эту тему потом, частным порядком?»