Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
— Прежде чем мы начнем говорить о Дмитрии Набокове, я бы хотел спросить, каким образом вы оказались в Швейцарии — стране, где присутствие русской диаспоры, прямо скажем, не существенно?
— На этот счет у меня есть история. Вообще-то мы отсюда изначально: я потомственный швейцарец, правда на одну восьмую. В XIX веке мои предки покинули Швейцарию в связи с финансовым кризисом, который привел к тому, что в Европе случилась миграция. Трудно поверить, но были времена, когда и в этой стране жилось достаточно несладко. Одна часть этой эмиграционной волны направилась в Америку, а кое-кто уехал в царскую Россию. Мои предки под фамилией Бюллер — из кантона Берн — были сыроварами. Поначалу они осели в Казанской области, затем переселились в Соликамск, где были известные солевые шахты. Мой прадед работал инженером на добыче калиевой соли, но, родившись на русской земле, дома он продолжал разговаривать на родном немецком, Schweizerdeutsch. При Сталине его выдворили из страны; моя бабушка, его дочь, лишилась контакта с отцом. В 1990-е годы при Горбачеве запустили программу выдачи «утерянных» швейцарских паспортов. Я съездил в Москву с бабушкой, мы смогли ей восстановить документы, и тогда она уже законно стала снова швейцаркой. Период в России тогда был достаточно сложный, я был предпризывного возраста, как раз началась чеченская кампания. Естественным образом возник вопрос о переезде на нашу вторую родину, горную и более спокойную. Так в 1996 году наша семья оказалась здесь.
— Прадеду сказочно повезло, что его отправили в Швейцарию, а не на Колыму... Как вы приживались на новой-старой родине?
— Процесс был, конечно, фантастический. Нас спросили: в какой кантон хотите ехать? А у нас у всех был французский язык, поэтому дилемма решилась быстро, мы сказали — давайте в Лозанну. Представьте себе: я ничего в жизни вообще не видел, кроме своей родной Перми... Что касается прадеда, тот задолго до нас поселился недалеко от Цюриха в Валлизеллене, снова женился, у него родились еще две дочери, и мы пускай изредка, но общаемся до сих пор семьями. Бабушка, Вера Генриховна Бюллер, скончалась в прошлом году в возрасте 91 года из-за общемировой бяки под названием ковид. В России я не успел получить высшего образования и поступил в Лозаннский университет. Первые полгода я попробовал на зуб экономику, но спустя семестр сообразил, что этот «зуб сломался», и выбрал историю и эстетику кино, историю искусства и славистику. Моя магистерская диссертация была посвящена фильму «Я — Куба» режиссера Михаила Калатозова. Все началось с того, что в библиотеке я наткнулся на потрясающий сборник писем, которые оператор Сергей Урусевский писал своей жене Бэлле Фридман. Я перевел письма на французский, позже их опубликовали в одном престижном кинематографическом журнале во Франции и даже без спроса перепечатали во вкладыше к Blu-ray Disc с европейским релизом фильма.
— Из Лозанны до Монтрё было уже рукой подать?
— У Дмитрия Набокова, жившего в Монтрё, до меня была одна русскоязычная секретарша, ее звали Оксана. А мы с ней как раз вместе учились на подготовительных курсах в университете. Что-то у нее не задалось на рабочем месте, какие-то разногласия с коллективом, и она спросила, не хочу ли я поработать помощником Набокова в том, что касается русскоязычных проектов. Я согласился, и мы приехали вместе на смотрины. Оксана меня предупредила, что я должен сказать, что интересуюсь «Формулой-1», теннисом, бабочками и прочее. В общем, как могла, подготовила. Я все это выпалил, а Дмитрий был очень добрый человек. Столь щедрых душой людей я видел редко. Он меня даже не стал мучить допросами и как-то сразу принял на работу. И вот с тех пор мы десять лет вместе с ним бок о бок проработали.
Я к нему приезжал достаточно часто — с 2001-го по 2011 год раз-два в неделю, иногда по три раза в неделю, в основном визиты выпадали на понедельник и среду. В течение всего этого периода мы, конечно, сильно прикипели друг к другу.
Вид из окна квартиры Д. Набокова. Фото из архива А. Коновалова
— В чем заключались обязанности литературного секретаря Дмитрия Набокова?
— Если говорить конкретно, то ему нужен был человек, который писал бы, например, электронные письма. Когда я пришел к нему на работу, Набоков уже был ограничен в движениях. Генетическая болезнь, полинейропатия, затрагивает мускулы и практически совсем не лечится — человек с таким диагнозом со временем становится маломобильным. Прикованный к креслу-каталке, Дмитрий был вынужден работать в основном за компьютером. А работал он много, был трудоголиком.
— Опишите распорядок его рабочего дня.
— Вставал Дмитрий достаточно неспешно, его долго подготавливали, чистил зубы, совершал весь утренний туалет, завтракал. Потом проезжал в свой кабинет, где, как правило, работал до обеда — со мной или в одиночестве. Если он работал самостоятельно, то я сидел тут же в коридоре за другим компьютером. Это и было мое рабочее место.
Потом мы вместе обедали. Дмитрий всегда с большим удовольствием обедал со всеми своими ассистентами. Нас было несколько — Кристиана, которая работала с англоязычными вещами, и еще несколько помощников, но из ассистентов по литературной работе были именно мы с ней. Обед замечательно готовила его итальянская кухарка, женщина живописная. Все персонажи были яркие. Команда собралась дружная, я бы даже сказал харизматичная. Можно было бы сериал снять про наш быт, и он точно вышел бы веселым, а местами и грустным... После трапезы наставал черед послеобеденной работы, потом — полдник, и все завершалось ужином. Вечером Набоков занимался допоздна, но вещами достаточно отвлеченными.
— У него было обширная корреспонденция с издателями и агентами?
— Естественно, переписки было много. Дмитрий получал десятки мейлов в день. Нужно было отсортировать, на какие требуется ответить, на какие не стоит обращать внимания и так далее. Особенность интернета в том, что периодически появлялись тролли или враги, которыми движет зависть. Было несколько эпизодов, которые тяжело дались Дмитрию, потому что ему приходилось тратить силы на непонятных людей, силы, которые он мог бы отдать новым переводам рассказов и подготовке изданий.
При этом он ревностно следил за всем, что писалось о Набоковых. Произведения вроде «Лолиты» задевают темы, которые в нашем обществе осуждаются, и появлялись персонажи, которые с удовольствием делали из всего этого цирк. Одно время Дмитрия мучил один писатель (или просто мутный тип) по имени Анатолий Ливри. Дмитрию было сложно совладать с эмоциями, чтобы не вестись на этот троллинг и не писать что-то еще более ужасное. Приходилось разговаривать с ним и убеждать, что смысла все равно никакого нет.
— И он прислушивался?
— Иногда получалось, иногда — нет. В конце концов он перестал реагировать, и история сошла на нет.
— А вы могли отсекать неприятные контакты на ранней стадии или он единолично отслеживал свою переписку?
— Дмитрию важно было самому мониторить письма. У меня не было доступа к его электронному почтовому ящику. Точнее, я мог зайти через сторонний компьютер, но я этого не делал, потому что знал, что для него это принципиально важно. Он видел себя рулевым и всем хотел управлять сам.
— Я помню, как он следил за форумом NABOKV-L, периодически кого-то одергивал или, наоборот, мог грациозно снабдить биографическим комментарием, если у исследователей возникали неразрешимые вопросы. Его присутствие на периферии набоковедения ощущалось, но то не был диалог «под колпаком».
Проясните технику вашей совместной работы: он диктовал, а вы печатали?
— Верно. Ему было достаточно просто смотреть на экран, и в голове у него сразу рождался готовый текст. Может быть, это дело привычки, но он был способен надиктовывать, практически не ошибаясь: он складывал слова в предложение, «запятая, продолжаем, точка, дальше переходим» и так далее. Структура готового письма уже буквально была в его голове, и заканчивалось все неизменно: «Warmly yours, Dmitry».
Д. Набоков. Фото из архива А. Коновалова
— Он пользовался РС или «Маком»?
— РС, который мы ему вместе подобрали, чтобы ничего не зависало. РС построили специально под него, получилась здоровенная башня, там были прокачаны все технические возможности.
— Дмитрий должен был дружить с гаджетами, ведь он знал толк в автомобилях и вертолетах.
— Абсолютно точно. Он следил за технологиями с удовольствием. С другой стороны, он был человеком уже преклонного возраста, и болезнь не дала ему шансов прожить дольше. Компьютер, включая интернет, ему был интересен, и тем не менее определенные сложности оставались. В этом также отчасти состояла моя работа — даже когда я не был рядом, Набоков звонил: «Алексей, что происходит, помоги мне, куда исчезла иконка, почему я ее больше не вижу?»
Единственное, как я сказал, ему было совершенно несподручно писать вследствие серьезных травм. Однажды он гнал на своей «феррари», его страшным образом занесло, автомобиль загорелся... он долгое время приходил в себя, а в пальцы после автокатастрофы так и не вернулась чувствительность. Если писал самостоятельно, то медленно. Сложно ему было обращаться и с телефоном.
— При том что в молодости он был сорвиголова, чем одновременно умилял и страшил Веру и Владимира Набоковых.
— Дмитрий был достаточно экстремальный человек: альпинист, гонщик. Многочисленные автомобильные аварии и падения в горах привели к тому, что он повредил себе спину. В последние годы жизни он страдал от хронических болей в пояснице и когда привставал, его лицо искажалось гримасой. Он жил с постоянной болью, из-за чего в повседневной жизни мы пережили несколько непростых эпизодов, нам казалось, что Дмитрий вот-вот уйдет. Когда он попадал в больницу, в мои обязанности входило его навещать — я возил ему корреспонденцию и газеты, которые он любил читать, как и его отец. Уже будучи в госпиталях, он не всегда был в состоянии просматривать письма, однако просил, чтобы ему их непременно приносили: хотел быть в курсе того, что происходит.
Мы не всегда понимали состояние здоровья Дмитрия, а доктора не все могли нам рассказать. Формально мы не были представителями набоковской семьи. Дмитрия госпитализировали как в частные, так и в государственные больницы региона — во Фрибург, Лозанну, Монтрё и Веве. Иногда он терял сознание, погружался в полусонное состояние. Не исключаю, что это было как-то связано с сильнодействующими препаратами, которые он вынужден был принимать из-за мучивших его болей. Несколько раз казалось, что мы будем прощаться с Дмитрием. Но нет — выкарабкивался. Удивительно сильный человек!
— Он был оптимистом. Когда я встретился с ним в 2010 году, он, сидя в коляске, рассказывал, что с ним работают физиотерапевты, утверждал, что есть прогресс и он вот-вот пойдет своими ногами. У меня были сомнения на сей счет, но внутренне я не мог не восхититься его волевой установке.
— Кстати, Дмитрий на самом деле тренировался: у него был ходунок, он с ним по коридору ходил. Каждый день занимался упражнениями, пыхтя, шел упорно сквозь коридор. Физиотерапевт посещал его несколько раз в неделю, ему придумали целую комплексную программу, и он любил это дело, особенно крутить педали.
— Был борцом. Возвращаясь к литературным аспектам вашей работы с Дмитрием Набоковым — в чем, собственно, состояла ее рутина?
— Огромным пластом нашей жизни была непосредственно работа над книгами, мы редактировали все, что за последнее десятилетие своей жизни Дмитрий издавал из наследия отца. В первую очередь мы работали над «Лаурой» (Дмитрий даже упомянул меня в разделе благодарностей), потом над «Лолитой» и «Волшебником» для издательства «Азбука». К моему великому счастью и радости, нам удалось найти к этому изданию недостающие слова, целый параграф.
— В рукописи? Я в свое время комментировал повесть «Волшебник» для пятитомника издательства «Симпозиум» в начале 2000-х.
— Нет, не в рукописи, но когда я сверял текст по разным изданиям, то обнаружил отрывок, который выпал из последних версий. Мы его восстановили. Еще мы долго готовили книжку «Una bellezza russa», сборник рассказов Набокова в итальянском переводе для издательства Adelphi. В это издание 2008 года впервые вошел рассказ «Наташа», нигде до того не печатавшийся. Теперь он был переведен Дмитрием при содействии замечательной Анны Раффетто, его подруги. Он очень радовался, когда она приезжала, они замечательно общались. Он подарил мне экземпляр книги с дарственной надписью: «Дорогому другу и бесценному помощнику Алеше. Монтрё, август 2008».
— Для Дмитрия публикация неоконченного романа «Подлинник Лауры» против отцовской воли являлась болезненным вопросом? Или он всегда знал, что рано или поздно эту рукопись опубликует?
— Мы с ним разговаривали на эту тему, но, как говорится, чужая душа — потемки. Он действительно, скорее всего, заигрывал с медиа, потому что кое-кто его осуждал и позволял себе этические упреки; да и он поддразнивал журналистов: «Вообще ничего не опубликую!» Но как-то признал, что сомневался в своем решении. Впрочем, возможно, и это было частью игры, потому что он должен был придать ситуации чуть-чуть драматизма. Возможно, даже это он делал бессознательно, просто потому что для него так было органично. В конце концов, будучи наследником, он имел на это право и сделал как считал нужным. Мог думать одно, а говорить другое. Вместе с тем я верю, что Дмитрий действительно искренне хотел книгу напечатать. Непонятно, с самого начала он так считал или нет, но в конце жизни — вне всяких сомнений. Может, это был реванш, попытка насолить скептикам, критикам позднего Набокова. «Да идите вы к черту!»
Квартира Д. Набокова. Фото из архива А. Коновалова
— А над каким из переводов Дмитрий больше всего работал при вас? Я понимаю, что он как минимум следил за французским, итальянским и русским. До какой степени интенсивности он вносил правку?
— Он очень выкладывался в итальянском тексте, что же касается русского, то здесь мы с Дмитрием как раз часто работали в тандеме. Он весьма чутко прислушивался: я не утверждаю, что я ему подсказывал, но это происходило в форме диалога. Даже если я предлагал альтернативу, это открывало у Дмитрия дополнительные творческие «чакры».
— Подход переводчика Геннадия Барабтарло в случае русской версии «Лауры» явно нельзя назвать удачным — излагать набоковский роман, который писался в середине 1970-х, языком беллетристики Серебряного века, выглядит неловкостью.
— Набокову тоже не все нравилось, однако на дворе уже был 2010-й, то есть оставалось два года до его ухода. Ему нужен был компромисс. Потому что если на какие-то вещи не соглашаться, то, возможно, ничего не было бы сделано так быстро. Дмитрий искал равновесия, договаривался с переводчиками, издателями, маркетологами, критиками — ему нужно было все эти процессы координировать. И потом все имело определенную финансовую подоплеку — ведь речь шла о неизданном романе автора «Лолиты», обещавшем стать событием в литературном мире. Повсюду выходили статьи, интервью, эксклюзивная публикация в журнале «Плейбой» — сам Дмитрий в общем, конечно, был заинтересован в шумихе. Больше того, он был главный заводила.
— Вы упомянули о координации различных усилий. Вне сомнений Дмитрий обладал чутьем литературного менеджера. Как он справлялся со всем этим практически, особенно учитывая описываемую вами его непростую физическую форму?
— Приведу один пример: Дмитрий обожал работать с пост-итами, листочками с клейкой полоской. Весь его стол был завален тоннами пост-итов: как только ему приходила в голову какая-то идея, он своим затейливым почерком мелко карябал. Не то чтобы все было раскидано — нет, но располагалось по каким-то внутренним законам его стола. Разные цвета служили для записей по-английски, по-русски, по-французски, по-итальянски (Дмитрий в равной мере в совершенстве владел этими языками). Потом он просил нас все эти пост-иты, чтобы не дай бог их не потерять, еще и в папки складывать. Так они оказывались в специальных кляссерах, чтобы он мог вернуться и пролистать их.
— Я заметил, когда был у Дмитрия в гостях в Монтрё, что все книжные полки были организованы чуть ли не по цветам, какие-то закладки или отбивки стояли между собраниями сочинений, отдельный шкаф был отведен под видеокассеты и музыкальную коллекцию (подозреваю, впрочем, что это могло быть ваших рук дело). С другой стороны, очевидно, что подобный подход он должен был унаследовать от отца с его страстью к энтомологии и классификации вещей. Итак, что касается организации быта: Дмитрий был структуралистом по жизни?
— Не думаю, что он как-то, грубо говоря, с маньячеством к этому относился. Действительно, кассеты, папки и прочее бережно хранились. Но, как вы правильно заметили, этим занимались ассистенты: порядок был необходим, кто-то что-то постоянно перебирал. Дмитрий не разбрасывался. Он умел сосредоточиться и очень усидчиво занимался теми вещами, внимание к которым в данный момент от него требовалось. Иными словами, у него был достаточно мощный внутренний стержень.
Подготовить итальянский сборник человеку, который к тому же ограничен в движениях — это требовало от него способности к самоорганизации. И когда он оказывался перед компьютером, то становился как заведенная машина и его уже было не остановить: работал, работал и работал.
Единственное, что он себе позволял в качестве небольшой поблажки, — иногда посмотреть «Формулу-1». Он обожал соревнования! И когда садился напротив телевизора, все работники знали, что в это время можно пойти перекурить или еще что-то сделать: страсть была невероятная.
— А Набоков-младший был азартным? Когда кто-то побеждал или проигрывал, он вскрикивал или, наоборот, выражал разочарование?
— Нет, все было достаточно сдержанно. Он был прекрасно воспитан. За все эти годы, наверное, от силы пару раз видел, чтобы он голос повышал. И то, если кто-то действительно перегнул палку либо когда ситуация происходила из ряда вон выходящая.
— Джентльмен.
— Благовоспитанный, но живой в своих проявлениях. Скажем, он любил сладкое. Как пчелка — водился за ним такой грешок. Любил хорошо поесть, и десерты были его слабостью, хотя он много весил в преклонном возрасте, и за это увлечение его, конечно, ругали врачи... Тем не менее он не упускал возможности полдничать: его итальянская кухарка частенько пекла пирог — яблочный или еще какой-нибудь. Было достаточно забавно, потому что вот он сидит, работает, четыре часа дня, съел свою порцию, и затем, как всегда, обращается ко мне басом: «Алеша, ты получил пирожок?».
Рабочая команда Д. Набокова. Фото из архива А. Коновалова
— Вы описываете трогательную атмосферу, то, что по-английски называется extended family. Чувствуется парадоксальное следствие нехватки папы и мамы, а с другой стороны, того, что у него у самого не было детей. Заботой о других он компенсировал эту лакуну, и круг преданных помощников, вероятно, выполнял для него важную семейную эрзац-функцию.
— Так оно и было. Вспоминаю домашние праздники, которые мы вместе устраивали. Всей нашей командой регулярно отмечались дни рождения, Рождество. И это были настоящие семейные посиделки. Конечно, под конец он уставал, лилось вино, всем хотелось карнавала, а Дмитрий сидел в своем кресле, и видно было, что ему уже пора заняться вечерними делами...
Часто, когда упоминается Дмитрий, проскальзывает фраза о том, что у него не было детей, дескать, он не оставил наследников. Это правда. Но все те люди, которые наполняли будни Руссийона — так называлась квартира Набоковых, где Дмитрий жил и работал в горной части Монтрё, — эти люди действительно стали в какой-то мере его семьей. Да и как по-другому? За большое количество лет люди и в биологической семье привыкают друг к другу; Дмитрий заботился о нас, в то время как мы заботились о нем — получался своего рода обмен, и было много положительных эмоций.
Расскажу небольшой анекдот: Набоков любил классическую музыку, он ведь был оперным певцом. И он частенько работал под музыку. Мы ему включали онлайн-радио стрим, Swiss Classique. Помню как-то женщина-комментатор представляла оперу и неправильно произнесла итальянское название. Нужно говорить Бе́ргамо, а она говорила Берга́мо. У французов всегда на последний слог окончание, поэтому для них этот сдвиг в ударении не критичен, и то ли ведущая не знала, то ли у нее не хватило интуиции... И вот она повторяет: «Берга́мо-Берга́мо, Берга́мо-Берга́мо». А Дмитрий сидел сзади меня. И вдруг я слышу, он взрывается: «Бе́ргамо! Дура!»
— Прямо по Чехову в «Чайке»: «„Браво, Сильва!” — целою октавой ниже... Театр так и замер».
— Мемчик «Бе́ргамо, дура!» на всю жизнь мне запомнился.
— Дмитрий несколько раз в интервью упоминал, что работает над мемуарами или автобиографией. Какова судьба этого проекта?
— Ничего не могу сказать, по-моему, он редко этим занимался и не так далеко продвинулся. У меня сейчас нет доступа к его компьютеру. Одна часть архива Дмитрия ушла в New York Public Library, другая — в Гарвард; последняя порция недавно была перевезена в Петербург. В основном именно то, что находилось в квартире Руссийон.
— Смерть Дмитрия для вас стала неожиданностью?
— В последний год его жизни, в 2012 году, я не работал в Монтрё, поскольку в Швейцарии существует обязательная служба в армии. Вместо военно-строевой я проходил альтернативную службу в социальных структурах — в больнице ухаживал за стариками. У меня не было времени, чтобы посвящать себя работе с Дмитрием, поэтому я вынужден был уволиться. Но, когда после его похорон собралась небольшая тусовка, в Монтрё съехались разные люди из-за границы, в том числе из Парижа. Мы собрались напротив «Палас-Отеля» — там стоит беседка, знаковое место, в которой организовали небольшой фуршет. И гости что-то говорили, делились воспоминаниями. И знаете, что меня шокировало? Все собравшиеся, а их было человек двадцать, почему-то говорили исключительно о Владимире Набокове. Между тем мы встретились по совершенно конкретной причине: похоронили босса, кто-то в его лице потерял друга или родственника (один из кузенов приехал). И как-то так получалось, по злой иронии, что все равно говорили в конце концов о Набокове-старшем, о писателе. Меня это задело и обидело. И я взял на себя наглость и попросил в конце слово. Выступив в защиту Дмитрия, я попросил не забывать, что мы здесь сегодня собрались, чтобы отдать дань почтения именно этому человеку. Но осадок от той встречи остался у меня до сих пор.
— Однако если прибегать к метафоре «в тени отца», то Дмитрий себя в его тени чувствовал комфортно — и с возрастом становился все больше похож на отца как по манере говорения, так и внешне. Метафизическая маска, которую он носил с удовольствием. В шокирующем предисловии к «Лауре» он объяснял, почему решил нарушить отцовский запрет на публикацию: папа мне пришел во сне и дал разрешение. Это довольно обескураживающее признание. Но я согласен, что Дмитрий недооценен в качестве самостоятельной фигуры — распорядителя наследия великого писателя, и случилось это во многом в силу того, что он сам культивировал этот семейный симбиоз.
— Вы правильный анализ делаете, все это действительно чувствовалось, и я воспринимал Дмитрия как своего рода «гордого ключника». Он сохранил то, что сделал отец, и дальше нес его произведения, вручал их читателям посредством новых переводов и изданий. Он гордился созданной индустрией и с большой отдачей трудился над ее успехом.
— У Дмитрия, кажется, был исключительный талант литературного менеджера. И в отличие от многих других наследников писателей, которые зацикливаются на авторских отчислениях, чувствовал настоящую науку и популяризировал наследие Владимира Набокова.
— Он чувствовал литературу, но не все было столь радужно в плане управления финансами. Когда вместо маленькой семейной юридической конторы к управлению делами Дмитрия пришло солидное агентство «Уайли», многое было пересмотрено именно с точки зрения бухгалтерии. Потому что Набоков — Набоковым, но Дмитрий, по сути дела, оперировал компанией. Были приходящие деньги, были расходы. И все это нужно было учитывать и вести.
— Это поэтому он в последние годы жизни переехал из Руссийона в другую крохотную квартиру?
— Я никакого доступа к финансовой сфере не имел и единственное, что могу предположить, что что-то делалось не очень хорошо. Не знаю, каким образом возникли проблемы, но в какой-то момент Дмитрий вынужден был избавиться от апартаментов, купленных им еще вместе с матерью, Верой Набоковой, и переехать в более скромную съемную квартиру. Новое жилье было неплохое, но ничего общего не имело с атмосферой, царившей наверху Монтрё.
— Подозреваю, что медицинские расходы тоже являлись существенной статьей бюджета.
— Сложный вопрос. Можно лишь догадываться, при этом Дмитрий не расставался с маленьким, но ценным семейным архивом, который продолжал быть частью того, с чем он постоянно работал. Там были памятные вещи, которые принадлежали семье, и они никуда на аукционы при жизни Дмитрия не уехали: документы родителей, аусвайсы, паспорта, объекты вроде очков Владимира Набокова...
— Я видел даже кирпич из основания дома в Выре, а также печатную машинку писателя. Что еще было среди этой сентиментальной меморабилии?
— Небольшое собрание фотографий и огромное количество книг. В подвале у нас был целый архив из этих книг; каждый раз, когда что-то переиздавалось, к Дмитрию приезжали очередные 10–20 экземпляров. Вы видели эти полки, вся квартира была ими уставлена. Книги уехали сейчас в Пушкинский дом. Кроме того, дома висели картины, впрочем, не представлявшие особой культурной ценности, — это были вещи, которые кто-то когда-то дарил Дмитрию, например друзья-художники.
Архив В. Набокова в Пушкинском доме. Фото из архива Т. Пономаревой
— Кажется, среди прочего у него были Добужинский и Миро.
— Миро был, но это литографическая копия, и я не знаю, насколько она действительно уникальна. Похоже, отпечатана на станке. Я не эксперт, но эскизы Добужинского к театральным декорациям, конечно, фантастически красивые. Они тоже отправлены в Петербург.
— Иными словами, после смерти Дмитрия все лежало в коробках на складе, дожидаясь своего часа?
— Необходимо было прежде решить вопрос, что с этими вещами делать. Кто-то хотел открыть что-то вроде Музея Набокова в Швейцарии. Один из бывших ассистентов надеялся, что так и случится и что, возможно, он там будет работать. Но, как оказалось, американский фонд по управлению наследственным имуществом Набокова не собирался этого делать. Ключевой момент заключался в том, чтобы понять, в какую институцию определить оставшееся после Дмитрия материальное наследство. Но все благополучно разрешилось, потому что в итоге была достигнута договоренность с Пушкинским домом Российской академии наук, получившим этот богатый архив. Чего стоят только одни «гаррипоттеровские» чемоданы с наклейками трансатлантических пароходов, на которых везде написано: «Профессор Владимир Набоков»!
— Не могу не спросить про сам факт возвращения этих вещей в Россию Путина. Нельзя полностью игнорировать столь чувствительный момент, как гипотетическое отношение к нынешнему режиму писателя, которого подвергли посмертному «возвращению на родину».
— Это лично мое мнение, не знаю, чего оно там стоит, но мне кажется, что люди, которые занимаются культурой, не могут отвечать за то, что страной руководят, скажем так, противоречивые политические личности, к которым относятся диаметрально по-разному. Ученые искренне хотят продолжать заниматься своим делом и любить литературу. Так пусть им достанется что-то аутентичное, чтобы можно было прикасаться к артефактам и нести добро внутри этой машины.
— Остается надеяться, что Институт Русской литературы переживет любой миропорядок.
— У Владимира и Дмитрия было однозначное отношение к коммунистам. Когда Дмитрий был жив, то Россия Путина еще столь радикально не изменилась, политически все было более-менее нейтрально. У Дмитрия Владимировича не было какой-то позиции, которую можно было бы обозначить как принципиальный отказ от передачи архива в постсоветскую Россию.
— В юридическом плане, наверное, эти детали должны были быть прописаны в завещании?
— За подробностями можно обратиться к «Уайли», я текста завещания не читал, но уверен, что там ничто не забыто, вплоть до распределения конкретных денежных сумм членам нашей команды. Это были весьма скромные цифры: как я говорил, у Дмитрия тогда уже начались сложности с деньгами.
— Символически сильный жест, и, безусловно, он свидетельствует о Дмитрии как о человеке чрезвычайно благородном.
— Поймите, дело совсем не в сумме; когда я об этом узнал, то было ощущение, как будто он нас всех взял и приобнял, по-теплому, по-отечески. Когда Дмитрия не стало, я тяжело переживал утрату. Дело в том, что у меня лет за пять до его кончины умер родной дед, с которым у меня была тесная связь. Видимо, одно с другим как-то слилось и я воспринимал Дмитрия как своего второго деда... Мы всегда были на «вы», точнее, я к нему обращался на «вы», он на «ты». И звал меня «Алеша», а я его — «Дмитрий». Я себя часто ловил потом на мысли, что мне его не хватает. Так мы вспоминаем близких, которых любили. Время лечит, однако я ощущаю пустоту от того, что Дмитрия больше со мной рядом нет.
— Вы лично занимались подготовкой отправки набоковского архива через швейцарскую таможню в Россию во время пандемии. Как все происходило?
— Я был рад, если честно, что вещи куда-то отправятся. Потому что склад, где они лежали, это такая неблагодарная материя. В смысле сохранности все было прилично, там внутри красивые деревянные контейнеры — все по-швейцарски аккуратно. Соответствующая атмосфера, нет влаги, гудят кондиционеры. Но, представьте себе, вещи лежат закрытыми в этих ящиках в темноте, никто на них не смотрит. А теперь они обрели новую «семью».
— Такой философский взгляд заставляет вспомнить рассказ Набокова про отца, у которого недавно умер сын: в финале бабочка вылупляется из кокона и улетает. Пожалуй, так и здесь: распаковка коробок на свет стала попыткой вдохнуть жизнь обратно в объекты, которые на протяжении десятилетия были спрятаны в темноте. Дмитрий, насколько я понимаю, в поздние годы практически не покидал свой дом?
— Весь смысл жизни Дмитрия был в сохранении родительского наследия. Его социальная жизнь сводилась к редким гостям — Анна Раффетто из Турина, потом молодая писательница Лиля Азам Загане иногда приезжала. Во Флориде, куда он раньше летал на зиму, жила подруга молодости Ариана Комсток. В Монтрё он вел достаточно затворническую жизнь, между работой и пребыванием в больнице.
— При этом в молодости он сам отчасти создал себе бондианский образ бонвивана, с намеками на сотрудничество с американской внешней разведкой — учитывая похожие слухи в отношении его дяди Николаса Набокова, кузена Владимира, вполне убедительными.
— Он не очень любил открыто говорить на эту тему, да и кто тогда не работал на ЦРУ. А в последнее время Дмитрий был сильно болен и понимал, что ему очень много нужно завершить. И он торопился успеть.
— Давайте закончим еще каким-то теплым воспоминанием.
— Дмитрий обожал автомобили. У него был такой здоровенный темно-зеленый джип «чероки» — с объемом двигателя 5 литров. Из-за болезни ноги у него двигались не очень хорошо, ему редко удавалось садиться за руль. Но, несмотря ни на что, он туда забирался, трогался с рыком и получал искренний кайф от того, чтобы втопить газ и разогнаться по узкой горной дорожке. Все страшно боялись с ним ездить, приходилось судорожно хвататься за створки дверей, но никто, никто из нас не смел говорить ему о наших страхах.