Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Владимир Маяковский и «гниль земли»
«Есть выражение „переломный момент“, — в моей жизни был „переломный вечер“», — писала Барто о встрече с Владимиром Маяковским, своим первым наставником. Знакомство прошло в одностороннем порядке — Маяковский предстал перед будущей поэтессой в образе небольшой книжки стихов, которую та прочла залпом, и тут же, под впечатлением от ударных «стихов-лесенок», написала:
Рождайся,
Новый человек,
Чтоб гниль земли
Вымерла!
Я бью тебе челом,
Век,
За то, что дал
Владимира
Барто писала стихи и до знакомства с творчеством Маяковского, но дальше эпиграмм на учителей и подруг, а также наивных попыток подражать Ахматовой дело не шло. Наивной выглядит и коротенькая «ода» Владимиру Владимировичу, которая, кстати, так и не дошла до своего адресата. Зато самой Барто до «живого» Маяковского добраться удалось.
Несколько лет спустя поэтесса встретила кумира в Пушкине — точнее, заметила его за забором одной из дач. К слову, именно в этом доме произошло то самое «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче», когда к поэту в гости заявилось солнце. Встретиться с Маяковским Агния Львовна не решилась — и, вероятно, к лучшему:
«Я даже придумала, что ему скажу: „Знаете, Владимир Владимирович, когда моя мать была школьницей, она всегда учила уроки, шагая по комнате, и ее отец шутил, что, когда он разбогатеет, купит ей лошадь, чтоб она не так уставала“. И тут произнесу главное: „Вам, Владимир Владимирович, не нужны никакие вороные кони, у вас — крылья поэзии“. Конечно, я не решилась подойти к даче Маяковского и, к счастью, не произнесла этой ужасной тирады».
Следующая, и, судя по всему, последняя встреча с Маяковским, которая стала судьбоносной для молодой поэтессы, состоялась в июне 1928 года, когда в Москве проводился праздник детской книги — «Книжкин день»:
«На праздник были приглашены многие поэты, но из „взрослых“ приехал один Маяковский. Мне и писательнице Нине Саконской повезло: мы попали в одну машину с Владимиром Владимировичем <...> Пока я думала, как бы поумнее начать разговор, тихая, обычно молчаливая Саконская заговорила с Маяковским, мне на зависть. Я же, будучи отнюдь не робкого десятка, оробела и всю дорогу так и не открыла рта».
Поговорить с Маяковским в тот момент для Барто было особенно важно: она уже долгое время терзалась мыслями, не стоит ли ей оставить детскую литературу и начать писать для взрослых. Ответ на незаданный вопрос пришел сам собой: после выступления перед детьми со стихотворением «Кем быть?» Маяковский, спустившись с эстрады, заявил трем молодым поэтессам, среди которых была и Барто: «Вот это аудитория! Для них надо писать!»
Корней Чуковский: «Целую ваши руки...»
«Безрифменные стихи, это все равно, что голая женщина. В одежде рифм легко быть красивой, а вот попробуй ослепить красотой без всяких рюшечек, оборочек, бюстгальтеров и прочих вспомогательных средств», — говорил Чуковский молодой поэтессе. Безрифменных стихов у Барто не было. Зато были такие:
Мальчик у липы стоит,
Плачет и всхлипывает.
Оригинальная рифмовка показалась коллегам Агнии Львовны настолько комичной, что кто-то из них даже сочинил такую пародию:
Поезд трóгается,
У начальника станции творог прóдается.
Чуковский справедливо считал, что ранним идеологическим виршам поэтессы вроде «Песни о стройке» и поэмы «Братишки» не хватало лиричности, которую «не заменят даже самые блестящие рифмы». Лиричность вскоре нашлась — правда, все похвалы достались не Барто, а выдуманному ей мальчику.
В 1934 году, когда по всему Советскому Союзу разнеслась весть о спасении челюскинцев, Барто сочинила довольно наивное, но звонкое стихотворение:
Челюски́нцы — дороги́нцы!
Как боялся я весны!
Как боялся я весны!
Зря боялся я весны!
Челюски́нцы-дороги́нцы,
Все равно вы спасены...
Чтение стихов Чуковскому состоялось в электричке — поэтесса случайно встретила его по дороге в Москву. «Поэтесса Барто хочет прочесть нам свои стихи!» — объявил на весь вагон Корней Иванович. Агния Львовна смутилась и, опасаясь насмешек, малодушно соврала, что автором стихов является некий мальчик пяти с половиной лет. К ее удивлению, «Челюскинцы» привели Чуковского в восторг. Вскоре он опубликовал это стихотворение в Литературной газете, сопроводив его комментарием: «Я далеко не в восторге от тех напыщенных, фразистых и дряблых стихов, которые мне случалось читать по случаю спасения челюскинцев. Между тем у нас в СССР есть вдохновенный поэт, который посвятил той же теме пылкую и звонкую песню, хлынувшую прямо из сердца».
Барто мучилась угрызениями совести, но признаться своему наставнику в обмане не решалась. Тем временем популярность «Челюскинцев» достигла своего апогея:
«В самых разных радиопередачах, посвященных ледовой эпопее, словно мне в укор то и дело звучали „челюски́нцы-дороги́нцы“. К приезду героев был выпущен специальный плакат: детский рисунок, подписанный теми же строчками. На улицах пестрели афиши, сообщавшие о новом эстрадном обозрении „Челюски́нцы-дороги́нцы“. Пошли мы с мужем в концерт, строчки следовали за мной по пятам, конферансье прочел их со сцены, и я имела возможность самолично похлопать „малолетнему автору“».
Ни Чуковскому, ни даже Маршаку, который хвалил неизвестного мальчика на Первом съезде писателей в 1934 году, в своем авторстве она так и не призналась. О том, что пятилетний поэт на самом деле был 33-летней Агнией Львовной, она рассказала только десятки лет спустя в мемуарах «Записки поэта».
В тех же «Записках» Барто искренне восхищалась Чуковским как наставником и детским автором. Сам поэт в те годы отзывался о своей протеже с иронией и даже некоторой неприязнью. «М[аршак] сел визави Горького — а рядом с ним поддакивающая, любящая, скромная Барто», — писал он в дневнике 20 января 1935 года. «Говорит она всегда дельные вещи, держится корректно и умно — но почему-то очень для меня противна», — читаем в записи, сделанной 29 марта в том же году.
Восторженное отношение не помешало поэтессе включиться в развернувшуюся в конце 1920-х компанию по «борьбе с чуковщиной» и подписаться под письмом Горькому, опубликованному в четвертом номере «Литературной газеты» за 1930 год, где говорилось:
«Нельзя давать детям заучивать наизусть:
А нечистым трубочистам
Стыд и срам, стыд и срам...
И одновременно внедрять в их сознание, что работа трубочиста так же важна и почтенна, как и всякая другая».
К хору ругающих Чуковского голосов Барто присоединилась и в 1944 году на заседании специально созванного президиума Совета писателей, где обсуждалась сказка «Одолеем Бармалея». «Поливанов, Юдин, Сейфуллина, Барто, Финк, Тихонов — все с удивительным единодушием говорили о политической опытности, расчетливости Чуковского и его двоедушии», — писал об этом событии литературовед Валерий Кирпотин. «Когда Корней Иванович вернулся домой [с заседания] я спросила: кто был ниже всех? Он ответил: „Барто“», — вспоминала дочь поэта, Лидия Чуковская.
В своих воспоминаниях Барто об участии в травле Чуковского, разумеется, умолчала. Агния Львовна рассказывала о нем исключительно как о мудром учителе и друге, с которым она поддерживала хорошие отношения до его смерти. Примечательно, что и сам Чуковский — по крайней мере, в дневниках и письмах — об обиде на бывшую ученицу не вспоминал. В записи от 7 декабря 1960 года он без иронии назвал Барто «подлинным писателем», а 3 апреля 1962 года отправил ей трогательное послание:
«Милая, дорогая Агния Львовна!
Я до слез растроган вашим дружеским приветом. Мне и в голову не приходило, что я достоин такой задушевной симпатии... Целую Ваши руки и прошу передать мой стариковский привет Вашему мужу и Танечке».
Самуил Маршак и «подмаршачники»
В 1925 году в первом номере литературного журнала «На посту» была опубликована статья «Слабый участок идеологического фронта», где обсуждалась поэзия детских писателей. Маршаку, который на тот момент уже был довольно известен, здорово досталось. «Все убожество, всю гнилость разлагающегося старого автор навязывает молодому, растущему», — писала о стихотворении «Цирк» некая М. Свердлова. Начинающую Барто автор статьи, напротив, похвалила за близость ее поэзии советскому ребенку. О том, какие именно стихотворения имелись в виду, Свердлова не указала — на тот момент ни одно произведение молодой поэтессы еще не появилось в печати.
Впрочем, и сама Барто поначалу относилась к поэзии Маршака скептически, считая его стихи слабыми и слишком простыми. «Такие стихи я каждый день писать могу», — заявила она однажды одному из редакторов ДЕТГИЗа. Самуил Яковлевич, задетый публикацией Свердловой, в долгу не остался. «К первым моим книжкам Маршак отнесся отрицательно, я бы даже сказала — нетерпимо», — вспоминала Барто. Однажды, когда поэт в очередной раз раскритиковал ее стихи, Агния Львовна в сердцах назвала его «правым попутчиком», от чего Маршак схватился за сердце. Во второй половине 1920-х это было серьезным обвинением — едва ли кому-то хотелось ассоциироваться с находившимися в опале Бухариным и Рыковым. В другой раз, возмущенная правками Самуила Яковлевича, поэтесса заявила: «Есть Маршак и подмаршачники. Маршаком я стать не могу, а подмаршачником не хочу!» О сложных отношениях авторов свидетельствует запись, сделанная Чуковским в дневнике 21 февраля 1957 года:
«Я дал ему [Маршаку] прочитать мою книгу „От 2 до 5“, и главное его замечание: как это я мог поставить рядом имена — Маршак, Михалков, Барто. И полились рассказы о каверзах, которые устраивала ему Барто в 20-х годах».
В очередной раз поругавшись с Маршаком, Барто решила не носить ему больше своих стихов. Долгое время они не виделись, и поэтесса начала скучать по придирчивому коллеге. «Не хватало мне даже того, как Самуил Яковлевич сердится на меня, беспрестанно дымя папиросой», — вспоминала она. В конце концов Маршак сам заявился в гости к поэтессе без предупреждения и с порога заявил:
«„Снегирь“ — прекрасное стихотворение, но одно слово надо изменить: „Было сухо, но калоши я покорно надевал“. Слово „покорно“ здесь чужое».
«Покорно» превратилось в «послушно». Отношения поэтов наконец начали налаживаться. Случалось, что Маршак сам звонил Барто и просил оценить свои стихи. Стихотворение «Вспомним лето» для учебника «Родная речь» они написали в соавторстве под скромным псевдонимом «М. Смирнов». Свои имена решили не указывать, так как посчитали, что две фамилии под двенадцатью строчками будут выглядеть громоздко.
Однажды, отдыхая в подмосковном санатории вместе с Барто и Чуковским, Самуил Яковлевич решил подшутить над коллегами. «Вы тоже писательница? Тоже в зоопарке подрабатываете?» — услышала как-то утром Агния Львовна от молоденькой уборщицы. Как оказалось, Маршак сказал простодушной девушке, что, так как у писателей заработок непостоянный, им приходится подрабатывать в зоопарке, изображая животных. Самуил Яковлевич одевался тигром, Корней Иванович («длинный из 10-й комнаты») — жирафом. «Неплохо им платят, — сказала девушка, — одному триста рублей, другому — двести пятьдесят». Сам Чуковский воспринял эту шутку с горькой иронией. Барто вспоминала:
«Еле дождалась я вечерней прогулки с Корнеем Ивановичем, чтобы насмешить его выдумкой Маршака.
— Как это могло прийти ему в голову? — хохотала я. — Представляете, он тигром работает, а вы — жирафом! Ему — триста, вам — двести пятьдесят!
Корней Иванович, который сначала смеялся вместе со мной, вдруг сказал грустно:
— Вот, всю жизнь так: ему — триста, мне — двести пятьдесят...»
Шесть рублей для Ираклия Андроникова
Строгий взгляд, статная фигура и сдержанная манера делали Агнию Львовну похожей на школьную учительницу. Несмотря на внешнюю серьезность, поэтесса была большой любительницей розыгрышей, жертвой которых постоянно становился ее коллега — Ираклий Андроников, с которым, в отличие от Чуковского и Маршака, Барто связывали скорее дружеские, чем рабочие отношения.
Незадолго до 150-летнего юбилея Лермонтова, исследованием творчества которого Андроников занимался всю жизнь, Барто позвонила ему и старушечьим голосом, медленно растягивая слова, представилась родственницей Михаила Юрьевича «по линии тетки в четвертом колене». В связи с юбилеем «родственница» обратилась к писателю с просьбой улучшить ее «жилищное положение». В благодарность за услугу она пообещала Андроникову показать сохранившиеся у нее письма поэта. Тот, разволновавшись, попросил у собеседницы разрешения тут же приехать к ней, но «старушка», сославшись на то, что «их с сестрой повезут в баню», попросила его приехать в другое время и начала диктовать свой адрес: «Лаврушинский переулок, семнадцать...» — дом, где жили многие советские писатели, в том числе и Агния Львовна. Не заметив подвоха, писатель попросил новую знакомую назвать имя. Барто, решив наконец закончить розыгрыш, назвала себя. «Это жестоко! — воскликнул Андроников, но тут же рассмеялся: — Как я попался! Нет, это грандиозно!»
Лев Ошанин, Анна Зегерс, Агния Барто, Лев Кассиль и Ираклий Андроников в перерыве между заседаниями Четвертого съезда писателей СССР, 1967 г.
В другой раз звонок Барто раздался в квартире Ираклия Луарсабовича после того, как по телевизору показали его передачу о Льве Толстом. Некая «Таня» поблагодарила писателя, заметив, однако, что фотографию Галины Улановой он показал зрителям вверх ногами. «Но это ничего, все равно красиво! Она же в танце, в балетной пачке... — успокоила его мнимая поклонница и тут же начала оправдываться: — Может быть, у нас плохое изображение в телевизоре, мы его чиним, чиним...»
На этом разговор «Тани» с Андрониковым не закончился. Она предложила ему выступить еще в одной передаче, посвященной Толстому в качестве его современника. «Позвольте, вы, кажется, считаете, что я ровесник Льва Николаевича? — возмутился писатель. — Неужели я выглядел таким в вашем телевизоре? Его действительно нужно чинить». Барто не решилась дальше испытывать терпение негодующей жертвы и разоблачила себя. «Колоссально!» — расхохотался в ответ обманутый собеседник.
Несколько лет спустя Андроников рассказывал по телевидению о рукописях XIII века. Раскрыв толстый фолиант, он сказал, что на полях этой рукописи ее автор, монах, оставил запись: «С похмелья писать не хочется». Посчитав, что такую возможность для розыгрыша упустить никак нельзя, Барто снова набрала знакомый номер и представилась телезрительницей:
«— Смотрела вашу передачу. Очень интересно, но исторически неверно, что с перепою писать нельзя.
— По рукописи мной прочитано, — говорит Андроников.
— А почему же некоторые писатели с похмелья писали? И сейчас бывает...»
Возмущенный бестактным вопросом писатель потребовал у собеседницы назвать свое имя. Барто снова назвала себя, и Андроников снова облегченно расхохотался.
После этого розыгрышей не было несколько лет. Видимо, соскучившись по шуткам Агнии Львовны, Ираклий Луарсабович не раз спрашивал ее: «Что же вы бездействуете? Когда вы меня опять разыграете?» Долго упрашивать не пришлось: на этот раз Барто задумала масштабное предприятие, в котором принимали участие ее родственники и пара друзей из Тюмени. В Тюмень было отправлено письмо и шесть рублей с просьбой переслать эту сумму обратно в Москву, по адресу Андроникова, с посланием от его выдуманной поклонницы, некой Елены Сергеевны:
«Глубоко мною уважаемый товарищ Ираклий Андроников, прошу не отказать и выслать мне фотографию М. Ю. Лермонтова, размером 4×6, желательно сидя, а также вашу фотографию того же размера в любом виде. Стоимость фотографий будет мною оплачена. Одновременно высылаю шесть рублей и прошу приобрести и выслать мне пять пачек нафталина, так как в нашем городе сейчас с нафталином затруднения».
Ответа не последовало. «Операция „Нафталин“» находилась на грани срыва. Барто решила напомнить о послании по телефону: Андроникову позвонила очень стеснительная женщина и, смущаясь и запинаясь на каждом слове, сообщила, что «получила открытку от своей знакомой Кирилловой [Елены Сергеевны], и та просит узнать у глубокоуважаемого товарища Андроникова насчет шести рублей». Затем незнакомка ошарашила писателя новостью, что Елена Сергеевна намеревается приехать в Москву, чтобы встретиться с ним. «Буду очень рад», — мрачно ответил Ираклий Луарсабович.
Этого оказалось недостаточно. Следующий звонок поступил Андроникову от самой Кирилловой. Писатель, к тому моменту уже обнаруживший письмо с шестью рублями, не выдержал и, заявив, что не торгует фотографиями, возмутился по поводу нафталина: «Почему вы считаете, что у меня есть время покупать нафталин и пересылать его в другой город?! Я своей жене и то не имею возможности помогать по хозяйству!» «Но вы же сами просили меня разыграть вас», — последовал ответ. Барто снова оглушил радостный хохот Андроникова: «Нафталин! Блестящая выдумка!»
«Клятвы о молчании» Евгении Таратуты
«Милой Таратуточке, которую не люблю ничуточки» — такую подпись оставила Агния Барто на обложке одной из своих книг, подаренной Евгении Александровне. Эти слова не имеют ничего общего с действительностью — на самом деле Таратута была, пожалуй, самым близким другом поэтессы. Познакомившись в 1933 году, они дружили вплоть до самой смерти Агнии Львовны. Книг Барто у подруги накопилось более сотни — каждая с автографом и оригинальной подписью. Сравнивая ее стихи с поэзией Чуковского, Маршака и Хармса, Таратута писала, что «свой голос» был только у Барто.
Таратута была частым гостем в доме Агнии Львовны. Барто держала домочадцев в ежовых рукавицах: «Все от мала до велика были постоянно заняты — работали, учились, — вспоминала писательница. — Несмотря на достаток, гораздо больший, чем в моей семье, весь обиход их жизни был довольно скромным — обстановка, еда, одежда». Даже праздничные застолья, по ее словам, в семье Барто были большой редкостью.
В 1937 году был арестован и расстрелян отец Евгении Александровны. Вместе с другими членами семьи ее выслали в Сибирь. Несмотря на то что дальнейшее общение с подругой грозило Барто серьезными последствиями, они начали переписываться. Таратута говорила, что ни одно из писем Агнии Львовны не сохранилось, однако следует учитывать, что книга воспоминаний писательницы «Драгоценные автографы» вышла в СССР с существенными цензурными купюрами и больше не переиздавалась, так что переписку могли просто не допустить к публикации. Факт ссылки в «Автографах» автор преподносит как обычный переезд: «Мы уехали в Сибирь, в замечательный город Тобольск».
Из ссылки писательница вернулась в 1940 году. Долгое время не могла говорить — потеряла голос «в результате странного заболевания». Встречи с Барто возобновились, и Таратуте приходилось общаться с ней при помощи блокнота и ручки. Полноценно поддерживать беседу не получалось — большую часть времени приходилось только слушать. Агния Львовна задаривала подругу своими книгами. «Таратуточке с любовью, как всегда» — гласила надпись на одной из них.
4 мая 1945 года трагически погиб сын Барто, Гарик, — попал под машину. «Весь скорбный для этого дома День Победы я просидела рядом с Агнией Львовной. Она держала меня за руку и не отпускала», — вспоминала Таратута. Поэтесса долго и тяжело переживала потерю сына. В 1948 году она подарила Евгении Александровне книгу со своей поэмой «Звенигород», на обложке которой написала: «От бывшей Агнии Барто».
8 марта 1950 года Барто присудили Сталинскую премию. В том же году Таратуту арестовали и осудили на 15 лет лагерей за «контрреволюционную деятельность». В ее мемуарах об этом нет ни слова. «Мне пришлось снова выехать из Москвы», — коротко писала Евгения Александровна. Все время, пока она находилась лагере, Барто помогала ее семье, а после смерти Сталина способствовала реабилитации подруги. В 1954 году Таратута вернулась в столицу. Стараниями Агнии Львовны и других литераторов ее восстановили в должности в Институте мировой литературы. Полноценно вернуться к работе писательнице не удалось — ее здоровье резко ухудшилось. Барто помогла и здесь — устроила Евгению Александровну в хорошую больницу. В 1957 году Агния Львовна подарила ей книгу «Веселые стихи» с подписью: «Наша Таратута тута, тута!».
Таратута и Барто теперь не могли видеться так часто, как раньше. Агния Львовна постоянно выступала в школах, пионерских лагерях, на международных конференциях. Если подругам все-таки удавалось встретиться, то говорили они не только о литературных событиях. Барто делилась с ней спорными мнениями, которые нельзя было высказывать открыто, говорила о семейных проблемах, требуя от Таратуты «клятв о молчании». «Она уже не может освободить меня от данного слова, и поэтому я не могу изложить ее глубокие и интереснейшие суждения, ее содержательные прогнозы, которые — увы! — слишком часто сбывались», — писала Евгения Александровна. Агния Львовна читала ей стихи, которые были написаны ею после смерти мужа и нигде не публиковались. Таратута так хорошо знала подругу, что Барто часто обращалась к ней с просьбой уточнить дату того или иного события в своей жизни — какого-нибудь писательского съезда, выхода книги, награждения орденом.
В ноябре 1980 года Таратута в последний раз получила подаренную Барто книгу — «Дождь в лесу». «Дорогой Таратуточке с любовью. Подруге дней моих суровых — голубка дряхлая твоя». Несмотря на почтенный возраст, «дряхлой» Агнию Львовну едва ли можно было назвать — она продолжала писать, выступала на собраниях, готовила к выпуску свое собрание сочинений. Последний том этого собрания составляла Евгения Александровна — 1 апреля 1981 года Барто не стало. «Я постоянно тянусь к телефонной трубке, — писала Таратута, рассказывая об этой работе, — надо позвонить Агнии Львовне, посоветоваться с нею...»
Барто, о которой не принято говорить
Из воспоминаний современников Агнии Львовны складывается светлый образ добросердечной детской поэтессы с идеальной биографией. Однако были в этой биографии и темные пятна, о которых умолчали советские издания. Барто неоднократно участвовала в травле своих коллег. Одной из первых ласточек стало коллективное письмо от сотрудников редакции детского издания «Искорка», опубликованное в первом номере «Литературной газеты» за 1930 год. Среди подписавшихся была и Агния Львовна. Авторы письма критиковали «литературную группировку» журнала «Еж», называя ее «идеологически враждебной». Таким образом, Барто выступила против главного консультанта, идеолога журнала и одного из своих наставников — Самуила Маршака. Также публикация подлила масла в огонь беспощадной критики, которая в 1930-е постоянно обрушивалась на одного из главных редакторов издания, Николая Олейникова, и авторов «Ежа» — поэтов-обэриутов. Как известно, для Олейникова и многих его коллег эта травля закончилась арестом и трагической гибелью.
Барто выступала против «антисоветчины» не только в сталинскую эпоху. В 1966 году, накануне суда над писателями Андреем Синявским и Юлием Даниэлем, по просьбе КГБ Агния Львовна написала разгромную рецензию на творчество последнего. В печати эта рецензия не появилась. Барто подчеркивала антисоветскую направленность произведений писателя, но, как и в случае с Галичем, отмечала его «несомненную одаренность». Эта скромная похвала едва ли могла спасти ситуацию. Писателей обвинили в создании и публикации за границей произведений, «порочащих советский государственный и общественный строй». Даниэль был осужден на 5 лет лагерей, Синявского приговорили к 7 годам в колонии строгого режима.
Юлий Даниэль (крайний слева на втором плане) и Андрей Синявский (слева на переднем плане) на судебном заседании 10 февраля 1966 года
Еще один громкий процесс, в котором участвовала Барто, — исключение из Союза писателей Александра Галича в 1972 году. Среди следственных материалов, «характеризующих негативную литературную деятельность» поэта, были его стихотворения. На собрании Агния Львовна сказала, что прочла их «с болью», заметив, что «читать было противно». Впрочем, стоит отдать ей должное: соглашаясь, что автор «занял позицию, недостойную члена Союза писателей», она называла его одаренным и просила всех присутствующих «проявить великодушие». При одном условии — если Галич публично раскается в содеянном. Впоследствии Барто все же проголосовала за исключение.
Выше уже говорилось о том, что Агния Львовна дважды выступала против Чуковского. Досталось от нее и дочери поэта — Лидии Чуковской, которую в 1974 году исключили из Союза писателей после обвинения в «нарушении устава». Причиной тому стала ее статья «Гнев народа», опубликованная за рубежом в 1973 году. Писательница выступала в защиту Солженицына и Сахарова, открыто говорила о репрессиях и отсутствии свободы слова:
«Сталин, умер, но дело его живет. Массовые облавы смертью его прекратились. В тюрьмах и лагерях сидят теперь не десятки миллионов ни в чем не повинных людей, как при Сталине, а тысячи виновных. И вина у всех у них одна и та же: слово. Через стену, воздвигнутую газетной ложью, стену между задумавшимися и беззаботными, слово не проникает. Кричи! Ни до кого не докричишься; разве что до сотни человек сквозь дыру, просверленную в стене Самиздатом».
«Процесс исключения» Чуковская подробно описала в своих воспоминаниях. Барто, разумеется, в «Записках» об этом эпизоде (как, впрочем, и о других подобных) умолчала. Из ее слов, обращенных к Лидии Корнеевне на собрании Союза писателей:
«За вашими плечами мне видится тень, дорогая для меня и для всех нас, — тень вашего отца <...> Я вчера прочитала „Гнев народа“ — впечатление удручающее <...> В своих письмах Корней Иванович хвалит мои стихи, благодарит меня. Он очень ценил мои стихи. Он был добрый человек. А вы — злая. Откуда в вас столько злобы? Опомнитесь, Лидия Корнеевна, подобрейте!»
В ответ Чуковская напомнила Барто о ее участии в травле отца. «Что же, по-вашему, Корнея Ивановича и покритиковать нельзя?» — простодушно ответила Агния Львовна и позже заявила Чуковской: «Я думаю, как Шостакович и Чингиз Айтматов, а вы — как Солженицын и Сахаров». В конце заседания Лидия Корнеевна язвительно заметила: «Агния Барто — человек, несомненно, способный — к сожалению, на все».
Разумеется, можно списать эти несколько «ложек дегтя» в безукоризненной биографии любимой многими поколениями поэтессы на то, что «время было такое». В конце концов, не она одна выступала против других литераторов: так, например, еще в 1931 году вышеупомянутые обэриуты, Хармс и Введенский, под давлением ОГПУ дали показания против своего коллеги и друга Николая Олейникова. С другой стороны, тот же Маршак неоднократно выступал в поддержку тех, кто находился в опале: в страшные 1930-е заступался за сотрудников ДЕТГИЗа, многие из которых были репрессированы, а позже поддерживал Евтушенко и Солженицына. Самуил Яковлевич мог себе это позволить благодаря своей известности и статусу, но ведь и Барто была значимой фигурой и неоднократно получала государственные награды и хвалебные отзывы литературных критиков. Возможно, поэтесса действительно оставалась верна советской идеологии или просто старалась избегать конфликтов с властями, как и многие ее коллеги по цеху. Так или иначе, она была и остается одним из самых любимых детских авторов, и это не единственная ее заслуга: с 1965 по 1973 год она вела передачу «Найти человека» на радиостанции «Маяк», помогая разлученным войной людям найти друг друга. Спорные моменты ее жизненного пути упоминаются многими мемуаристами лишь вскользь, до сих пор оставаясь загадкой для биографов и исследователей творчества поэтессы.