1. Нобелевскую премию по литературе получила американская поэтесса Луиза Глик — автор не самый известный в России, так что для начала вот несколько ссылок на ее тексты: много стихов и биография на сайте Poetry Foundation, переводы на русский в «Журнальном зале» и «Воздухе» (поэма «Октябрь», написанная после 11 сентября 2001 года и переведенная Иваном Соколовым); уже после объявления лауреатства появились переводы Ольги Брагиной на «Полутонах». В The Guardian поэтесса Фиона Сэмпсон дает советы, с чего начать знакомство с Глик, если вы ее никогда не читали.
Русские книжные критики в основном высказываются о логике Нобелевского комитета: Анастасия Завозова, кратко характеризуя содержание лирики Глик как «не… то, что волнует кого-то сейчас, а за то, что волновало всех и всегда», говорит, что решение шведских академиков — «своего рода средний палец всем предсказателям, букмекерам и аналитикам» (как бы нам насолить букмекерам, думают, видимо, академики, давайте дадим премию Луизе Глик); Константин Мильчин приветствует аполитичность награждения: «очень важно, что Нобелевскую премию получила поэтесса, которая славится именно стихами, а не общественной позицией»; Галина Юзефович пишет о том же: «Выбрав лауреатом американку Луизу Глюк — белую цисгендерную женщину и, по сути дела, живого классика, — Нобелевский комитет фактически отказался солидаризироваться с какой-либо частью процессов, происходящих сегодня в мире, поставив тем самым литературу и служение ей выше мелочной злободневности». (Отдельно отметим полемику «Глюк или Глик».)
Русскоязычное поэтическое сообщество, с творчеством лауреатки знакомое чуть ближе, в оценке премии разделилось. Если, например, Лариса Йоонас пишет: «Наконец-то я читаю тихую, тонкую, глубокую поэзию, настоящую литературу, ту самую, о которой я все время думаю и все реже и реже читаю», то другие настроены куда скептичнее. «С моей точки зрения это плохое решение, потому что это слабый поэт, ещё слабее чем Тумас Транстрёмер, хотя такого же плана», — заявляет Дмитрий Быков*Признан властями РФ иноагентом.; «таких стихотворцев, как нынешний нобелевский лауреат, в любой уважающей себя литературе на индоевропейских языках… изрядное число», — считает Игорь Вишневецкий; в комментариях возникают имена русских авторов, гораздо более талантливых, чем Луиза Глик, — что вызывает в памяти бессмертное клюевское «Наши соловьи голосистей, ох, голосистей».
Для сравнения — реакция англоязычных коллег. На «Годе литературы» поэт и преподаватель Дерек Монг возводит творчество Глик к традиции американского конфессионализма и добавляет: «Сегодня — радостный день для американских поэтических кругов. В кои-то веки я просыпаюсь с хорошими новостями». В The New York Times Дуайт Гарнер, давний поклонник поэзии Глик, пишет: «Отчасти ее величие — в том, что ее стихи относительно доступны, но дойти до самой их сути невозможно; их смыслы перекликаются друг с другом, и в них можно надолго завязнуть»; здесь же он отмечает «мрачную интеллектуальность», «зверское остроумие» и «глубину чувства»: все это заставляет читателя постоянно возвращаться к стихам Глик. В The New Yorker Дэн Чиассон в экстатической статье объясняет, что поэтесса много десятилетий «обрисовывала для нас контуры нашей внутренней жизни»: «Ее поэзия захватывает и удивляет; она и интимна, и возвышенна; она по душе тем, кто читает только поэзию, и тем, кто поэзии почти не читает. Она достаточно разнообразна, чтобы угодить любому темпераменту, иногда в рамках одного стихотворения: вот строка для скептика, вот для простака. Если вы хотите знать, что значит влюбиться, сделать аборт, родить ребенка, всерьез заболеть, развестись, покупать сыр, полоть сорняки, сажать растения, оплакивать родителей и учителей, — все это вы найдете в стихах Глик».
2. 5 октября умерла старшая научная сотрудница петербургского Музея Анны Ахматовой Исанна Лурье. На «Кольте» ее вспоминает Полина Барскова: «Она была из тех, чьими усилиями Музей Анны Ахматовой в Фонтанном доме превратился в место памяти и в дом культуры, но не в унылом и одиозном советском смысле, а в прямом… <...> Когда ты приходишь в Фонтанный дом, всегда поражаешься — здесь всегда что-то происходит и готовится, здесь всегда кто-то куда-то торопится, и через сад несется крик: „Исанна Михайловна! Подождите!”. Вопрос смерти, как я теперь точно знаю, есть вопрос и грамматический: невыносимо сказать „была” о человеке, только что наполнявшем своими работой, заботой, улыбкой, сочувствием целый драгоценный микрокосм, который вдруг исчезает навсегда, уходит».
3. Вышел 51-й номер TextOnly: в нем есть стихи Виталия Пуханова, Алеши Прокопьева, Кати Сим:
В твоём сне окажется с полдюжины комнат
Как-нибудь променяю
Это дно леса на Беломорканал и клоаки
В ту трубу мы
Сбрасываем гостей
Счастливые местные жители
Выкрикивают приветствия
Озябшим рыбакам
Вся их родня, дети и внуки
Превратились в летучих мышей.
В прозаическом разделе — рассказ Юлии Кисиной (про несостоявшуюся дружбу с Зоей Космодемьянской), большое эссе Андрея Левкина о дворце Фридриха Великого, отрывок из нового романа Марии Галиной. В переводном разделе — поэты Украины, Зимбабве, Франции, Пакистана; в критическом — Максим Дремов оценивает стихи Дмитрия Герчикова о полицейском и судебном насилии, а Юлия Подлубнова пишет о «Центре гендерных проблем» Лиды Юсуповой.
4. Несколько интересных материалов на сайте журнала Prosōdia. Ирина Машинская пишет о поэзии Стиви Смит и ее переложениях, сделанных Марией Степановой; переводчик Дмитрий Канаев рассказывает о религиозных мотивах у испанского классика Хуана Рамона Хименеса: русская рецепция эту проблематику как будто обходит стороной. «Поэт пишет, что считает своим предназначением встретить бога, „возможного для поэзии”». Здесь же Канаев публикует свои переводы хименесовской духовной лирики:
Научи бога быть собой.
Со всеми, со всем, будь одинок,
насколько возможно.
(И, если последуешь своей воле,
то однажды сможешь воцариться
один, в центре собственной вселенной).
Один, сам с собой, грандиознее
и единей, чем прежний бог
твоей детской веры.
Кроме того, в «Просодии» Сергей Медведев интервьюирует художника Александра Флоренского, рассказывающего о своем опыте иллюстрирования поэзии Мирослава Немирова, Тимура Кибирова, Олега Григорьева: «Он часто бывал у меня в мастерской, а я у него на проспекте Космонавтов. Я счастлив, что дружил с таким гениальным человеком».
5. Фольклорист Андрей Мороз по просьбе «Ленты.ру» оценил «Русские народные пословицы и поговорки» Владимира Сорокина: «Сорокин подражает не собственно фольклору, не живой языковой традиции, а сборникам пословиц. А это, несомненно, отдельный жанр… <...> И далевское собрание пословиц очень авторское и по компоновке материала, и по комментариям. Так вот Сорокин в большей степени подражает Далю, чем фольклорному массиву. Он подражает литературе. У него присутствуют местами схожие комментарии, схожа структура сборника и даже его название». Здесь же Мороз размышляет о том, как литература расходится на цитаты, «входит в поговорку»: от Козьмы Пруткова до Венедикта Ерофеева и Джоан Роулинг.
6. В «Коммерсанте» Игорь Гулин пишет о переиздании дневников Юрия Нагибина — которые, как теперь ясно, остались его главным произведением. Нагибин сознавал, что так будет, думал, что дневник — его последний шанс на «место в вечности», и сам подготовил его к публикации. Выход дневника в 1995-м стал «почти сенсацией»: «Выяснилось, что этот умеренный писатель всю жизнь терпеть не мог советскую власть, считал большую часть собственной работы безнадежной халтурой, записывал неприглядные подробности своей и чужой интимной жизни, скрупулезно фиксировал всевозможные мелкие подлости и падения знакомых, был, несмотря на все триумфы, обижен на весь мир. Он от души презирал народ, трудовые и боевые подвиги которого время от времени воспевал, презирал начальство, с которым волей-неволей был на короткой ноге, презирал творческую интеллигенцию... в представителях которой, за редкими исключениями, видел таких же карьеристов, выкручивающихся в утомительной погоне за крохами славы».
Гулин показывает, как дневник Нагибина становится хроникой самокопания — и отчаянной попыткой выжать из своего дара что-то большее, чем ему было органически доступно, нагнать «масштаб личности» за счет критики окружения и безжалостности к самому себе. «В 1955 году тридцатипятилетний Нагибин формулирует: „чтобы узнать себя по-настоящему, надо узнать себя жалким”. <…> Явить себя разочарованным циником, человеком презрительным и двуличным — все это легче, чем явить себя человеком, у которого все не очень получилось. В том числе не очень получилась и последняя попытка, отбросив весь нажитый скарб, пролезть-таки в игольное ушко большой истории литературы. Именно эта честность и сработала».
7. Две краудфандинг-кампании, которые неплохо было бы поддержать. Свою страницу на Patreon завела Русская виртуальная библиотека — портал с научно подготовленными и выверенными сетевыми изданиями классики. «У библиотеки амбициозные планы, — рассказывает в фейсбуке основатель РВБ Евгений Горный. — Например, только что начатый совместный с коллегами из Пушкинского Дома проект по электронному изданию новейшего академического собрания сочинения Лермонтова, с восстановлением цензурных купюр и расширенными относительно печатного издания комментариями. Также: издание академических собраний сочинений Чехова, Блока, Есенина, Ходасевича, многих других авторов XIX и XX веков. В более отдаленной перспективе — охват зарубежной литературы и открытие раздела „Критика и литературоведение”. Плюс — большой проект по охвату всей школьной программы. Отдельный проект — подготовка информационных страниц для важнейших произведений». Во всем этом теперь можно финансово поучаствовать.
Второй проект — издание первой на русском книги современного ирландского классика драматургии Мартина Макдоны. Книгу «Палачи» планируют совместно выпустить издательство «Союз печатников» (открывшееся при петербургском магазине «Свои книги») и Издательство Яромира Хладика. «Макдона — гений диалога, он обладает идеальным чувством фразы, интонации, живой речи, со всем ее сором и неправильностями, но главное — это его уникальное чувство смешного. Пьесы Макдоны совершенно свободны от „театральности”, ложного пафоса и, что особенно приятно, — от политкорректности», — сообщается на «Планете».
8. Вышла биография Тома Стоппарда, написанная Гермионой Ли; в The Guardian эту книгу рецензирует Кейт Келлауэй. Ли раньше выпускала биографии Эдит Уортон и Вирджинии Вулф. Со Стоппардом, человеком очень закрытым, любому биографу приходится непросто. Ли придает истории его жизни композиционную структуру: начинает «с отрыва от чешских корней, с неполного знания о своем еврействе» (Стоппард только в 1993 году узнал, что его ближайшая родня — тетки, дедушки и бабушки, прабабушка — погибла в нацистских концлагерях), а заканчивает «принятием всего этого — результатом чего стала великолепная пьеса „Леопольдштадт”, выпущенная в начале этого года». Сам факт, что Стоппард остался жив, — чудо: его родители перемещались по миру, вырываясь из заграждений и из-под бомбежек. Взрослым Стоппард начал «носить свою английскость» как защиту, «как пальто» (Келлауэй увязывает с этим стоппардовскую безукоризненную манеру одеваться). Отдельный сюжет биографии — политические взгляды драматурга, с годами все более либеральные: в 1980-е он поддерживал Тэтчер, затем голосовал за лейбористов, зеленых, либерал-демократов. Политика в жизни Стоппарда тесно связана с театром: он дружил с Вацлавом Гавелом и много лет поддерживал Белорусский свободный театр — все это Гермиона Ли аккуратно протоколирует. Впрочем, она не только биограф: по мнению Келлауэй, она мастерски анализирует пьесы Стоппарда (такие как «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» и «Аркадия»), и поклонники драматурга смогут узнать из этих интерпретаций много нового.
9. В Time Аннабель Гуттерман рассказывает, как апокалиптическая проза Румаана Алама стала для нее источником утешения. В романе «Пусть мир подождет» (скоро выйдет его экранизация с Джулией Робертс и Дензелом Вашингтоном в главных ролях) две семьи застревают на Лонг-Айленде, когда во всем Нью-Йорке отключается электричество. «Отрезанные от привычной коммуникации с миром, четверо взрослых и двое детей остаются лишь друг с другом и со своими страхами» — в общем, история о том, как легко погрузить современного человека в Средние века. Это чувство оказалось Гуттерман знакомо: недавно после серьезного шторма она ходила по дому, пытаясь узнать мировые новости — что там ковид? как там в Бейруте? — а новости не загружались. Фрустрированная всем происходящим в мире и в Америке в частности, она дала себе зарок не читать таких книжек — но роман Алама ее неожиданно успокоил. «Аламу удается показать сюрреалистическую нормальность жизни в кризисных условиях, поставить рядом таинственный ужас — и долгие безмятежные дни, в которые герои нарезают сыр бри для бутербродов, которыми будут угощаться у бассейна».