«Главное, чтобы текст не попал к стукачу»

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

О детстве

Мы жили в Подмосковье, во дворе работников Министерства геологии. В общем, интеллигентные люди. Помню, во дворе была канализационная яма, которую регулярно откачивали. Этот процесс — приезжает машина, гудит — завораживал меня. Я как-то спросил у бабушки: «А это кто?» Она произнесла загадочное слово — «ассенизатор». Он появлялся как ангел: мужик в ватнике, с татуировками…

И вот однажды я, мальчик в белых шортах, стоял рядом, и он решил меня покатать. Мы поехали чуть подальше, в лес. В это время бабушка металась по поселку. Когда мы вернулись, она его обложила как следует.

Это было во время, когда полетел Гагарин и все мечтали стать космонавтами. Я же говорил: «Хочу быть ассенизатором».

***

[Любимых книг] было две: «Приключения барона Мюнхгаузена» и адаптированная для детей «Тысяча и одна ночь» с гравюрами Доре — совершенно великолепными.

В «Мюнхгаузене» меня поразил эпизод: когда он попал в турецкий плен, султан наказал его пасти своих пчел. И каждое утро он должен был выпускать двадцать тысяч пчел пастись, а к вечеру загонять обратно. И еще пересчитывать их.

Однажды он недосчитался одной пчелы. Пошел искать — и увидел в лесу, что на нее напали два огромных медведя. Видимо, они хотели разорвать ее и полакомиться медом — абсолютный сюрреализм. И, конечно, многое заложило в мой внутренний мир.

***

В детстве мы с родителями несколько раз переезжали, я учился в трех школах. В одной из них я был единственным ребенком из семьи с высшим образованием. И могу сказать: только культура воспитывает. Все остальное неважно.

Думайте о ваших детях. Чем раньше они будут рисовать, играть на инструментах или писать — тем лучше и для них, и для вас, и для всех нас.

О пророчествах и пророках

Писателей-пророков не существует. У нас что-то получается на бумаге, но это не значит, что мы видим будущее. Я, к счастью, никогда не видел вещих снов, ничего такого точно не предчувствовал. Я не вижу будущее.

Литература, буквы, слова — в этом есть мистика. Иногда они складываются так, что проходят годы, и понимаешь: ты попал в некий нервный узел. И он сам начинает развиваться, но ты тут ни при чем — просто так сложилось.

Ян Сатуновский однажды очень точно сказал: «Осознанных пророчеств не бывает. Осознанные пророчества недействительны».

О собаках

У нас была собака — левретка, эфемерное создание. Мы жили за городом. И однажды я решил подшутить над ней. Мы с моей женой Ирой были на рынке в Ново-Переделкине, и я увидел огромную бычью берцовую кость с куском кровавого мяса. Размером с нашу собаку. Я подумал: ну все покупают собакам кости, а я куплю вот эту чудовищную кость и посмотрим, что он будет делать.

День был яркий, морозный. Приехали во двор, выпустили собаку — Снежка. Я бросаю эту кость. И вдруг он совершает вокруг нее танец. В нем было и испуганное, и зловещее, и нечто, что невозможно идентифицировать. Потом он оторвал кусочек и убежал.

Через час я сел и начал писать «День опричника».

***

Мы всегда держали собак, я наблюдал их с детства. Я вырос в семье охотника, дедушка был лесником в Калужской области. И я часто думал: собаки живут в другом времени. Или, вернее, в нашем — но иначе.

Они радуются нам каждое утро. В отличие от нас, они не изгнаны [из рая]. Они живут в согласии с миром и с Господом. А мы — нет. Между нами и миром есть брешь. И именно она заставляет нас заниматься искусством. Обычно это делает человек неудовлетворенный.

О писателях и книгах

Роман — он как гусь в Провансе в Средние века. Знаете, как готовили гуся? Его подвешивали за шею в чулане, и как только он отрывался, падал — значит, готов. Вот так и роман. Он должен «отстояться» в чулане. И как только упадет — я обязательно приду к нему.

***

У Достоевского были чудовищные условия: долги, деньги... Непредставимо для меня, что он мог утром писать одну вещь, а вечером диктовать другую. Конечно, это отражалось и на его стиле, на текстах. Многие упрекали его в нарочитости. Это правда. Он не Тургенев — не великолепен в форме.

Но через него прорывалась новая энергия. Как сказал Ницше: это первый писатель, который объяснил мне, что такое психология. Он был мощный новатор, поэтому его книги до сих пор читают во всем мире.

У меня с ним отношения сложные. Он не очаровывает, как Толстой, не потрясает. Но он царапает сердце. За это мы его любим. И за это же на него злимся.

***

В смутные времена — войны, революции — великих романов не пишут. Их пишут потом. Поэтому, когда я открываю нового автора, мне хватает нескольких страниц, чтобы понять: он не открывает нового, он пользуется уже завоеванным пространством.

А великие писатели — XIX век, Джойс, Кафка, Набоков — они разряжали культуру, выходили в иное пространство. Вот этого нового пространства я и жду.

Поэтому чаще я перечитываю. Недавно перечитывал Сашу Соколова — «Между собакой и волком». Перечитываю Фолкнера, лианозовцев.

***

Я пишу не так, как в фильмах показывают: писатель сидит, взлохмаченный, что-то пишет, рвет, кидает. У меня такого нет. Если я не знаю, что буду писать, я не сажусь.

Надо уметь молчать. Есть авторы, которые пишут постоянно. Это не мой путь. У меня были большие паузы. Однажды семь лет я не писал романов. Просто не писалось. Пьесы писались, сценарии, но роман — редкое животное.

***

Все разговоры о том, что цифровой мир вытеснит бумажную книгу, что она останется только у букинистов, — я в это не верю.

Книга — это не только содержимое, но и вещь быта. Ее можно взять, понюхать. На нее можно поставить чайник. И выбросить книгу из быта даже сложнее, чем из культуры.

Я очень хорошо помню, например, запах «Лолиты», изданной в Штатах, — это конец семидесятых. Вот такие вещи остаются.

***

У каждого писателя есть зуд первой публикации, желание ее дождаться. У меня вышла книга [«Очередь»] в Париже, но, честно говоря, для меня важнее было другое: то, что ее прочитали и приняли художники — Эрик Булатов, Илья Кабаков, поэт Дмитрий Пригов... Это было главное. Потому что тогда именно они были самыми умными и захватывающими людьми.

Так что сама книга — это было хорошо. Но главное было то, что ее приняли они.

О настольном теннисе

[В настольном теннисе] все происходит быстрее и быстрее. Техника меняется. Я иногда общаюсь с профессионалами, и там многое зависит от ракетки, от резины.

Почему эта игра фантастическая? Она не так популярна, как большой теннис, где люди могут видеть, различать каждое движение. А в настольном теннисе шарик летит так быстро, что за ним трудно уследить.

И в этом — и величие, и трагедия этой игры.

О цензуре

Я вырос и сформировался в 1970-е годы, в Советском Союзе. Тогда и речи не было о том, чтобы то, что я писал, можно было нести в издательства. Была одна идея: главное, чтобы текст не попал к стукачу. И слава Богу, что все сложилось так, как сложилось.

Поэтому я отношусь [к запретам] спокойно. Мы уже проходили подобное. Но тогда была другая ситуация: железный занавес. Публикация на Западе автоматически вызывала репрессии. Сейчас все иначе: книги выходят быстро, их печатают и в Риге, и в Нью-Йорке, и в Праге. «Запрещенные» книги покупают не только на Западе, но и в России. В век интернета можно купить все.

О главном событии в истории России

Я думаю, что это XVI век и Иван Грозный, потому что именно он построил вертикаль власти, пирамиду, которая жива до сих пор. Когда он использовал опричников, а затем уничтожил их верхушку, он запретил под страхом смерти упоминание этого слова — «опричнина». И что произошло? Вытеснение. Именно поэтому опричнина жива до сих пор, и ее яд нас отправляет.

Редакция «Горького» благодарит книжный магазин Common Ground за помощь в подготовке материала.