1. «Сигма» публикует результаты нижегородского поэтического проекта «Новые русские вопросы к Горацию»: шестнадцать современных поэтов заняты благородным упражнением «Exegi monumentum». В предисловии Гасан Гусейнов пишет, что «каждый новый век, подступающий к переводу, перетолкованию „Памятника”, тем ближе к Горацию, чем ему яснее точка, где поэту пришлось сдаться как политическому субъекту, и тем дальше от Горация, чем более тошно ему живется в этой вот исторической эпохе». Он продолжает: «Что мы оставим после себя? Что осталось после ушедшего возлюбленного? Каким будет наш „памятник прочнее металла”? Гений Горация, вселившись в невероятно разных поэтов наших дней, производит с их языком, образностью, строфикой такие замечательные разрушения. <…> Отдавшись стихии, попросив свою музу заговорить на языке „Памятника”, поэты обнаруживают такую беззащитность перед своим временем и своими потерями, что от невероятной цельности и гармоничности Горация остаются одни осколки». Проблема, может быть, еще и в том, что сразу шестнадцать новых «Памятников» производят впечатление, обратное тому чувству исключительности, что отличает текст Горация и его перелагателей-классиков.
воздвиг памятник в честь свою не из полимеров,
стали или пластика какого, не из наночастиц,
не из еще какой-нибудь ерунды преходящей,
а исключительно из силы своего понимания.
мне не требуется физическое бессмертие,
поскольку оно чудовищно, как чудовищны все тела,
мне дороже само понимание того,
что я сделал нечто совершенно абсолютное.
(Данила Давыдов)
Ты точно видишь, что я отчебучил?
Какое я надгробье наваял?
И в модном платье лег под ним до кучи,
как Гуччи мог сказать, но не сказал.
Как написал английский папарацци
не в Лондоне, а в датской стороне:
«Есть многое на свете, друг Горацио,
чего Гораций не видал во сне».
(Виталий Кальпиди)
В крупной форме выступают Фаина Гримберг и Сергей Завьялов. Последний в своем «Квартете на тему Горация» противопоставляет классический латинский текст и его перевод археологическому описанию эрзянского захоронения, на месте которого был разбит колхоз «Якстере теште (Красная звезда)»: «Между голенями ног лежал железный кочедык. Слева же, по-видимому в кармане, находилось кремневое кресало. В области ступней находились небольшие лоскуты кожи и железные маленькие подковки от сапог. В 25 см со стороны ног лежал целый череп барана, а под ним скрещенные кости ног того же животного». Эти два противоположных текста разделены и связаны одновременно голосом самого поэта, который говорит от имени похороненных: «Перед смертью мы теряли рассудок от ужаса или боли, / впадали в бесчувствие, приходили в исступление. / Чаще всего не понимали, что происходит. / Кто-то боялся ада и раскаивался, / кто-то ничего не боялся и верил в рай».
2. «Коммерсант» сопоставляет первые рецензии на классические произведения литературы и кино с современными критическими отзывами, написанными внутри ревизионистской тенденции. Современный разум видит в «Великом Гэтсби» сексизм, в «Над пропастью во ржи» — объективацию женщин, а в фильме Ридли Скотта «Бегущий по лезвию» — расизм и пропаганду насилия. Хотя эти подходы грозят обрушить столпы, на которых стоит культура XX века, они позволяют увидеть знаменитые, тысячу раз обсужденные тексты, о которых, казалось, больше нечего сказать, с неожиданной стороны: «Оруэлл может придумать и „Большого брата”, и новояз, но когда дело доходит до главной героини, он вдруг немеет. Джулия бездумна и примитивна. Мы так и не узнаем, почему она влюбляется в такого непривлекательного мужчину, как Уинстон. И почему она сразу начинает называть его „дорогой”?»
3. «Такие дела» публикуют пьесу Ларисы Хомейко «Жизнь учителя» — или, вернее, беллетризацию готового спектакля, который поставил в Томском ТЮЗе режиссер Митя Егоров. Это подлинная история учителя Адриана Топорова, который в 1920-е создал на Алтае коммуну «Майское утро» и читал с крестьянами литературу — от мировой классики до самых актуальных тогда Есенина, Бабеля и Зощенко. «Читаю, бывало, и остро ощущаю сотни воткнувшихся в меня глаз. И от этого в душе было сияние и легкий взлет», — вспоминал Топоров. Он выпустил книгу «Крестьяне о писателях», года два назад переизданную в Common Place; этот сборник крестьянской критики — фантастически интересное чтение. Пьеса начинается с космического полета Германа Титова: родители космонавта № 2 были учениками Топорова и своих детей назвали в честь пушкинских героев. Ближе к финалу спектакля Герман Титов «обнимает потрясенного Топорова»: «Если бы не „Майское утро” да не вы с моими родителями, то не летать бы мне в просторах Вселенной… Корни всего идут в „Майское утро”…» Эмоциональный модус этой фразы похож на высказывания крестьян из топоровской книги. Спектакль рассказывает историю коммуны, не выдержавшей второй волны раскулачивания; Топоров был арестован, его книга проходила на суде как вещественное доказательство: «засорена положительными упоминаниями врагов народа: Аросева, Пильняка, Кольцова». «После шести лет тюрем и лагерей он будет жить в ссылке в Казахстане и Татарии, зарабатывая чем придется, если повезет — игрой на скрипке в кабаках и на свадьбах или редкими частными уроками. Он будет голодать и зимовать в холодной хибаре». Освободившись из ссылки, Топоров смог уехать к семье в Николаев, дожил до 92 лет, в 88 был принят в Союз писателей. Пьеса оканчивается рассказом режиссера о современной школе недалеко от бывшей коммуны «Майское утро».
4. Два поэтических материала на «Афише». Три московских поэта — Оксана Васякина, Илья Данишевский и Денис Ларионов — говорят о «времени, речи и насилии». «Я не думаю, что травматический опыт меняет речь (любую). Думаю, он ее уничтожает. Уничтожает все живое внутри. А речь, восставшую после катастрофы, мало кто услышит. Она невидимая, беззвучная. Нужно очень много сил, чтобы тебя услышали и посмотрели туда, откуда ты говоришь. Мой сборник „Ветер ярости” — это символическое возмездие. Он посвящен женщинам, которых я видела и которых я никогда не увижу, — рассказывает Васякина. — <…> Для меня важно, чтобы текст влиял на реальность, и я всеми силами стараюсь делать это в своей поэтической практике».
Второй материал — совсем в другом роде. На прошлой неделе дикую популярность приобрел вконтактовский паблик «Вижу рифмы», типичный пост которого — гибрид «пирожка» и found poetry: к увиденным на улицах надписям приписываются начальные строки. Ну, например:
Заложена душа, контракт подписан кровью,
В задумчивости доктор Фауст хмурит брови:
— Куда наш путь лежит отныне, Мефистофель?
— Пойдем сперва в
ОБМЕН ОДЕЖДЫ НА КАРТОФЕЛЬ.
В паблик можно присылать свои предложения, но у них сейчас, очевидно, аврал. С грустью сообщаю, что присланное мной «Бразды пушистые взрывая, / В ПОДАРОК ПЛЕНКА ПИЩЕВАЯ» пока что не прошло модерацию.
5. В Гослитмузее открылась выставка «Рильке и Россия», работа над которой шла три года. До Москвы выставка побывала в Марбахе, Берне и Цюрихе; во всех городах прошли конференции, посвященные поэту. На «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом и нежелательной организацией впечатлениями от московской выставки делится литературовед Константин Азадовский. Рассказав о том, какую важную роль Россия сыграла в жизни Рильке, он замечает: «…та страна, какую открыл для себя и воспел германский поэт, имела к реальной России рубежа 19-го и 20-го веков весьма отдаленное отношение. Россия Рильке — это фантастическое видение, поэтическая мечта, плод воображения. Это глубоко религиозная страна, „страна духа”, обладающая мистической глубиной; страна церковная, монастырская; страна-икона. Страна, населенная наивным и детским народом „пастухами и землепашцами” (слова Рильке), живущими заодно с природой и богом. Страна патриархальная, „темная”, которой не коснулся (или почти не коснулся) дух западного Просвещения. <…> Именно эту нищую и отсталую крестьянскую Россию Рильке провозгласил богоизбранной страной и предсказал ей великую мессианскую роль в истории человечества».
Азадовский сравнивает этот взгляд с доктриной славянофилов и — в применении к иностранцам — называет его «наивной русофилией». По его мнению, вместо того чтобы отрефлектировать эту наивность, оформители выставки ее попросту воспроизвели. У входа посетителя «встречают русские березы, стволы которых украшены строками Рильке; со стен смотрят купола и маковки православных церквей; мелькают кадры старой фотохроники, запечатлевшие крестный ход на Пасху, священнослужителей и верующих с иконами и хоругвями; звучит литургическая музыка». Устроители выставки, по мнению литературоведа, «ни словом не обмолвились о том, что Россия Рильке — это всего лишь одна ипостась многоликой русской страны»; в итоге «спустя сто с лишним лет Рильке оказывается единомышленником и союзником нынешних российских патриотов». К собственно научному исполнению выставки у Азадовского тоже есть вопросы: она не проясняет вопрос, каким образом часть архива Рильке вообще оказалась в России, закрепляет мифы биографии поэта (к примеру, о русской секретарше Рильке Евгении Черносвитовой, якобы его последней любви). «Не говорю уже о неверных датировках, неимоверной путанице со старым и новым стилем. Не говорю и об элементарных небрежностях. Философ Василий Розанов назван в каталоге Владимиром… Малый театр находился якобы в Петербурге... Лев Толстой был отлучен от церкви за роман „Воскресение”… И так далее».
6. «Инде» публикует главу из книги финского популяризатора науки Ари Турунена «Всемирная история высокомерия, спеси и снобизма». Глава посвящена эгоизму правителей, которые «не признают свои ошибки и принижают других»; всякий раз это стоит им власти. «Эгоцентричный человек считает, что ему никто не нужен и он не нуждается ни в чьей помощи. Он начинает с того, что уверенно вдавливает педаль газа в пол. На бешеной скорости эгоцентрик не успевает слушать советы более опытных работников», — пишет Турунен. Свою аргументацию он строит на трех примерах — Наполеона, Троцкого и Чан Кайши, но есть тут и другие, менее значимые лидеры — Тони Блэр и Джордж Буш-младший. Эгоцентризм и неумение воспринимать неприятную информацию, случается, губит и крупные компании: Турунен пишет об упадке Nokia, чьи телефоны еще десять лет назад, скорее всего, звенели у вас в карманах вместо айфонов, и о крахе французского медиахолдинга Vivendi.
7. В издании Catapult — статья молодой американской писательницы Элис Лесперанс о том, как она сумела освободиться от студенческого восприятия литературы и по-настоящему оценила Фланнери О’Коннор и средневековую мистику. На Лесперанс давила необходимость писать магистерскую диссертацию о Юлиане Норвичской, Марджери Кемпе и О’Коннор. К текстам двух первых — английских духовных писательниц Средних веков — Лесперанс постоянно возвращалась; прозу О’Коннор даже не открывала — зато читала ее молитвенные дневники; «Фланнери О’Коннор записывала свои молитвы, будто это беседы с очень близким другом; так оно и было. Это очень личные, очень честные, невероятно смешные тексты». Прочитав в одной из этих молитв: «О Боже, сделай меня мистиком, сейчас же!» — Лесперанс поняла, что будет писать об этом; довольно рискованная отправная точка для диссертации, но делать было нечего. Лесперанс подходит к мистике со стороны травмы, размышляет о христианском отвержении тела. Побывав в доме детства О’Коннор, диссертантка вынесла из этой поездки больше, чем из всех научных исследований. История общения с текстами Юлианы и Марджери Кемпе — это прежде всего интимные переживания; Лесперанс действительно чувствует с ними некое сродство, объяснимое, вероятно, ее очень развитой эмпатией. «Юлиана, Марджери, Фланнери. Эти женщины становятся моими лучшими подругами, моей родней». По мере того как терапия и усердная работа над собой помогает Лесперанс преодолеть собственный травматический опыт, движется и диссертация. «Я обрела себя в спальне Фланнери, на ее ферме. Я нашла себя в видениях Юлианы. Я начала заниматься мистиками, потому что эти женщины выражают чувство, не имеющее названия, и многие годы ощущала то, что не могла определить ни с помощью терапии, ни с помощью письма, а уж тем более — сражаться с этими чувствами. Но Фланнери и другие мистики ищут, ищут, ищут ответ; иногда ответ — Бог, а иногда нет. Иногда ответ — огонь, или павлины, или раны. А иногда ответ — тот смиренный юмор, с котором признаешь невозможность ответа».
8. Главный норвежский писатель современности Карл Уве Кнаусгорд съездил в Россию и привез оттуда огромный текст, опубликованный в The New York Times Magazine. Писатель хочет понять, какие истории русские рассказывают друг другу «в стране Толстого, Тургенева, а теперь Путина». Историй — через край, и ощущения Кнаусгорда (испытавшего на себе, что такое слалом между ног спящих пассажиров в плацкартном вагоне) хорошо сшивают этот травелог. Он пишет, что ему хотелось понять, что такое Россия — помимо западной новостной картинки, в которой Путин Путин Путин Путин, вмешательство в выборы и подавление протестов. В какой-то момент, правда, к нему приходит понимание, что за девять дней Россию не постичь: «Все равно что, взявшись рассказывать об океане, описать ведро воды».
Для начала Кнаусгорд, восхищающийся «Записками охотника», едет в имение Тургенева Спасское-Лутовиново; по пути ему попадается памятник неизвестному солдату и Вечный огонь («Что тут написано? — „Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен”), и на Кнаусгорда это производит большое впечатление: «В реальности эта смерть была незаметной, грязной, тут не к чему стремиться… Но с помощью этого мемориала смерть поднялась из реального мира в идеальный, и огонь стал средством этого подъема». Дальше — обман ожиданий (он думал, будет огромная усадьба, оказалось — небольшой дом; могилы павших солдат прямо на территории имения, рядом с дубом, посаженным Тургеневым); пожилая женщина, собирающая на чужом поле корм для цыплят (Кнаусгорд и с ней поговорил о Тургеневе); курение в тамбуре по дороге в Казань (там жил Ленин); разговоры с попутчицами, любящими Путина («впервые у нас православный президент!»), и с казанскими мусульманами, которые угощают норвежца кониной («Хорошая была лошадка!» — уверяет хозяин дома, увидев, как Кнаусгорд изменился в лице). Кнаусгорд хочет увидеть настоящую русскую деревню — но попадает в татарскую, где встречается со 102-летней жительницей; «она застала и царя, и революцию, и расцвет, и падение Советского Союза, и новую Россию». В Екатеринбурге он проезжает мимо митинга сторонников Навального, но ему больше интересен Храм-на-Крови, построенный на месте Ипатьевского дома. Путешествие завершается в Москве, на станции метро «Площадь Революции». Он видит статуи на платформе — и они тоже завораживают его: «Они были до того полны надежды и веры, что их пропагандистская сущность оказалась неважной. Эти скульптуры представляли жизнь, страну, будущее; представление было не ложным, а просто красивым. <…> Эта станция была самым красивым местом за всю поездку, но красота не могла ничему помочь: передо мной было представление о реальности, в которое больше никто не верил». Лгут не эти статуи, а памятник царю перед Храмом-на-Крови, потому что он меняет прошлое. «А эти статуи должны были менять будущее. <…> Мало что есть настолько красивого, как тщетная надежда».
9. В январе у французского писателя-миниатюриста Филиппа Делерма вышла новая книга. Уже перевод ее названия представляет трудность (то ли «Вам повезло с погодой?», то ли «Хорошо ли вы провели время?») — и это кое-что сообщает о делермовском стиле: он обыгрывает постоянно повторяемые языковые клише. О книге «литературных снимков», которая сейчас занимает верхние строчки рейтингов продаж во Франции, пишет Le Figaro: «Что можно ответить ужасным людям, которые застают вас врасплох вопросом „Тебе чем-нибудь помочь?”? Филипп Делерм повсюду собирает все эти, казалось бы, обычные маленькие фразы и обнаруживает, какое лицемерие за ними кроется». Критик Грегуар Леменаже сообщает, что писатель использует литературу как микроскоп для мелких, несущественных вещей, которые могут означать гораздо больше, чем нам кажется. Журналист Жан-Кристоф Буиссон считает, что в анализе штампов, трюизмов, фатических конструкций Делерм похож на Жана де Лабрюйера, философа XVII века, автора «Характеров». Автор анонимной заметки в Le Figaro, впрочем, не согласен с мнением Буиссона — сотрудника той же газеты; он считает, что материал Делерма к литературе не имеет отношения. Впрочем, все критики сходятся в том, что новинка заслуживает тщательного и неоднократного прочтения.