Ирина Прохорова: Сегодня мы поговорим об очень важной теме, которая формирует наши представления о действительности, укладе жизни, личных взаимоотношениях в семье и в обществе, а именно — о проблеме гендерных отношений. Что такое гендер? Этот термин часто звучит во многих программах и книгах и при этом очень часто имеет почему-то и негативный оттенок. И несмотря на то, что разговоры о гендере у нас ведутся по крайней мере последние два десятилетия, мне кажется, в общественном сознании есть целый ряд предрассудков по отношению к этому понятию и разговорам о социальных ролях в современном обществе.
Уже сложилась традиция, что мы обсуждаем серьезные социальные вопросы, отталкиваясь от какой-то книги или книг, вышедших в последнее время. Так вот, две книги, которые открывают собой серию «Гендерные исследования»: это книга канадской исследовательницы Натальи Земон Дэвис «Дамы на обочине. Три женских портрета XVII века», и вторая, мне кажется, очень важная книга, это коллективная монография Натальи Пушкаревой, Анны Беловой и Натальи Мицюк, которая называется «Сметая запреты. Очерки русской сексуальной культуры XI–ХХ веков». И мы, отталкиваясь скорее от второй книги, сегодня поговорим о проблемах гендерных отношений.
Я начну с самого простого, казалось бы, примитивного вопроса, который, как ни странно, постоянно задают на различных встречах, когда так или иначе касаются разговора о гендере: а вообще что такое гендер? Потому что в общественном сознании его путают с полом, приравнивают исключительно к сексу — есть путаница вокруг этого термина, который, мне кажется, до сих пор не прижился в общекультурном сознании. Наталья Львовна, давайте с вас и начнем как с главного специалиста по этому вопросу.
Наталья Пушкарева: Я начинала изучать женскую историю, не догадываясь, что эта область исторического знания станет частью огромного поворота в развитии науки, а именно — рождения гендерной теории. Что такое гендер и откуда взялось в русском языке это заимствованное слово, почему мы его используем, почему оно нам необходимо? Чаще всего, когда говорят о гендере, имеют в виду социально-культурные проявления половой принадлежности, пол как социально-культурную компоненту общественных отношений. Однако это не совсем так.
Проблема в том, что гендер является системой отношений, которая стратифицирует общество по признаку пола, расслаивает общество — от слова «стратос», слой. Как фундаментальная составляющая социальных отношений, одновременно устойчивая и изменчивая, гендер позволяет воспроизводить подтверждения представления о мужском и женском как категориях социального порядка и наделять властью одних, как правило — мужчин, и субординировать других — женщин, так называемые сексуальные меньшинства и так далее. Согласны ли со мной мои более юные коллеги? Или же использование формулы «гендер — это социально-культурный пол, социальное проявление пола, социально-культурные проявления пола» гораздо более удобно в повседневной речи и в понимании и тогда не нужно говорить про систему отношений, субординацию и так далее? Стоит ли включать в понятие пола и гендера властную компоненту — тему субординации одних и привилегированного положения других?
Мария Нестеренко: Мне кажется, что на самом деле здесь нет противоречия, потому что, безусловно, гендер — это социальный пол, это определенный экран в социологическом смысле, это определенные привычки, манера воспроизведения каких-то действий. Здесь нет противоречия в том, что гендерные отношения, может быть, в первую очередь подразумевают именно эту властную иерархию, о которой сказала Наталья Львовна. Но кажется, что об этом немножко забывают, когда говорят о гендере в пространстве массовой культуры, если угодно.
Саша Талавер: Я бы хотела подчеркнуть то, что Наталья Львовна сказала: гендер вообще-то и производит половое различие. Мне кажется, это еще одно часто упускаемое в массовом обсуждении свойство гендера: он воспринимается как культурная надстройка над биологически существующим полом, что, конечно, вовсе не так. Через наш гендерный перформанс мы так или иначе производим пол и производим властные отношения. И мне кажется, что нужно хранить в уме осознание того, что гендер на самом деле гораздо более фундаментален, чем просто надстройка, как Наталья Львовна сказала. Конечно, это заставляет нас иначе смотреть на наши тактики борьбы с гендерными стереотипами или гендерным неравенством, на то, к чему они приводят и какие из них могут работать, а какие — нет.
Ирина Прохорова: Если совсем упростить, проблема, которую мы неоднократно обсуждали в нашей программе «Культура повседневности»: выясняется, что то, что мы считаем естественным, от Бога данным, это продукт культуры и цивилизационных процессов. Например, даже осязательные и обонятельные факторы. Кажется, что мы все можем различать, что хорошо, а что плохо. Но выясняется, что в разные времена плохие и хорошие запахи отличались, и это действительно культурный тренинг. Так вот, сейчас люди считают, что разделение на мужчин и женщин и отведенные им роли в жизни — это само собой разумеется, но при гендерных исследованиях выясняется, что на самом деле это тоже очень большие условности. То есть никто не отменял фундаментальные различия пола, хотя сейчас трансгендеры показывают, что даже это можно менять. Но то, что считается женским или мужским, мужественным или женственным, это условности культуры и это очень часто менялось в течение разных веков в разных странах. Правильно ли я сформулировала идею, что, оказывается, культурная специфика — религия, местные условия, изменения во времени — вносит огромные коррективы в это разделение и, соответственно, во властные отношения — кто кому должен, кто важнее, у кого какие функции? И книга Дэвис, и особенно, мне кажется, монография «Сметая запреты» говорят ровно об этом — что если проследить жизнь женщин, их сексуальные практики и культуру с XI по ХХ век, то там есть огромная дистанция и значительное видоизменение. Самое интересное, мне кажется, и состоит в том, что все, что нам кажется естественным, оказывается по большей части культурными предрассудками или культурными конвенциями.
Наталья Пушкарева: Согласна. И обращаю внимание на то, что гендерная теория и сам термин «гендер» неслучайно возникли именно в послевоенное время, за последние полвека — это не могло возникнуть раньше. Почему? Потому что возникновение гендерной концепции, как ни странно, было связано прежде всего с достижениями медицины. Потому что в послевоенное время медицинские лаборатории, работавшие в США, сделали первые успешные операции по смене пола. И как только им это удалось, перед психологами встал вопрос: нужно было разобраться, как теперь справляться с теми людьми, которые вмешались в данное природой. Потому что когда-то Зигмунд Фрейд, выдающийся психоаналитик и одновременно философ, как мы его воспринимаем, утверждал: анатомия — это судьба. То есть, если человек родился мужчиной или он родился женщиной, он уже имеет определенную судьбу. И вдруг оказалось, что наука может вмешаться в эту божественную данность и то, что мы получаем от природы, можно изменить. Поэтому психологи и психиатры были первыми, кто сказал о том, что необходимо разделить биологический пол и пол социальный. И именно в связи с этим разделением и появлением термина «гендер», которым стало обозначаться именно социально-культурное проявление принадлежности пола, впервые встал вопрос о том, что такое гендерная стратификация, гендерное разделение, то есть процесс, посредством которого половые различия, данные от природы, наделяются социальным значением. Во все ли эпохи пол, который не единичен, наделялся одинаковым значением?
Историки вдохновленно взялись за исследование этих сюжетов и с удивлением заметили, что под нормами поведения, ожиданиями от поведения людей разного пола, восприятием, самовосприятием — тем, что мы называем идентичностью, в разные эпохи в разных культурах разных народов разумелось разное. То есть здесь есть повод для исследований, есть научная проблема, потому что если что-то сконструировано, то это можно деконструировать, можно изменить, а значит, можно вмешаться в то, что нам дано природой. И поэтому так интересно изучать подобного рода социальные процессы в исторической динамике, возвращаясь к прошлому и изучая, как происходила смена гендерных контрактов. Это еще одно понятие, которым сейчас активно пользуются те, кто занимаются гендерными исследованиями. Гендерным контрактом условно называется порядок взаимодействия полов друг с другом. И совокупность гендерных контрактов создает гендерную систему. Традиционный гендерный контракт — тот, в котором мужчина является добытчиком, провайдером, то есть человеком, который обеспечивает, является кормильцем семьи, а женщина является домохозяйкой, которая обеспечивает существование семьи. Это основной патриархатный контракт. Изучая, как изменяется этот традиционный контракт, как происходит его размывание в XIX–ХХ веках, мы можем понимать, как происходит эмансипация, то есть освобождение человеческой личности, прежде всего женщины, от навязанных ей социальных норм, которые сложились, казалось бы, неизбывно много веков тому назад.
Ирина Прохорова: Это действительно очень важная тема, но мне кажется, что серьезное изучение гендерных отношений произошло после войны не только в связи с первым опытом трансгендерности, но вообще война сама по себе, конечно, подвигла вынужденную эмансипацию. И это история не только нашей страны, а у нас, мы об этом еще поговорим, это произошло намного раньше и во многом тоже вынужденно или даже насильственно. Но даже в Америке женщины вынуждены были пойти работать на заводы, поскольку мужчины воевали, и это совершенно преобразило вполне патриархальные американские нравы. И дальше начинаются очень мощные гендерные и феминистские движения после войны. Поэтому мне кажется, что это действительно очень важный рубеж.
Мария Нестеренко: Вторая мировая война действительно заставила женщин работать на оборону, и мы знаем по истории нашей страны, что когда мужчины были на фронте, то все колхозы держались женским трудом и так далее. Но если мы посмотрим на какие-то пропагандистские материалы, которые призывали женщин во время войны активно участвовать в ковке победы, то после войны происходит откат, и женщину вновь пытаются поместить в кукольный дом. Если мы обратимся ко всякой визуальной рекламе, особенно американской, в ней послевоенный образ женщины — это женщина в платье new look, с прической, с маникюром, которая пользуется последними достижениями кухонной индустрии и ждет мужа с работы.
Ирина Прохорова: Вы знаете, одно дело — пропаганда, а другое дело — реальность. На самом деле о чем говорят обсуждаемые нами книги? О том, что были нормативы, которые внушались даже в гораздо более консервативные времена, а были практики, которые уже совсем не совпадали с этими нормативами и нравоучениями. Хотели обратно загнать, но это не очень получилось, судя по всему.
Мария Нестеренко: Конечно, все-таки феминистское движение очень большую роль сыграло, как и разные очень важные книги, которые выходили в это время, — «Загадка женственности», например.
Саша Талавер: Я, наверное, продолжу Машину реплику. Маша больше говорила об опыте США, и, мне кажется, здесь важно возвращать нас все время в наш контекст, из которого мы разговариваем. Наталья Львовна, безусловно, имеет больше знаний, но это то, чем я занимаюсь, и мне кажется, что в Советском Союзе все-таки не было тренда на возвращение женщин обратно — напротив, было культивирование превосходства Советского Союза в этот момент на международной арене по сравнению с западными странами в том смысле, что СССР поддерживает опыт эмансипированной женщины, в отличие от западных стран, которые пытаются вернуть женщин обратно в дом и преподнести проблему отсутствия работы, отсутствия охраны труда как личную проблему. Это то, с чем на публичной сцене боролся Советский Союз. И мне кажется, что здесь действительно важно, что в ХХ веке формируется ООН, тоже после Второй мировой войны, и это место, в котором формируются универсальные представления о правах человека, и там происходит постоянно конфликт прав человека и прав женщин: включать ли женщин и мужчин в Декларацию прав человека, какие права над чем преобладают. И вообще конструированность личности становится, мне кажется, более очевидна. И поэтому я бы добавила такой угол к взгляду на то, почему гендерные исследования после Второй мировой войны получают развитие.
Наталья Пушкарева: Я к этому добавлю вот что. Хочется задаться вопросом: почему гендерная концепция и вообще все эти размышления родились не у нас, а в Америке, в Европе и в Америке? Почему так произошло? А вот как раз в Америке в 50-е годы появляется самоощущение у женщин, которые очень благополучно чувствовали себя в послевоенных Соединенных Штатах — стране, которая не пострадала от войны и поэтому сделала громадный экономический рывок вперед: мужчины спокойно работали, женщины находились дома, и, казалось бы, все должны были быть спокойны, довольны, носить платья new look и пользоваться всеми достижениями цивилизации. Но вот парадокс — женщины почувствовали себя обделенными, и именно с этого момента начинается revolutionary road, дорога перемен, как мы ее переводим, то есть желание женщин отказаться от роли домохозяек и выбрать иную жизненную стезю. Не было бы этого желания взорвать изнутри традиционный гендерный контракт — не было бы и феминизма второй волны и того, что случилось в 60-е годы. Именно поэтому наши женщины, которые были великим большевистским послереволюционным проектом, великим большевистским экспериментом — они были мобилизованы политически и экономически, так или иначе включены в политическую и экономическую жизнь, и они считали (во всяком случае, их убеждала в этом идеология), что их женский вопрос уже решен и им не о чем беспокоиться — все уже в порядке. А американки не считали, что их женский вопрос решен, и именно поэтому совершенно по-другому смотрели на свое положение.
Ирина Прохорова: Мне хотелось немножко поговорить о конкретных примерах, особенно из нашей страны. Я уже упоминала, что мы обсуждаем две книги, одна из которых — книга Натальи Земон Дэвис «Дамы на обочине. Три женских портрета XVII века». Мне кажется, это замечательная книга, которая показывает, что, во-первых, никакого единого XVII века не было и что если взять женщин из разных конфессий и укладов в Европе, то выяснится, что они живут в разных пространствах и времени. И возможности самореализации у них совершенно разные: одна из них иудейка Гликль бас Иуда Лейб, которая оказалась на тот момент наиболее, как ни странно, эмансипирована. То есть это женщина, которая и торговала в лавке с мужем, и у нее было куда больше возможности самореализации. Вторая героиня книги — католическая монахиня Мари Гюйар, которая в монашестве взяла имя Мари Воплощения. Чтобы ее таланты были реализованы, ей пришлось бросить сына, уехать в Новый свет, обращать ирокезов в христианство, и она была, видимо, полиглот — совершенно необыкновенная женщина. И третья — это протестантка, исследовательница насекомых и художница Мария Сибилла Мериан, которая тоже пробилась, несмотря на все стереотипы XVII века. Наталья Дэвис показывает, что все эти женщины так или иначе оказывались на окраине цивилизационных процессов и только на этих маргиналиях могли состояться, потому что структура гендерных отношений была против самореализации женщины вне семьи. Мне интересна российская ситуация не ХХ века и начала XXI, хотя она сама по себе интересная и очень транзитная, а специфика российской жизни и отношения прежде всего к сексуальности. Например, очень интересно в книге «Сметая запреты» показано, что долгое время, века до XVII, если я правильно читала, сексуальная свобода у мужчин и женщин в России была в некотором смысле больше, чем в Европе, что церковь долго искореняла вольности, которые очень долго держались в народе, и это тоже сказалось на специфике мужского и женского поведения, представлений о достойном и недостойном. Может быть, здесь были бы любопытны примеры того, в связи с чем так происходило.
Наталья Пушкарева: Сложно очень освещать эту тему, не имея непосредственно под рукой документов. Думаю, что читатели книги сами смогут какие-то примеры для себя вынести из того, что нами собрано, потому что, естественно, нет единого комплекса источников, который помог бы осветить в целом историю русской сексуальности, а в этой истории сексуальности еще выделить отдельно тему именно женской сексуальности. В чем своеобразие книжки, которую мы предложили вниманию читателей для серии «Гендерные исследования»? Во-первых, уникальность в том, что книга по истории сексуальности написана тремя женщинами. Если взглянуть на всю мировую историографию, то история сексуальной культуры, как правило, пишется мужчинами. Так сложилось. Нам хотелось, чтобы был услышан голос исследовательниц. Во всяком случае, в русской науке о культуре сексуальности, о культуре сексуального поведения и так далее в основном пишут мужчины. Во-вторых, книжка уникальна тем, что ее написали три доктора наук, три профессора. Как правило, пишет один учитель и с ним его ученицы продвигают эту идею. Книга написана двумя моими молодыми единомышленницами, у которых я была научным консультантом и руководителем, но мы стали докторами наук, и мы продвигаем именно тему изучения женской истории России. Это женский взгляд на женскую историю сексуальности и сексуальной культуры, сексуального поведения именно в России.
Мы взяли очень большой хронологический отрезок для того, чтобы выявить динамику. Происходит ли пресловутое освобождение, эмансипация женщины, к чему мы приходим к XXI веку, если смотрим назад на несколько веков русской истории? Действительно, поскольку страна была велика, сама территория России была очень большая, поэтому законы, распоряжения, нормативные акты не сразу доходили до всего населения, до отдаленных рубежей, и не всегда выполнялись. Это касалось не только темы сексуальных отношений, но и экономических возможностей женщин, потому что были запретительные законы середины XVI века, которые исключали женщин из возможных преемников наследства, женщины, казалось бы, не могли давать земельные владения в приданое и так далее, а на самом деле давали. Почему? Потому что если что-то решалось в столице, это совершенно не значило, что ровно то же самое можно наблюдать по всей стране. Москва столичная была далеко, и в целом в России женщины гораздо более свободно распоряжались земельной собственностью, имели возможности управлять своим имуществом. А раз они были экономически самостоятельны, женщины могли по-иному позиционировать себя и в семье. Казалось бы, раз они были такие экономически самостоятельные, раз они могли претендовать на развод, в случае раздельного проживания — претендовать на то, чтобы иметь финансовую поддержку от бывших мужей или не до конца оставленных, скажем так, мужей и жить отдельно от них — и тем не менее быть финансово и экономически независимыми, казалось бы, и в сексуальном плане они должны проявлять удивительную свободу. А этого не происходило.
Ирина Прохорова: Я прочла у вас, и это очень интересно, что долгое время, века до XVIII еще, были умыкания невест с их согласия, достаточно распространенные добрачные связи, на которые снисходительно смотрели в деревнях, потому что важнее было, какая хозяйка женщина, а не столько ее нравы. И даже в XVIII веке, когда Петр I писал бесконечные ордонансы о том, чего не должны делать женщины, он обращался прежде всего, конечно, к дворянкам. Если бесконечные запретительные законы постоянно возникают, это значит, что практика не подтверждает. И описание, чего не должны делать порядочные женщины, заставляет тебя глубоко задуматься о вольности: не сидеть на коленях, не позволять себя тискать за грудь, не целоваться прилюдно и так далее. Тут возникает вообще образ совсем не робкой женщины. Мы не берем послереволюционную ситуацию 17-го года, когда декларировалась свободная любовь, но мы знаем, что, несмотря на попытки введения викторианской морали в позднесталинскую эпоху, когда и в 60-е, 70-е, 80-е годы у нас по телевизору транслировали голубиную любовь, сексуальные нравы были куда более свободные, чем в той Европе, которую мы себе воображали и считали, что там все замечательно. Все оказалось наоборот. Поэтому мне кажется, что здесь очень интересна эта несостыковка, о чем, собственно, и книга. Есть официальные свидетельства, а есть какие-то практики, которые трудно вытаскивать, но при этом они показывают, что эта область в реалиях была совершенно другая. То есть вроде бы официально секса у нас нет, а неофициально он был.
Мария Нестеренко: Я с вами, безусловно, согласна. Но мне кажется, что особенность российского контекста заключается в том, что ситуация всегда очень и очень неровная. Есть городское население, есть сельское население, есть население провинциальных городов, и это всегда будут абсолютно разные ситуации. Что касается свободы нравов, я затрудняюсь вспомнить какой-нибудь пример, чтобы сразу было все понятно, но я недавно читала заметку о сексуальном воспитании детей в позднесоветское время. Это ведь тоже взаимосвязано — половое воспитание всегда связано с будущими сексуальными практиками. И нельзя сказать, что это воспитание вообще было блестящим или даже хорошим.
Саша Талавер: Недавно вышла книга «Почему у женщин при социализме секс лучше» Кристен Годси, которая выросла из ее колонки, и поднялось много дискуссий о том, что экономическая независимость женщин должна приводить к гораздо более смелому выбору партнера, получению удовольствия, более легкому выходу из каких-то абьюзивных или насильственных отношений и приводить к более счастливой сексуальной и личной жизни. Когда Кристен Годси говорит о том, что при социализме секс был лучше, она берет, конечно, материал из ГДР. Я сейчас делаю интересный проект, сравнивая «Работницу», наш советский журнал для женщин, с журналом «Fur dich», гэдээровским журналом для женщин, за один и тот же год. И если в «Работнице» в конце предложения о том, как лучше постирать белье, как делать зарядку у телевизора, чтобы не набирать лишнего веса, то как раз в «Fur dich» обсуждается, надо ли имитировать оргазм или как быть с гомосексуальностью. И когда я обсуждаю это со своей коллежанкой, которая из гэдээровского контекста читает свой журнал, думая, что это норма, она ужасно удивляется тому, что у нас этот разговор в массовой женской прессе отсутствует. Мне кажется, здесь нет прямолинейных казуальных связей, что если есть экономическая эмансипация, значит, точно есть хороший секс. Их, к сожалению, нет. Но это и делает нашу работу историков невероятно увлекательной — показывать, что человеческое общество не функционирует как естественно-научный мир, где из одного прямо следует другое.
Ирина Прохорова: Я хочу сказать, что проблема изучения советского материала — это особая история. Существует «уликовая парадигма» Карло Гинзбурга, который применял ее к изучению древних эпох, говоря о том, что у нас так мало сведений, что мы, как Шерлок Холмс, должны по каким-то неуловимым приметам реконструировать события 500-летней давности. Мне кажется, эта теория прекрасно подходит для тоталитарных систем, где ничто нельзя принимать на веру. Потому что официальные журналы, которые вы изучаете, читаются между строк, и вообще огромный пласт жизни остается вне этих журналов, и он, что совершенно естественно, никогда не обсуждался. Действительно, сексуального воспитания не было никакого, и из фильмов вырезали самые невинные эпизоды (это известно, что чуть декольте ниже, сразу этот эпизод вырезали) — считалось, что советскому человеку нельзя на это смотреть. При этом я бы сказала, что бытовая распущенность нравов была и безо всяких разговоров на эту тему, и это колоссальная проблема. Но мне очень интересно было читать в этой книге, например, о разрыве в разных социальных группах. Скажем, как воспитывали дворянских дочерей — в такой целомудренности, полном неведении сексуальной жизни, вплоть до середины и даже конца XIX века их очень рано выдавали замуж — в 13-14 лет, когда девушки были не готовы ни к чему. А в крестьянской среде девушки были куда более готовы к этому, потому что у них было больше общения, больше вольности — имеется в виду не бесконечный разврат, но у них было общение с мужчинами и возможность целоваться, обниматься, сидеть на коленях и так далее, и наблюдение за жизнью животных тоже очень им помогало. То есть выясняется, что в одной стране в разных социальных слоях воспитание и разговор о гендерных ролях могут быть очень разными.
Наталья Пушкарева: Парадокс заключается в том, что в нашей стране история сексуальности на протяжении очень длительного периода вообще не изучалась. Был период очень острого, очень выраженного интереса к этой тематике сразу после революции. Первый такой момент был в начале ХХ века, после 1905 года и после первой русской революции, когда в ходе нее случился в буквальном смысле прорыв интереса к теме пола, к теме сексуальной жизни. Появляются литературные произведения, в том числе написанные женщинами — Вербицкая, «Ключи счастья», это переиздано в том числе уже в советское время в ходе нашей сексуальной революции. Появляются утопии, в которых фигурирует тема женского и решения вопросов между мужчинами и женщинами. Второй период интереса к полу — это, конечно, после 1917 года, сразу после революции. Даже сам Владимир Ильич Ленин, лидер большевистского переворота, говорил: «В области пола близится революция, схожая с пролетарской». Он был абсолютно прав, и действительно после 1917 года были открыты шлюзы, и в ноябре 2020 года мы могли бы отметить юбилей знаменитого закона, который давал женщине право решать, сохранять ли беременность. Впервые в мировой истории именно в Советской России это право было даровано женщинам. Просуществовал этот закон недолго — уже в 1926 году страна опомнилась и решила: нет, это происходит дефамилизация, уменьшение детности семей, нужно срочно закручивать гайки, закрывать шлюзы. И были приняты последовательно различные акты, уменьшающие возможности женщин, вплоть до того, что с середины 30-х годов, по сути дела, законом аборты были криминализированы. Тем не менее в начале 20-х годов интерес к теме сексуальности и сексуальной жизни, к опросам студенчества, рабочих, связанным с сексуальных поведением, был огромный, и на нашу страну ориентировались многие другие страны, в том числе и Германия, например.
Если вы помните, когда Паниковский в знаменитом романе Ильфа и Петрова жалуется на то, что его девушки не любят, то ему Остап говорит: «Обратитесь во Всемирную лигу сексуальных реформ — вам помогут». И такое общество действительно возникло, и оно возникло под влиянием тех событий, которые происходили именно в Советской России. После 20-х годов — большой перерыв, запрет, по сути дела, заниматься этой темой и даже научно приближаться к ней. И таким образом мы подходим к периоду оттепели, началу 60-х годов, когда один из учеников Игоря Семеновича Кона, его звали Сергей Исаевич Голод, написал свою диссертацию, которая называлась «Социологические проблемы сексуальной морали». Диссертация была написана в середине 60-х годов, и в 68 году он должен был ее защитить. Он даже обсудил ее, он составил автореферат, и этот автореферат доступен в библиотеке Ленина сейчас — мы можем его читать, а диссертация не была защищена. Как только эта диссертация, которая касалась истории сексуальной морали и была не по медицине, а именно как часть истории нашей культуры, должна была быть опубликована и защищена, сразу последовал звонок из ЦК комсомола. Главным первым секретарем ЦК комсомола был ныне живущий Евгений Михайлович Тяжельников. Он не дает интервью — «Московский комсомолец» пытался его 90-летие как-то широко отметить, но он сказал, что не будет разговаривать. Он сказал: эта диссертация развращает молодежь, если эта диссертация будет защищена, он лично проконтролирует, чтобы ЦК КПСС запретил, то есть не просто сделал это «дсп» — «для служебного пользования», — а что человек немедленно будет уничтожен: у него не будет не то что научной карьеры — вообще его судьба будет решена. И диссертация не была защищена. Прошли долгие годы, прежде чем Сергей Исаевич вновь вернулся к этой теме, опубликовал не диссертацию — она была рассыпана, такое было понятие, то есть не сохранилось ее оригинала у него. И он написал книжку «Что было пороками, стало нравами». Такова сложная история изучения сексуальной культуры в нашей стране. Конечно, должен был появиться Игорь Семенович Кон, который написал и «Введение в сексологию», и в дальнейшем «Sexual Revolution in Russia», книгу, которую он издал в Америке, «Сексуальная революция в России», где он анализировал те проблемы, перед которыми встала наша страна в 90-е годы. У него же есть книга «Клубничка на березке», которая рассказывает про историю русской сексуальной культуры.
Но наша книжка, которую сделали три женщины, открывая серию «Гендерные исследования» в издательстве «Новое литературное обозрение», не только не повторяет эти книги — она является уникальной еще и потому, что насыщена таким количеством первичного материала, который вышибает почву у любого критика, который скажет, что на Руси секса не было. Нет, он был — у нас была нормальная сексуальная жизнь, в разных слоях, конечно, с разными нормами и разными практиками, но она существовала и была яркой.