Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Илья Мельников. Старины ревностные любители. Культура и искусство старообрядцев Новгородской земли. Великий Новгород: Новгородский музей-заповедник, 2024. Содержание
— Заглавие вашей книги идентично названию выставки, проходившей несколько лет назад в Новгородском музее-заповеднике Расскажите, пожалуйста, о вашей деятельности в музее и о том, как эта выставка соотносится с книгой. Не считая заглавия, конечно.
— В 2020 году относительно широко отмечался юбилей протопопа Аввакума — самого известного и выдающегося деятеля первых лет раскола. Тогда же возникла идея сделать выставку, посвященную культуре новгородских староверов. Ничего подобного ранее не делалось, Новгородский регион до сих пор terra incognita для исследователей русских религиозных движений Нового времени. Вот мы и решили эту лакуну хотя бы в виде выставки восполнить. Тогда я работал над индивидуальным научным проектом, поддержанным Российским фондом фундаментальных исследований, и в мою задачу входило выявление предметов старообрядческого происхождения в составе музейной коллекции. Это сродни распутыванию детективных историй: читаешь архивные документы, которым 100–150 лет, а потом пытаешься сопоставить это с наличными вещами — иконами, книгами, предметами декоративно-прикладного искусства. Проследить поэтапно путь этих предметов от владельцев-староверов вплоть до современного музейного фонда сложно, но очень интересно. Когда я курировал выставку, эта работа только начиналась, но кое-что уже было известно. Спустя четыре года материала стало еще больше, и появилась идея сформировать из него книгу, которая лишь частично повторяет структуру выставки.
Кстати, годом позже я также курировал выставку иллюстраций к «Житию протопопа Аввакума» художника Александра Лыткина, которые нам предоставило издательство «Вита Нова», выпустившее в юбилейный год прекрасное издание этого произведения. У нашего музея с ними хорошие отношения, регулярно проводятся совместные выставки.
Тогда я еще был просто научным сотрудником. Та должность, которую я замещаю сейчас, конечно, выходит далеко за пределы моих научных интересов. Через заместителя по научной деятельности в той или иной степени проходит едва ли не вся музейная жизнь: от изданий и конференций до выставок и экскурсий — все это предполагает глубокое научное обоснование, исследовательскую работу с фондами. А они у нас богатые, около миллиона предметов, причем коллекции совершенно разнообразные. Да и сама тема «новгородики» — обширная. Все-таки здесь зарождалась русская государственность, более шести столетий Новгород занимал одно из ведущих мест в политической и культурной жизни Руси.
— Наверняка в Новгородском музее-заповеднике есть коллекции, которые представляют общественную или научную значимость и обращаться к которым исследователи не торопятся. Какие из них, на ваш взгляд, наиболее всех нуждаются в изучении?
— Как правило, все, что касается Новгорода после Новгородской республики исследователей интересует гораздо меньше. Поэтому коллекции, характеризующие позднюю новгородскую историю, изучаются не так активно, хотя и они достаточно показательны и заслуживают внимания. Например, у нас неплохая коллекция певческих книг с XVII века. Думаю, на основе нашей коллекции можно говорить о срезе певческой культуры Кирилло-Новоезерского монастыря, потому что значительная часть этих рукописей происходит именно оттуда.
Или, например, в архиве и библиотеке музея хранятся документы и книги Владимира Молочникова — толстовца, организовавшего в начале прошлого века частный музей Льва Толстого в Новгороде. Человек уникальный, состоял в переписке со своим кумиром. Убежденный пацифист, неоднократно сидел за убеждения в остроге, в итоге умер в сталинских лагерях. От него сохранились многочисленные дневники, письма, записи бесед с Толстым, часть библиотеки в которых — история переломной эпохи глазами неординарного рефлексирующего и наблюдательного человека. Основная часть этого наследия опубликована, но полноценные комплексные исследования мне не известны.
Конечно, это далеко не все. В изучении нуждаются и хорошо известные фонды. Ведь зачастую важен не только сам предмет или коллекция. Важно применение новых исследовательских подходов.
— Во время работы в НовГУ вы создали Этнологический музей при университете. Что он из себя представляет и чем может быть интересен для исследователей, представляющих различные научные дисциплины?
— Это было достаточно давно, и теперь, спустя годы, слово «музей» в данном случае я воспринимаю с небольшой долей иронии. Учебный музей задумывался как приложение к лаборатории этнологии, основанной замечательным новгородским и петербургским ученым-этнографом Михаилом Ивановичем Васильевым. Это была просто учебная аудитория, в которой были представлены материалы начатых в 1999 году многолетних экспедиций Новгородского университета в разные районы области. Потом ареал немного расширился, и уже я единолично предпринимал поездки в другие регионы России и ближнего зарубежья. К сожалению, с началом пандемии экспедиции прекратились. Но на базе лаборатории и учебного музея до сих пор проходит часть музейной практики студентов-историков — они здесь получают первичные навыки работы с предметами крестьянского быта, учатся расшифровывать полевые записи.
Собственно коллекция предметов там довольно скромная, чего, однако, не скажешь о полевых отчетах и записях лаборатории. Они дают представление о хозяйственной и духовной жизни жителей Новгородской области с начала ХХ века вплоть до постсоветских лет. Темы опросов были разные, так что при желании и, опять же, наличии интересных междисциплинарных подходов почерпнуть из этого источника может каждый.
Четки старообрядческие «лестовка». Вторая треть XX в. Фото: Новгородский государственный объединенный музей-заповедник
— В интервью «Новгородским ведомостям» вы говорили, что являетесь старообрядцем. Расскажите, пожалуйста, как это сказалось на ваших научных интересах?
— Я рос и воспитывался не в старообрядческой семье, о каких-то отдаленных старообрядческих корнях узнал в уже довольно зрелом возрасте. В таких случаях человек так или иначе начинает свое знакомство с верой извне и даже погрузившись в жизнь конфессионального сообщества имеет редкую возможность взглянуть на него со стороны. Поэтому исследовательский интерес и духовный поиск для меня всегда шли рука об руку с 12 лет, когда я впервые пришел в староверческий храм. С тех пор прошло много лет, изменяется жизнь, изменяюсь я, изменилось мое отношение к тем вопросам, которые были актуальны для меня в самом начале пути. Но самое ценное для меня в этой ситуации — как раз возможность рефлексии. Изучать себя — интересное, плодотворное и душеспасительное занятие.
Конечно, всегда есть риск утратить пресловутую исследовательскую объективность, и приходится себе об этом периодически напоминать. Но давайте посмотрим на это с другой стороны: при внутреннем диалоге старообрядец во мне не дает исследователю чрезмерно увлекаться абстрактными научными схемами и формальными подходами, которые принудительно унифицируют изучаемое явление и точно так же далеки от более-менее объективного понимания действительности.
Например, я слышал такой полуанекдотичный случай из 1990-х об одном сибирском этнографе, который, приехав в староверческую деревню, увидел, что местные жители живут и верят совершенно не так, как он себе представлял, начитавшись исследовательской или даже миссионерской литературы. И вот он начал доказывать им, ссылаясь на свои познания, как нужно «правильно» шить подрушники, повязывать платки и так далее. Конечно, чем исследователь профессиональнее, тем меньше он допускает таких ошибок. Но избежать подобных ловушек сознания на раннем этапе становления исследовательского интереса способно личное проживание религиозной традиции и — шире — веры. Это помогает понять, что не все так просто уместить в прокрустово ложе действующих научных понятий и категорий и что о них, об этих понятиях, еще необходимо много рассуждать и спорить.
— В чем была особенность и значимость старообрядцев Новгородской земли в контексте российского старообрядчества? Помнится, именно здесь появились старообрядцы-беспоповцы.
— Конечно, если мы будем говорить о Новгородской земле в широком понимании, включая бывшие новгородские владения в нынешней Карелии, на Белом море, Припечорье, — все это земли, имевшие исключительное значение в истории старообрядчества. Достаточно вспомнить, что территория Олонецкого уезда, где в конце XVII века возникла знаменитая Выговская пустынь, крупнейший центр беспоповского староверия, в этот период относилась к новгородской Обонежской пятине, в духовном плане подчинялась Новгородской епархии.
Но даже если мы сузим эту территорию, ограничившись современной Новгородской областью и частично сопредельными регионами, то и здесь увидим чрезвычайную активность старообрядцев. Именно Новгород, Крестецкий Ям и Старая Русса стали первыми крупными центрами одного из крупнейших беспоповских согласий — федосеевского. Его значение в истории дореволюционной России сложно переоценить. Достаточно вспомнить род московских предпринимателей Гучковых, происходивших из федосеевской среды, которых удалось принудить к принятию единоверия только в середине XIX века силой государственных репрессий.
Новгородские федосеевцы во множестве переселялись на фронтир тогдашнего Русского государства, бежали в Польшу, дав начало многим русским поселениям Прибалтики. И даже в более позднее время, когда местных староверов очень сильно потрепали преследования времен Николая I, введение военных поселений и прочие неблагоприятные исторические обстоятельства, уже в XIX веке новгородское старообрядчество в каком-то смысле подпитывало собой старообрядческие общины Санкт-Петербурга. Например, из Новгородской губернии происходили многие насельницы скита у Московской заставы на реке Волковке, закрытого лишь в 1920-е годы, да и у нынешних прихожан Невской поморской общины многие предки из Новгородской области.
Е. С. Павлова и П. К. Костюкова, певчие Санкт-Петербургской моленной у Московской заставы 1910-е гг. Фото: Новгородский государственный объединенный музей-заповедник
— В вашей книге опубликованы документы из коллекций Новгородской и Крестецкой поморских старообрядческих общин. Каков источниковедческий потенциал семейных и церковных архивов старообрядцев Новгородской области?
— Такой же, как и потенциал любых семейных и церковных архивов, — очень большой и реализованный непропорционально мало. Знаете, наш музей справедливо очень гордится археологическими исследованиями. Каждый год культурный слой Новгорода приносит уникальные находки, поднятые буквально из небытия, найденные в неизученных частях культурного слоя, при этом раскопан очень небольшой процент по сравнению с тем, что еще предстоит изучить.
Вот и семейные и общинные архивы — тоже своего рода культурный слой, которого еще не коснулась рука исследователя. В большинстве случаев их владельцы могут даже не понимать ценности тех или иных документов, предметов и фотографий, которые у них хранятся. Пристальное внимание к семейным собраниям — относительно недавний тренд, и сейчас есть несколько интересных проектов, связанных с их изучением. Но основной массив источников до сих пор не изучен.
Приведу пример: по моим подсчетам, более половины рукописей из собрания нашего музея поступило сюда от старообрядцев. Многое уже в 1980–2000-е годы благодаря стараниям и систематической работе хранителя фонда. Среди этих книг есть уникальные. Это значит, что на протяжении десятилетий, а то и столетий эти рукописи были в частных руках. Сейчас многие исследователи отказываются от старой схемы работы с подобными источниками, когда конечной целью было поступление книги или архива в собрания государственных институций. Все же семейные и общинные собрания сложились в определенной среде и продолжать «жить» они должны там же. Задача исследователя — найти их, описать, оцифровать, при необходимости разъяснить владельцам ценность. По такой схеме, например, сейчас работает археографическая экспедиция МГУ, которая уже четвертый год подряд по приглашению старообрядческих общин области занимается изучением их уникальных книжных собраний.
— Старообрядческие общины Новгородской земли и отдельные старообрядческие деятели этой территории собирали памятники древнерусского искусства. Подвергали ли они это коллекционирование теологическому осмыслению?
— Я не столь компетентен в теологии и в том, что конкретно сейчас под ней подразумевают. Если речь о каких-то спекулятивных абстрактных вещах, то, насколько помню, русское православие не испытывало особой склонности к подобным рассуждениям. И старообрядчество не исключение. Какое-то осмысление памятников церковной старины, как и само их собирание, развивалось больше в практическом русле. Старообрядцы в данном случае работали не как теологи, а как источниковеды этакой позитивистской закваски задолго до появления позитивизма. Например, надо доказать, что двоеперстие — древняя форма перстосложения. И вот староверческие книжники колесят по городам и весям, описывают древности, что-то покупают, выменивают и накапливают своего рода доказательную базу, подтверждающую их тезис. Можно ли это назвать теологическим осмыслением?
Разумеется, этим все не ограничивалось. Иконы, книги, утварь, созданные до Никона, были для них еще и носителями священной старины, своего рода осколками идеального прошлого. Они же формировали и эстетические модели старообрядческого искусства. Но теоретическое осмысление этого наследия, пожалуй, ярче всего выразилось в старообрядческой книжности и литературе.
— Какова была специфика литературы и книжности новгородских старообрядцев?
— Думаю, говорить о какой-то специфике пока что преждевременно. Книжность новгородского региона пока что изучена крайне мало, особенно в сравнении, например, с мощнейшей литературной традицией Выговской пустыни. Мы только в начале этого пути. Но не вызывает сомнения то значение, которое имел Новгород в формировании старообрядческой литературной традиции.
С 1706 года при архиерейском доме здесь действовала славяно-греческая школа, организованная учеными греками Софронием и Иоанникием Лихудами. Разумеется, школа была новообрядческой, однако ее учителя и ученики тесно контактировали со староверами. Иоанникий Лихуд полемизировал со старообрядцами, в том числе с Симеоном Денисовым — плодовитым выговским автором, одним из родоначальников выговской литературной традиции. В библиотеке Выговской пустыни хранились списки барочных лихудовских риторик, по которым учились произнесению проповедей и надгробных слов.
Очевидно, что школа Лихудов и возникшая на ее основе потом духовная семинария не могла не оказать влияния и на творчество староверов Новгорода. Когда я стал погружаться в историю новгородского старообрядчества XVIII века, то обнаружил, что среди наставников местных беспоповцев было немало бывших учащихся и выпускников семинарии, начинавших учиться еще в архиерейской школе. Кто-то даже успел стать священником, но потом оставил сан и подался в бега. А это все люди, получившие систематическое образование, которые могли писать и рассуждать. Наиболее известный автор из числа бывших семинаристов — федосеевский наставник Алексей Самойлов, большую часть жизни скрывавшийся от властей в Новгороде. Его сочинения и биография известны, но очень многое про других подобных деятелей мы пока что не знаем. Вообще, сюжет, как в реформаторском XVIII веке из семинаристов потом получались беспоповские наставники и писатели, очень интересен и показателен. И пока что малоизучен.
— Ваша научно-популярная работа рассказывает о традиции переписывания книг, которая сохранялась у староверов на территории современной Новгородской области до 1970-х годов. Расскажите, пожалуйста, в связи с чем прервалась эта традиция?
— Я вижу тут несколько причин. Во-первых, в этот период переписывали книги в основном старики, обладавшие более-менее основательной религиозной грамотностью. Некоторые из них успели выучиться при моленных и старообрядческих школах, закрытых в 1930-е годы. Поколение религиозных старообрядцев 1970–1980-х годов, напротив, рекрутировалось уже по большей части из советских пенсионеров. Многие из них, лишь выйдя на пенсию, стали приобщаться к церковной грамоте. Конечно, традиция переписки книг уже была для них утраченной. Впрочем, в очень упрощенной форме она в каком-то смысле сохранялась даже ими — переписывали разные отдельные народные и церковные молитвы, духовные стихи. Но это уже несколько другая история.
Вторая причина, не менее важная, — это радикальное изменение темпа жизни. Создание рукописи — дело вдумчивое, неторопливое, системное и аккуратное, сродни молитве. А зачем тратить драгоценное время, когда можно использовать копировальную машину?
Наконец, религиозная литература в советское время была редкостью, что дополнительно стимулировало сохранение традиции переписки книг. Но с 1990-х особого книжного голода старообрядцы не испытывают, издается и переиздается множество литературы. Так что переписка книг сейчас — по большей части дело сугубо эстетическое, она существует в виде каллиграфии и поддерживается отдельными энтузиастами.
Сборник литературно-полемический. Рукопись. Конец XIX в. Фото: Новгородский государственный объединенный музей-заповедник
— В книге вы пишете, что старообрядческие общины продемонстрировали способность адаптации к меняющимся историческим реалиям. А как старообрядцы концептуализировали отречение от светского мира?
— Начнем с того, что понятие «светский мир» — немного воображаемый конструкт. Если понимать под «светским» противоположность «религиозному», то, например, что может быть с обыденной точки зрения более «светским», чем бизнес? Особенно в нашей русской культурной традиции, где извлечение прибыли, деньги — это априори что-то недостойное. Бог и деньги несовместимы. Но вот старообрядцы до революции, как показал исследователь Валерий Керов, напротив, придали попечению о деньгах, ведению дел религиозный смысл. Другой пример — один старообрядческий наставник, живший в Новгородской области в ХХ веке, прослушивал ежедневные эфиры советского радио и записывал заинтересовавшие его факты в специальную тетрадь, названную им «Радиовещатель». По советскому радио явно не молитвы транслировали, а он это все писал с титлами, юсами, омегами, почти как церковную книгу. Можно ли здесь провести грань, где заканчивается «светское», а где начинается «религиозное»?
Конечно, старообрядцы пытались сформулировать свое понимание границ. Делали они это на основе канонических правил, содержащихся в нормах церковного права. Прежде всего они касаются соблюдения ритуальной чистоты: нельзя молиться, есть и пить с иноверными или с теми членами общины, которые не выполняют необходимых религиозных предписаний. И эти же нормы с легкостью распространялись на коммунистов, атеистов и собственных «замирщившихся» родственников.
Но в данном случае речь идет о конкретных практиках, которые могут меняться и варьироваться в зависимости от времени, местных традиций, направления старообрядчества, личной религиозности. И уж точно вне этих правил остается определение границ между «светским» и «религиозным» вообще. Например, храмовый комплекс одной из современных общин стоит в центре курортного поселка. Вокруг ходят люди в шортах и купальниках, на каждом углу — развлечения, рестораны. Казалось бы, Вавилон, Содом и Гоморра. Но для тамошних старообрядцев это возможность привлечь к себе, распространить знание о своей вере. А значит, возможности, которые дает «светская» инфраструктура развлечений, да еще и явно далекая от духовного идеала, работают на благо вере. И работают только в том случае, если обособление от нее не будет слишком жестким. Мы с коллегами сейчас как раз изучаем подобные примеры в рамках научного проекта, над которым работаем.
— Сегодня одним из самых заметных российских исследователей старообрядчества, на мой взгляд, является Игорь Кузинер. Как вы оцениваете его публикации, в первую очередь его диссертацию «Биографические траектории и социальные трансформации старообрядцев-странников в первой трети XX века»?
— Чем больше развивается научное знание, тем больше подходов и возможностей изучения того или иного явления у нас появляется. Поэтому я не стал бы выделять отдельно кого-то из современных молодых исследователей старообрядчества — каждый из нас может работать в разных методологических плоскостях, экспериментируя с актуальным научным инструментарием. Но, так или иначе, в основе современных исследований лежат труды наших предшественников, в том числе и ныне здравствующих или безвременно ушедших в недавнее время. Среди последних я бы назвал самого, по моему мнению, известного исследователя странничества Александра Ивановича Мальцева, чья монография вышла в 1996 году в Новосибирске и, к сожалению, с тех пор не переиздавалась.
Что касается работы Игоря Кузинера, то она, конечно, относится уже к совершенно другому роду исследований. Главное ее достоинство, на мой взгляд, — деэкзотизация одного из самых радикальных старообрядческих согласий. Я уже говорил ранее: у обывателей или даже исследователей формируется своя картина, а на деле все может выходить не так, как предполагалось. С согласием староверов-странников примерно это и произошло: как так, радикальное согласие, некоторые из них даже деньгами старались не пользоваться, и вдруг оказывается, что они взаимодействуют с миром, торгуют, создают трудовые кооперативы! Это и показано в диссертации. На самом деле такой подход уже неоднократно применялся, и мне работа Кузинера напомнила книгу Лоры Энгельштейн, где точно так же деэкзотизируется на конкретном биографическом материале другое русское радикальное религиозное сообщество — скопцы XIX века.
Конечно, и к этой книге, и к диссертации остаются вопросы. Самый главный (и я полагаю, автор сам понимает его справедливость) это вопрос репрезентативности. Когда строишь исследование на трех биографиях, да еще и не рядовых членов сообщества, можно ли экстраполировать полученные результаты на все религиозное направление или других отдельных его приверженцев? Не являются ли выводы «ошибкой выжившего»? Но это вопрос скорее не к Игорю Кузинеру, а в целом к научному направлению, наиболее пристальное внимание уделяющему микроистории и личной или, если угодно, вернакулярной религиозности.
— В современном обществе существует немало стереотипов относительно истории тех или иных религиозных сообществ. Какой самый коварный, на ваш взгляд, стереотип относительно истории отечественного старообрядчества существует сегодня в России?
— Самый коварный — даже не конкретный стереотип, а оптика, через которую нередко смотрят на старообрядцев (как и на другие религиозные сообщества, кстати, тоже) — это попытка их политизировать. Неоднократно встречался с мнением, будто старообрядцы — это ультраконсерваторы и традиционалисты, казаки с нагайками, политический идеал которых — «добренький царь» Иван Васильевич и опричное войско. Другая крайность, берущая начало от народнической идиллии 1860-х годов, — видеть в староверах и прочих религиозных диссидентах идеал взаимопомощи, общинности и прочих замечательных характеристик, подобранных по вкусам того, кто их подбирает. Но самое главное в такой картине — чтобы весь этот набор непременно противостоял агрессивным формам государственного насилия. Разумеется, обе точки зрения могут подразумевать разную оценку со стороны тех, кто их исповедует, но обе они — заблуждения.
Особенная коварность этих стереотипов в том, что они могут перерастать в попытки отдельных деятелей претворять свои проекции в реальность, менять старообрядчество под свои политические цели. Отсюда печально известные евразийские эксперименты, от которых страдает, например, одно из крупнейших современных старообрядческих согласий. Если обратиться к истории, то старообрядчество еще сто лет назад не было каким-то экзотическим явлением, старообрядцев было много. Поэтому неудивительно, что они представляли собой среднестатистический срез тогдашнего общества. Среди них были люди совершенно различных политических взглядов — от умеренных либералов до черносотенцев. Из старообрядческой среды выходили даже революционеры, но в ничуть не большей степени, чем из паствы официальной церкви или евреев. И ужасной ошибкой будет вслед, например, за публицистом Александром Пыжиковым, выводить из отдельных фактов какие-то закономерности. Ведь бóльшую часть староверов, как и всех прочих, политика вообще не интересовала, и никаких особенных политических идеалов у них не было. Было только желание сохранить свою веру, семью, ну и чтобы краюха хлеба всегда имелась.